Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Эволюция инструментария

По советскому обыкновению, конфликт развивался и явно, и скрыто. Большинство заинтересованных современников следило за развитием лишь по литературно-критической полемике в печати. Только посвященные знали о непрекращающейся полемике в ЦК партии, многочисленных жалобах, доносах и т. п.

Разумеется, оппоненты «перевольцев» не располагали таким популярным и авторитетным изданием, каким руководил Воронский. Зато критики из журнала «На посту» вскоре создали ему репутацию самого агрессивного в СССР.

Напостовская агрессивность испугала многих. Так, журнал «Леф» еще в 1923 году поместил статью о методах критиков из одиозного издания – «Критическая оглобля»[178]178
  См.: Голкор. Критическая оглобля // Леф. 1923. № 3. С. 13–17.


[Закрыть].

Автор использовал предсказуемые ассоциации. Для начала сравнил журнал с уличным постовым-регулировщиком: «Хорошо, когда на посту стоит сознательный милиционер. Честный, любезный, непьющий. Дана ему инструкция, дана палочка в руки: поднимай ее – все движение остановится. Стой на посту, наблюдай за порядком, следи, чтобы заторов не происходило».

Однако, утверждал автор, постовому-регулировщику не только жезл нужен. Хладнокровие тоже: «Если милиционер этого качества лишен и взамен его обладает самолюбием, тогда беда и прохожим, и проезжим. Мало ли что может прийти ему в голову. Возбудится он магической силой своей палочки – и остановит движение суток этак на трое. Да и самое палочку – посчитав ее размеры неподходящими для сей значительной роли – возьмет да и заменит вдруг оглоблей, отломанной у мимоехавшего извозчика. И, подняв ее перстом указующим, продержит сказанный срок, а потом, не выдержав ее же тяжести, ошарашит ничего не подозревающего, спешащего по делам прохожего. И главное – уверен будет, что его пост – самый образцовый, что только завистники и недоброжелатели могут усмотреть в его поведении некоторое несоответствие задания с выполнением».

Сравнение было явно обидным. На первый взгляд еще и не вполне заслуженным. Казалось бы, эка невидаль – критики бранят. И в досоветскую эпоху бранились. А при чем тут «оглобля»?

При том, что эпоха другая, и критический инструментарий стал принципиально иным. Литературным конкурентам «пролетарских писателей» напостовцы предъявляли обвинения политического характера. К примеру, клевета на большевистскую партию, РККА и т. д. А подобного рода инвективы могли – в силу описанной выше специфики законодательства – обусловить привлечение литератора к уголовной ответственности. Например, в соответствии с упомянутыми статьями УК РСФСР или прочими нормами права, внесудебно применявшимися.

В таких случаях доказательства не требовались. Напостовскую публикацию можно было считать экспертным заключением. А далее – на усмотрение соответствующих инстанций.

Подобного рода приемы в досоветской традиции называли «апелляцией к Держиморде». Это считалось недопустимым – как политический донос. А в советской традиции стало нормой.

Вот и статья о напостовских критиках адресована была в первую очередь партийным инстанциям. Тем, что курировали журнал «На посту». Им сообщалось о «несоответствии задания с выполнением».

Характерно, что идея партийного управления литературой рассматривалась в статье как сама собой разумеющаяся. О соблюдении принципа «свободы печати» речь вообще не шла. Автор лишь сообщал вышестоящим кураторам, что «регулировщик», по их воле оказавшийся «на посту», значительно превышает свои полномочия. Буквально оглоблей машет. Значит, он и есть опасность для «ничего не подозревающего, спешащего по делам прохожего» – вполне лояльного советского писателя. Да и режиму опасен: создает, как сказали бы позже, негативный имидж большевистского руководства.

Защитить от последствий «оглобельной критики» могли не только партийные инстанции, курировавшие литературный процесс. Еще и личное покровительство влиятельного функционера. Прежде всего, редактора «Красной нови», ориентировавшегося – согласно доктрине Ленина – Троцкого – на «спецов», значит, «попутчиков».

Разумеется, травля Воронского стала обязательной напостовской задачей не только в силу негласных распоряжений из ЦК партии. Важную роль играли соображения чисто коммерческие. Напостовцам еще и нужно было хоть как-то объяснять неудачи большинства собственных изданий – в отличие от явных успехов конкурента. Потому и оставалось только противопоставлять «воронщине» – собственную «идеологическую выдержанность».

