Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Кривое зеркало успеха

Весьма необычна критическая рецепция наиболее известного рассказа Гроссмана – «В городе Бердичеве». Нельзя сказать, что критики не написали о нем вообще. Упоминали, однако не анализировали.

Казалось бы, конфликт обычный, советский. И вроде бы разрешается традиционно – как требовали идеологические установки: долг оказывается важнее чувств.

Время действия – 1920 год, война с Польшей. В центре повествования – батальонный комиссар Вавилова. Бывшая работница тридцати пяти лет, но сослуживцы давно уже не видят в ней женщину. Одета по-мужски – гимнастерка и галифе, шинель, папаха, сапоги. Не расстается с оружием: маузер всегда при ней. Ездит верхом, поднимает батальон в атаки. Для товарищей – боец и политический руководитель, ничего больше. И тут выясняется, что она беременна. Отец ребенка в рассказе почти не характеризуется. Тоже комиссар, погиб в бою.

Акцентируется, что сослуживцы воспринимают ситуацию комически, хотя и сочувственно. Командир батальона отправляет комиссара в сорокадневный отпуск. Ее «ставят на постой» в доме еврейского ремесленника Хаима Магазаника и его жены Бэйлы. Оплата – мыло и продовольствие.

Решение комбата вполне мотивированно. У Магазаника семеро детей, подразумевается, что его жена сумеет помочь беременной. И Вавилова словно выпадает из войны. Теперь комиссар – обычная женщина. Не для нее уже кобура с маузером и солдатское обмундирование. Она носит женское платье, готовится к родам и, наконец, рожает.

Жизнь Вавиловой кардинально изменилась. Она заботится о ребенке, названном Алешей, поет ему колыбельные. Но вскоре товарищи сообщают комиссару, что польские войска подошли к Бердичеву и красные отступят.

Сначала Вавилова полагает, что проживет тревожное время в доме Магазаника. Дождется контрнаступления либо проберется вместе с Алешей к своим – за линию фронта. А через несколько дней, стоя на крыльце, видит, как взвод красных – под знаменем и с песней – выходит из города навстречу польским войскам.

Вавилова понимает, что для идущих под знаменем этот арьергардный бой – последний. Они должны прикрывать отступление, значит, погибнут все. Логика войны.

Тогда комиссар, не сказав ни слова, вновь надевает солдатское обмундирование, заряжает маузер и догоняет обреченный взвод, чтобы вместе с ним уйти в бой. А Магазаник, глядя ей вслед, говорит: жене: «Вот такие люди были когда-то в Бунде. Это настоящие люди, Бэйла. А мы разве люди? Мы навоз».

Упоминание о «настоящих людях» из Бунда не случайно. В 1934 году оно в комментариях не нуждалось. Магазаник имеет в виду «Алгемэйнэр Йидишэр Арбэтэр Бунд ин Литэ, Пойлн ун Русланд» – «Всеобщий союз еврейских рабочих в Литве, Польше и России».

Как социал-демократическая организация Бунд, кроме прочего, занимался формированием вооруженных отрядов для защиты еврейского населения от погромщиков, которым полиция обычно не спешила препятствовать. А с началом гражданской войны многие бундовцы стали большевиками.

Но жене Магазаника – не до полемики и воспоминаний. Теперь матерью комиссарского сына становится она: «Проснувшийся Алеша плакал и бил ножками, стараясь развернуть пеленки. И придя в себя, Бэйла сказала мужу:

– Слышишь, дите проснулось. Разведи лучше примус, надо нагреть молоко.

Отряд скрылся за поворотом улицы».

Финалом акцентировано, что отчуждение Вавиловой и Магазаников обусловлено не этнически. Муж, бундовец в прошлом, оправдывает комиссара. Жена с ним не спорит.

Стоит еще раз подчеркнуть: Гроссман не был обделен вниманием критиков. За шесть лет – до начала войны – более тридцати рецензий на его публикации. Это много. Почему и странно, что о самом известном рассказе речь шла лишь четырежды.

Наиболее примечательна статья Лежнева «Чувство товарищества». Опубликовал ее журнал «Красная новь» во втором номере 1935 года[202]202
  Здесь и далее цит. по: Лежнев А. Чувство товарищества // Красная новь. 1935. № 2. С. 219–230.


[Закрыть].