Большинство сколько-нибудь популярных советских литераторов напостовские критики зачислили в «попутчики». Соответственно, новое истолкование термина подразумевало, что «попутническими» можно именовать едва ли не все публикации, коль скоро их авторы остались вне курируемого напостовцами литературного сообщества.

Как известно, в январе 1925 года наркомвоенмор согласился оставить свой пост. А преемником стал заместитель – М. В. Фрунзе.

В январе же состоялась и Всесоюзная конференция пролетарских писателей. Одной из резолюций Троцкий и Воронский объявлены «последовательными противниками пролетарской культуры и литературы»[179]179
  См.: Резолюция I-й Всероссийской конференции пролетарских писателей // Правда. 1925. 1 февр.


[Закрыть].

Нового тут не было ничего. Зато важнейший результат был достигнут на административном уровне. Конференцией учреждена своего рода головная организация – Российская ассоциация пролетарских писателей.

Это был образец для всех республик Советского Союза. И рапповские аналоги там появились.

Однако политика «триумвиров» стала несколько иной. Учитывалось мнение Фрунзе. Он был давним – еще со времен большевистского подполья – другом Воронского. Да и Троцкий еще не вовсе утратил авторитет.

Вскоре произошла замена рапповских лидеров. Наиболее азартные напостовцы утратили свои должности. А в июне 1925 года принято знаменитое постановление ЦК РКП (б) «О политике партии в области художественной литературы»[180]180
  См.: О политике партии в области художественной литературы // Правда. 1925. 1 июл.


[Закрыть].

Оно воспринималось тогда в качестве некоего компромисса. Можно сказать, долгожданного – из-за ставшей обыденностью «оглобельной критики».

С одной стороны, напостовцев призвали умерить свои амбиции. Отмечено было, что «руководство в области литературы принадлежит рабочему классу в целом, со всеми его материальными и идеологическими ресурсами. Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на эту гегемонию».

Отсюда следовало, что и яростные нападки на конкурентов не всегда уместны. Наконец, указывалось, что в отношении «к “попутчикам” необходимо иметь в виду: 1) их дифференцированность; 2) значение многих из них как квалифицированных “специалистов” литературной техники; 3) наличность колебаний среди этого слоя писателей. Общей директивой должна здесь быть директива тактичного и бережного отношения к ним, т. е. такого подхода, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии».

С другой стороны, была вновь официально признана существующей «пролетарская литература». А это противоречило неоднократно высказанному мнению Троцкого.

Да и заверение, что РАПП в итоге обретет «право на гегемонию», не противоречило ожиданиям участников «проекта», включая и напостовцев. Они ведь от привычного критического инструментария не отказывались. Другим не владели.

Падение утвержденных

Воронский некоторое время был вне серьезной опасности. Однако в ноябре 1925 года умер Фрунзе, и рапповцы опять усилили натиск.

Троцкий партийную интригу безнадежно проигрывал, а потому в литературной Воронский не мог выиграть. Два года спустя он – как недавний троцкист – лишился и редакторских должностей, и партийного статуса. Без своего журнала и общепризнанного лидера, высланного затем из Москвы, утратил прежний авторитет «Перевал»[181]181
  См.: Динерштейн Е. А. Указ. соч. С. 293–294.


[Закрыть].

За Воронского заступались многие, включая Горького. Но в Москву ссыльный вернулся, когда от Троцкого отрекся неоднократно и вполне официально. Прежнего авторитета, конечно, не было.

Ну а противники Воронского тем временем торжествовали. Их влияние росло. В 1928 году учреждено Всесоюзное объединение ассоциаций пролетарских писателей, где доминировали рапповцы. Заняв соответствующие должности в редакциях большинства литературных журналов и, конечно, государственных издательств, они контролировали издательские планы. Стало быть, непосредственно участвовали в процессе распределения гонораров.

Частные издательства, правда, не подчинялись рапповскому диктату. Пока они существовали, у литераторов еще был хоть какой-то выбор.

Но в 1931 году упомянутая выше «реорганизация» печати завершилась. У правительства не было уже конкурентов в издательском деле. И писателей наконец лишили выбора. Либо сотрудничество с государственными издательствами, либо отказ от профессии.

Рапповские лидеры добились бесспорной победы. Впрочем, торжество было недолгим. 23 апреля 1932 года Политбюро ЦК ВКП (б) приняло радикально изменившее ситуацию постановление «О перестройке литературно-художественных организаций»[182]182
  См.: Постановление ЦК ВКП (б) «О перестройке литературно-художественных организаций» // Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) – ВКП (б), ВЧК – ОГПУ – НКВД о культурной политике. 1917–1953. М., 2002. С. 172–173.


[Закрыть].

В документе отмечались, прежде всего, успехи. А также постулировалось: «Несколько лет тому назад, когда в литературе налицо было еще значительное влияние чуждых элементов, особенно оживившихся в первые годы нэпа, а кадры пролетарской литературы были еще слабы, партия всемерно помогала созданию и укреплению особых пролетарских организаций в области литературы и искусства в целях укрепления позиций пролетарских писателей и работников искусства».

Уместность «пролетарских» организаций в прежние годы не подвергалась сомнению. Но тут же было отмечено, что существующие организационные формы «становятся уже узкими и тормозят серьезный размах художественного творчества».

В общем, были помощниками и вдруг начали стеснять «размах». И такое «обстоятельство создает опасность превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство культивирования кружковой замкнутости, отрыва от политических задач современности и от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству».

Помеху надлежало устранить. Что и констатировалось: «Отсюда необходимость соответствующей перестройки литературно-художественных организаций и расширения базы их работы».

В чем суть «перестройки» – далее пояснялось. ЦК ВКП (б) постановил:

«1) ликвидировать ассоциацию пролетарских писателей (ВОАПП, РАПП);

2) объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем;

3) провести аналогичное изменение по линии других видов искусства…».

Подготовка к созданию «единого союза» была поручена функционерам ЦК партии. Все объединения «пролетарских писателей» утратили функциональность – с момента опубликования цитируемого выше документа. Их надлежало распустить без всяких оговорок.

Для рапповских лидеров это стало катастрофой. У них попросту отобрали победу. Большинство же писателей буквально ликовало: ЦК партии объявил более ненужными энтузиастов «оглобельной критики».

Но в апреле 1932 года ликвидированы были не только «пролетарские» объединения. Все прочие также. Это с необходимостью следовало из партийного документа. Не сразу уяснившим его истинный смысл, например «перевальцам», вскоре указали, что деятельность их организации – в качестве таковой – запрещена.

Большинство же рапповских лидеров сохранило должности в редакциях. И участвовало в подготовке I Съезда ССП.

Это закономерно: инструкциям ЦК партии рапповские лидеры всегда следовали. Действовали в предписанных рамках. Почему и считались по-прежнему надежными исполнителями партийных директив.

Стараниями азартных защитников «пролетарской культуры» Сталин решал важные административные задачи. Для начала – демонстрировал, что литературная доктрина главного конкурента уязвима. А также дискредитировал его лично: повести, содержавшие карикатуры на Троцкого, публиковались журналом «Молодая гвардия» и в контролируемых рапповцами издательствах. Наконец, «оглобельная критика» приучила многих литераторов искать защиту у партийных инстанций, добровольно и по собственной инициативе признавая партию арбитром в области литературы.

РАПП в нэповских условиях – удобный инструмент. Задачи, поставленные ЦК партии, решались, при этом репутационные потери несли только непосредственные исполнители, от которых ЦК партии мог публично отречься в любой момент, признав их энтузиазм чрезмерным. Так неоднократно и случалось. Например, в 1925 году.

Однако с утверждением внеэкономической издательской модели одиозное сообщество оказалось лишней деталью в механизме управления. Потому и закономерна ликвидация РАПП. Сама аббревиатура была жупелом.

Отметим, что в итоге утратили функциональность термины «пролетарские писатели» и «попутчики». Соответствующих реалий не осталось.

Только после этого уместно было приступать к созданию нового литературного сообщества. Единого и единственного ССП.

Но прежде чем такое сообщество учредить, надлежало подготовить теоретическую основу, создать административные механизмы. И на все это требовалось время.

Как известно, у Сталина был свой план. В мае 1932 года утвержден состав Организационного комитета ССП РСФСР. Горький – «почетный председатель»[183]183
  См.: Изпротокола № 107 заседания Оргбюро ЦК ВКП (б) // Между молотом и наковальней. Союзсоветских писателей СССР. Документы и комментарии. Т. 1. 1925 – июнь 1941. М., 2011. С. 139.