Маститый критик утверждал, что динамику повествования обусловливает парадоксальность. Как ситуаций, так и поступков: «Здесь сюжет образуют три парадокса. Первая ситуация парадоксальна сама по себе (рожающий комиссар!)…».

Лежнев обозначил сюжетную линию, но в подробности не вдавался. Отметил только, что и другая ситуация «парадоксальна относительно первой: женщина-комиссар, которая только и думала о том, как бы “извести” ребенка, и жила исключительно интересами батальона, армии, войны, становится нежной матерью, принимает решение отстать от своих при отступлении, чтобы уберечь дитя».

Критик ошибся в одном. Вавилова не принимала решение «отстать от своих при отступлении». У нее выбора не было.

Тем не менее Лежнев утверждал, что парадоксы не сняты. В финале возникает ситуация, которая «парадоксальна относительно второй: мать бросает ребенка и уходит с армией».

Лежнев не вполне точен. Вавилова не «уходит с армией». Красные войска оставляют город, а батальонный комиссар – вместе с прикрывающим отступление взводом – идет в последний бой. Умирать.

Далее, по традиции, должен был следовать вывод. Однако вывода нет. Лежнев похвалил Гроссмана, обозначил факторы, которые определяют динамику повествования, и на том остановился – вопреки логике.

Несколько менее комплиментарны, однако и менее информативны суждения В. Ц. Гоффеншефера. Его статья «О счастьи» опубликована журналом «Литературный критик» в десятом номере 1935 года[203]203
  Здесь и далее цит. по: Гоффеншефер В. О счастьи // Литературный критик. 1935. № 10. С. 83–97.


[Закрыть].

Гроссмановские публикации, утверждал Гоффеншефер, еще не осмыслены. Причина же ясна: критики «о молодом писателе пишут лишь тогда, когда он создает очень значительное произведение».

Согласно Гоффеншеферу, положение Гроссмана – особое. Критики оценивали преимущественно его дебют: «Все запомнили и единогласно одобрили его рассказ“ В городе Бердичеве”».

Дальше полагалось обозначить сюжет и назвать хоть кого-нибудь из тех «всех», кто одобрили. Ничего подобного в статье нет. Оно и понятно: критики не одобрили рассказ «единогласно». Горький похвалил в 1934 году, но устно. А в печати выступил только Лежнев, чье мнение горьковскому не противоречило.

С Горьким спорить Гоффеншефер тоже не стал. Он рассуждал о смысле понятия «счастье» – применительно к советским условиям.

У советских граждан, по словам критика, новые ценностные установки. Не такие, как в досоветскую эпоху: «Счастье нашего времени конкретно. Оно в дыхании нашей страны, оно в борьбе за нее, оно в нашем грандиозном строительстве, осуществляемом новым человечеством – людьми социалистической страны».

Это, согласно Гоффеншеферу, подразумевает и поиск новых решений «проблемы счастья в литературе».

Гоффеншефер настаивал, что Гроссман был прав, когда в гражданской войне усмотрел борьбу за счастье. Ошибка же обусловлена другой причиной: «Но мы имеем право упрекать писателя в том случае, если пафос этой борьбы подчеркивается исключительно и только трагическим моментом, конкретизируемым как разрыв между несчастной личной жизнью и счастливой общественной деятельностью или как конфликт между общественными устремлениями и биологическими возможностями человека. Мы имеем право упрекнуть писателя также и в том, что акцентируемые им трагические конфликты “уравновешиваются” только умозрительным примирением “жертв” и “идеала”».

Из сказанного Гоффеншефером с необходимостью следовало, что слишком драматизирована ситуация в рассказе. Не вдаваясь в анализ, критик заключил: «Гроссману не удалось раскрыть смысл борьбы и счастья нашей эпохи во всей ее полноте и конкретности».

Однако это даже не инвектива. Незначительный упрек. Возможно, только о Горьком могли тогда сказать, что ему «удалось раскрыть» смысл эпохи именно «во всей ее полноте и конкретности». О сюжете же гроссмановского рассказа Гоффеншефер рассуждал так, словно читатели знали его с детских лет, потому и анализировать детали нет нужды.

Не более аналитичен обзор С. Г. Гехта «“Рассказы” В. Гроссмана», опубликованный двухнедельным журналом «Литературное обозрение» в семнадцатом номере 1937 года. Казалось бы, нельзя в обзоре не анализировать писательский дебют[204]204
  Здесь и далее цит. по: Гехт С. «Рассказы» В. Гроссмана // Литературное обозрение. 1937. № 17. С. 6–7.