[Закрыть].

На иную должность он и не претендовал: с 1921 года постоянно жил за границей. Формальная причина – ленинское предложение лечиться у европейских специалистов. Реально же именно в 1921 году вновь обострился конфликт с Зиновьевым, чьи административные методы – массовые аресты петроградской интеллигенции – Горький называл преступными. Не скрывал и враждебности к Троцкому. Предотвратил скандал предсовнаркома, буквально вынудив писателя уехать – хотя бы на время. Неподчинение было невозможно, да и с отъездом решались многие горьковские проблемы. В частности, репутационные.

Отношения Горького и правительства были затем весьма сложными. Советским гражданином он по-прежнему был, на родине печатался, участвовал в литературных проектах, даже инициировал некоторые, финансовую помощь принимал, дистанцировался от эмиграции, однако возвращаться не спешил.

Ну а Сталин переписывался с Горьким, долго убеждал его хотя бы посетить СССР. У генсека были планы, связанные с возвращением всемирно знаменитого писателя.

Рапповцы же и по отношению к Горькому проявляли иногда обычную задиристость. Дерзили. Похоже, не без ведома генсека, предоставляя тому возможность одергивать чрезмерно наивных энтузиастов и таким образом демонстрировать, что горьковский авторитет незыблем.

Впервые Горький приехал в мае 1928 года. Троцкий и Зиновьев тогда вне политики, да и рапповцы дерзить перестали. Выступал на митингах, в честь его приезда организованных, встречался с читателями. Триумф. Волею генсека статус вернувшегося был утвержден безоговорочно: «классик советской литературы».

Но вскоре он вновь уехал за границу. Формальная причина – необходимость продолжить лечение.

Правда, весной 1932 года вопрос окончательного возвращения считался решенным. Вернулся же Горький лишь осенью.

Реально Оргкомитетом ССП руководили функционеры, в том числе и бывшие рапповцы. Но, что называется, под эгидой Горького. Авторитет всемирно знаменитого писателя был необходим, иначе вся затея выглядела бы еще менее убедительно.

Первый съезд единого ССП состоялся, как известно, в августе 1934 года. И в течение двух предшествующих лет влияние Горького увеличивалось. Ничего подобного не было ранее.

Благодаря горьковскому покровительству в литературе появлялись новые имена, возвращались прежние, создавались репутации, публиковалось то, что ранее считали запрещенным. Полемизировать с Горьким по литературным вопросам мог только Сталин. Впрочем, генсек спорил крайне редко.

От ликвидации всех литературных сообществ до начала I съезда ССП минуло примерно два года. Это уникальный период. Большинство литераторов-профессионалов еще не знало, какими станут новые механизмы управления литературой. «Оглобельная критика» считалась реалией прошлого, соответственно, несколько расширились границы допустимого в печати. Время было уже не рапповское, многие тогда ждали перемен к лучшему.

Часть IV. Второй дебют

Тактика дебютанта

Когда Гроссман летом 1923 года переехал в Москву, открывались новые частные и государственные издательские предприятия, количество периодических изданий стремительно росло. Ну а рапповская борьба с «попутчиками» была лишь в начальной стадии.

«Вузовец», похоже, не обращал внимания на критические баталии. Он решал свои задачи – в университете.

Пять лет спустя университетский выпускник успел избавиться от многих иллюзий. Судя по его письмам, уяснил, какое отношение к нему лично имеют показательные судебные процессы и антисемитские кампании в прессе. А его газетные публикации доказывают, что журналист-дебютант не только научился приспосабливаться к быстро меняющейся литературно-политической ситуации, но и на удивление ловко обходил цензурные препоны.

Летом 1929 года, когда Гроссман уезжал из Москвы «по разверстке», время было аккурат рапповское. Тогда он литературные планы отложил, тем более что и семейных забот хватало.

В Макеевке, понятно, было не до литературы, не с кем даже поговорить о ней – при гроссмановской замкнутости. Только в Сталине занялся наконец подготовкой второго дебюта. На этот разсобственно литературного.