[Закрыть].

Однако Гехт лишь утверждал, что дебютный рассказ выглядел чуть ли не чужеродно в «Литературной газете». Не походил на «литературные эмбрионы, принадлежащие перу известных авторов».

Критик упрекнул редакцию и одновременно похвалил. Упрек относился к прежнему низкому уровню публикаций, а похвалою отмечено, что «за подписью неизвестного автора появился хороший рассказ».

Далее Гехт попытался в нескольких фразах пересказать содержание, хотя вполне очевидно было, что задача такая заведомо неразрешима. Ну а вывод опять относился лишь к профессионализму Гроссмана: «Читатель проглотил всего пятнадцать книжных страничек, но надолго запомнил всех героев рассказа…»

Малоинформативна и статья И. Л. Гринберга «Мечта и счастье», опубликованная журналом «Звезда» в пятом номере 1937 года. Замечания о рассказе «В городе Бердичеве» на удивление кратки[205]205
  Здесь и далее цит. по: Гринберг И. Мечта и счастье // Звезда. 1937. № 5. С. 174–184.


[Закрыть].

Персонажей гроссмановской прозы критик разделил на заслуживающих и не заслуживающих похвалы. Соответственно, хвалил первых, а прочих бранил: «Люди, готовые отдать счастье за кусок мыла, составляют вторую группу героев Гроссмана. Они встречаются, вернее – сталкиваются, с большевиками почти в каждом рассказе».

Среди не заслуживающих похвалы есть, по мнению критика, достойные сочувствия. Например, семья Магазаников. Далее приведена финальная тирада Хаима, после чего отмечено: гроссмановский персонаж – «бедняк и именно поэтому он так жесток к себе».

Логическая связь здесь, по меньшей мере, сомнительная. Гринберг, подобно всем остальным, пытался уйти от конкретики.

Если подвести итоги, было признано, что «В городе Бердичеве» – рассказ, написанный мастером, причем «идеологически выдержанный». Но критики не желали анализировать его. Словно бы сговорились. Нет анализа ни в одной статье. И это знаковое отсутствие.

Зазеркалье

Причины, обусловившие знаковое отсутствие, не очевидны. «Еврейская тема» тут вроде бы ни при чем. Как таковая она тогда не была запрещена.

Но причины выявляются, если обратиться к общеидеологическому контексту. Гроссман – буквально на грани допустимого. Используя горьковские дефиниции, которые пытался вышучивать Липкин, отметим: критики не могли не видеть, что в рассказе конкурируют две правды. Оставляющая сына Вавилова по-комиссарски права. В последний бой должен вести отряд именно комиссар. Однако не оспорена никем и правота Бэйлы, уверенной, что материнский долг превыше всего. Мнение повествователя вообще не выражено.

При неясной авторской позиции сама идея столкновения двух правд весьма уязвима в аспекте советской идеологии. И все же серьезные претензии были тогда заведомо неуместны. Потому что критики знали: рассказ Гроссмана похвалил Горький, о чем редактора «Литературной газеты» официально известили.

Соответственно, хвалить разрешалось. Но и похвалы свои критики толком не аргументировали. И это опять закономерно. Чтобы найти аргументы, следовало бы анализировать базовый конфликт, обусловивший развитие действия. А он был явно провокативен. Ведь речь шла бы о правомерности/неправомерности поступка матери, отрекшейся от ребенка. Пожертвовавшей материнским долгом ради комиссарского.

Бесспорно, сама тема принесения жертвы во имя долга связана с общекультурной традицией. Величие любой идеи традиционно подтверждалось масштабом жертвы.

Но в советской культуре эта тема иначе трактуется. Лишь одна идея оправдывает любые жертвы – борьба за социализм. Ради нее брат воюет с братом, сын отрекается от родителей и даже убивает отца, жена может пожертвовать мужем и т. д. О различных вариантах жертвоприношения повествовали лучшие писатели, тут примеров немало[206]206
  См., напр.: Бабель И. Э. Письмо // Бабель И. Э. Собр. соч. Т. 2. М., 1992. С. 10–14; Веселый А. Дикое сердце // Веселый А. Избранная проза. Л., 1983. С. 296–316; Лавренев Б. А. Сорок первый // Лавренев Б. А. Повести и рассказы. М., 1979. С. 94–161; Тренев К. А. Любовь Яровая // Тренев К. А. Пьесы. Статьи. Речи. М., 1980. С. 86–191.