Правда, в мае 1932 года ситуация вновь изменилась – в связи с окончательной реорганизацией печати, а затем и прекращением деятельности всех литературных сообществ. Качество «литературной продукции» уже не играло прежней роли. Но и статус Гроссмана изменился. Это московских редакторов не особо интересовал химик-старшекурсник, упорно стремившийся в журналистику и литературу. Да, одаренный дебютант, только немало таких по редакциям носило свои рукописи. А в Сталине он – авторитетный инженер-горняк, ученый, вузовский преподаватель, да еще и с опытом столичного журналиста. Конкурентов гораздо меньше. В аспекте дебюта ситуация удобна.

Подготовке дебюта помог новый знакомый – Г. Н. Баглюк. Он был редактором издававшегося в Сталине областного литературного журнала.

Баглюк – гроссмановский ровесник. Горный техник по образованию, шахтер, затем журналист, поэт и прозаик, он уже к середине 1920-х годов добился известности. Входил в курировавшееся «пролетарскими писателями» донбасское объединение «Забой», которое выпускало одноименный журнал. С 1932 года – «Литературный Донбасс»[184]184
  См., напр: Семистяга В. Ф. Кам'яна книга Баглюка повертається до читача // Реабілітовані історією. Луганська область. 2004. Т. 1. С. 208.


[Закрыть].

Тематика журнала – «производственная». Главным образом шахтерская, областную специфику отражавшая. Но издание было заметным, рецензировалось и в столичной периодике.

Гроссман подготовил для альманаха повесть, как нельзя более соответствовавшую тематике. И заглавие в Донбассе пояснений тогда не требовало. «Глюкауф» – в переводе с немецкого – «счастливо наверх». Старинное шахтерское присловье, в обиход вошедшее, когда инженеры-немцы оборудовали местные шахты. Работа под землей всегда была опасна, так что вместо «здравствуй» и «до свидания» пожелание удачно подняться «изтемных глубин».

Действие повести разворачивалось, понятно, в советскую эпоху. Герой – инженер, участвующий в модернизации донбасской шахты. Принято считать, что специфически гроссмановского в этой дебютной книге нет.

Такое мнение сформулировал и Бочаров в цитированной выше монографии о Гроссмане. По словам исследователя, повесть «еще находилась целиком в канонах тогдашней производственной прозы»[185]185
  Здесь и далее цит. по: Бочаров А.Г. Указ. соч. С. 17–18.


[Закрыть].

Оценка, понятно, невысока. Бочаров и отметил, имплицитно ссылаясь на известный современникам контекст эпохи, что в начале 1930-х годов «наша проза еще надеялась создать роман нового типа – роман о производстве, где не было ни исторических сражений, ни легендарных героев, ни романтических страстей и смертей. Слабый художественный эффект казался извинительным, ведь предстояло художественно овладеть неосвоенной сферой действительности с иной природой конфликтов, с изменившимся характером героического».

В СССР литературовед и не смог бы больше сказать – на исходе 1980-х годов. Читатель-современник должен был угадать, что вовсе не «проза надеялась», а прозаики следовали партийной директиве – в меру умения. Вот и в повести Гроссмана, по словам Бочарова, «рассказывалось о нескольких месяцах жизни работников “самой глубокой, самой жаркой, самой газовой и тяжелой шахты Донбасса”, о сторонниках и противниках механизации, о труде и быте самых различных людей – шахтеров, иностранных специалистов, шахтерских жен».

В 1930-е годы московские литераторы тоже порою о шахтерах писали. Получалось не вполне удачно еще и потому, что собственного опыта – именно «производственного» – в большинстве своем не имели.

Гроссман имел такой опыт. Читатель видел: автор о горном деле знает не понаслышке. Вот и Бочаров акцентировал, что «знание всей обстановки помогло убедительности и обстоятельности некоторых эпизодов: глубокое бурение в загазованной шахте, вечеринка у инженера, переживания паренька, впервые побывавшего в шахте (с психологически точным завершающим образом – “небо стояло высокое, строгое, – оно держалось без крепления, не трещало и не грозило завалиться”».

Исследователь утверждал: повесть не бездостоинств, хотя в целом неудачна – для Гроссмана, каким он стал вскоре. Отмечено, что «владение литературной техникой еще не дотягивало до знания техники шахтерской…».

Подчеркнем: Бочаров не мог тогда обсуждать советскую тактику литературного дебюта. Иначе уместным оказался бы вопрос о пресловутой «искренности». Пришлось бы констатировать, что Гроссман постольку не справился с «литературной техникой», поскольку темой не был увлечен.

«Литературной техникой» Гроссман и тогда владел, что видно по рассказам, написанным гораздо раньше дебютной повести. И Бочаров, несомненно, видел это. Он, конечно, знал: в начале 1930-х годов от «технического» уровня прозы уже мало что зависело. Прозаику-дебютанту, желавшему буквально пробиться в печать, надлежало соответствовать партийным директивам.

Гроссман некогда увлекался шахматами. А шахматная тактика подразумевала, что в дебюте следует «развивать позицию», т. е. «выводить» фигуры для увеличения эффекта их дальнейшего использования. Тактический принцип, фиксируемый шуточным афоризмом: «Сначала нужно развиться, а уж потом чего-нибудь хотеть».

Донбасский инженер, намеревавшийся стать писателем, «развивал позицию» сообразно правилам. Как ранее в журналистике – поэтапно: сначала заметку и статью про кооперацию напечатал, а потом, когда ситуация благоприятной стала, опубликовал журнальный очерк о родном городе и проблеме антисемитизма.

Задача «развития» в литературе была сложнее. Окажись повесть дебютанта лишь беллетристическим преобразованием актуальных партийных директив, Баглюк ее не принял бы к изданию. Да и критики не заметили бы Гроссмана. Так что «литературная техника» требовалась достаточно высокая – если сравнивать с издававшимся тогда.

Баглюк рукопись одобрил. И летом 1932 года Гросссман отправился в московскую командировку. Кроме прочего, выяснял, найдется ли для него работа в столице. Опять же пришло время и на столичном уровне реализовать литературные планы.

В поисках новой работы помогала Алмаз. Да и в реализации литературных планов тоже. У кузины хватало знакомств среди влиятельных литераторов. Так что гроссмановские рукописи оказались в Издательстве Московского товарищества писателей.

Изначально оно было задумано в качестве кооперативного, объединявшего и писателей, вступивших в различные литературные группировки, и остававшихся вне подобного рода сообществ. К 1932 году, понятно, издательство полностью финансировалось и контролировалось правительством. Так что рекомендация высокопоставленной профсоюзной функционерки играла немалую роль.

Не исключено, что Гроссману помогла и рекомендация Баглюка. У него в Москве тоже было немало знакомых литераторов, занимавших редакторские должности. Но, пожалуй, главный аргумент для издательства – справка, что повесть «Глюкауф» принята к публикации донбасским областным литературным журналом. Это своего рода свидетельство благонадежности автора. За него поручился редактор-коммунист, рекомендовавший книгу в печать.

Как выше отмечено, столичная командировка завершилась удачно. Благодаря участию Алмазповестью «Глюкауф» заинтересовалась и одна изкиностудий. Перспективы намечались радужные. 6 июля 1932 года, вернувшись из Москвы, Гроссман сообщал отцу: «Книга моя в июле месяце будет сдана в типографию. Рассказы “Три смерти” через пару дней будут отпечатаны на машинке и начнут путешествовать по редакциям».

Но и опыт дебютной повести Гроссман учел – не хотел действовать подобным образом в дальнейшем. О чем и сообщил отцу: «Я решил (совместно с Надей), что для того, чтобы сделать литературу своей профессией, нужно иметь еще одну профессию, и что сделай я ее единственным источником своего существования, я безусловно покачусь по линии халтуры. Такова логика “социального заказа”».

В периодике тема «социального заказа» – дежурная еще с 1920-х годов. Подразумевалось, что истинно художественное произведение, не может не соответствовать актуальным политическим запросам. Ну а в обиходе модный термин едва ли не изначально ассоциировался с элементарной сервильностью. Готовностью писателей выполнять – не по идейным соображениям, а выгоды ради – любое требование правительства[186]186
  См., напр.: Брик О. М. Т. н. формальный метод // Леф. 1923. № 1. С. 214.


[Закрыть].

Именно такую специфику литературного процесса Гроссман и обсуждал с отцом. А вскоре актуализовалась другая проблема – семейная.

Ближайшей перспективой Гроссман, как выше было отмечено, считал развод. О чем и сообщил отцу письмом 13 августа, приехав уже вместе с дочерью в Москву. Впрочем, счел нужным подчеркнуть: «Настроение у меня хорошее, я работаю над киносценарием, правлю вместе с очаровательным 24-летним редактором-женщиной свою книгу «Глюкауф», пишу рассказики…».