[Закрыть].

Лишь один вариант жертвоприношения оставался словно бы под негласным запретом: это мать, жертвующая ребенком. Нет полного соответствия даже в литературе 1920-х – 1930-х годов.

Разве что некоторое сходство можно найти. Например, в романе Ф. В. Гладкова «Цемент». Коммунистка и жена коммуниста вслед за мужем уходит на гражданскую войну, оставив дочь в сиротском приюте, где та умирает.

Такая постановка вопроса о масштабах жертвы предсказуемо ассоциировалась с романом Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Именно там ставится вопрос о принципиальной допустимости страдания ребенка, пусть и во имя величайшей цели[207]207
  См.: Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 14. Л., 1976. С. 221–223.


[Закрыть].

В романе, как известно, сделан однозначный вывод: недопустимо. И любые рассуждения о страданиях брошенного матерью ребенка отсылали бы к наследию Достоевского.

Но ситуация, описанная в гладковском романе, так не интерпретировалась. Прежде всего, потому что в «Цементе» героиня не исключала свое возвращение к ребенку. Из чего следовало: произошла трагическая случайность.

Вавилова же оставляет ребенка навсегда. Гроссман нарушил табу. О чем и писал в конце 1980-х годов. Бочаров: «Наверное, сейчас все наши писатели – в том числе и сам Гроссман, будь он жив, – не решились бы изобразить столь категоричный выбор. Даже в обширнейшей литературе о Великой Отечественной войне мы не найдем книги, в которой предстал бы образ матери, способной сознательно бросить малое дитя ради необязательного для нее боя»[208]208
  Бочаров А.Г. Указ. соч. С. 28.


[Закрыть].

Последнее замечание принципиально. Бой – для Вавиловой – именно «необязательный». Даже взвод, прикрывающий отступление, не из ее батальона. Она не исполняет приказ, а делает свой выбор.

Жертва, о которой повествовал Гроссман, не столько утверждала величие идеи, сколько опровергала. Если такая жертва возможна, значит, никаких границ уже нет.

Конечно, Гроссман отчасти снял напряжение развязки. Эмоционально оправдал комиссара: Вавилова не просто оставила ребенка едва знакомой семье, но ушла на верную смерть, и Магазаник признал комиссарскую правду.

А противоречие все равно осталось. Критики не смогли бы его обойти, соберись они анализировать рассказ подробно. Так что удобнее было либо вовсе промолчать, либо ограничиться рассуждениями общего характера.

Стоит отметить, что рукопись гроссмановского рассказа хранится в РГАЛИ. И можно убедиться, что изначально финал планировался гораздо более жесткий. Фраза «Отряд скрылся за поворотом улицы» – не последняя. Далее была еще одна, менявшая эмоциональный акцент. Речь шла о Бэйле, которая «вздохнула и крикнула:

– Ну, татарин!»[209]209
  См: Гроссман В. С. В городе Бердичеве // РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 3. Ед. хр. 13. Л. 17.


[Закрыть].

В русской фольклорной традиции слово «татарин» – и этноним, и обозначение жестокого чужеземца. Так что Бэйла свою оценку сформулировала.

Разумеется, при желании можно было бы обосновать и другую интерпретацию. В рассказе упомянуто отнюдь не случайно, что уличное прозвище Магазаника – Тутер. На идиш у этого слова несколько значений. Из них первое – «татарин»[210]210
  Указано Г. А. Элиасберг. См. также: Стучков Н. Дер ойцер фун дер идишер шпрах. Нью-Йорк, 1950. С. 237.


[Закрыть].

Правда, соседи, давшие прозвище Магазанику, имели в виду не этноним. Слово «тутер» используется еще и в значениях «колдун», «заговаривающий зубы». Метафорически – «болтун».

Добрый и работящий Магазаник действительно многословен. И можно истолковать так, что последняя фраза Бэйлы адресована мужу и выражает ее отношение к тираде Хаима о «настоящих людях». Болтовня это, а нужно делом заниматься. В частности, ухаживать за ребенком.

Однако такое истолкование весьма условно. Гораздо более частотно употребление слова «тутер» в значениях «чужой», «не придерживающийся традиций», «не поступающий так, как должно», а главное – «дикий», «жестокий». Тут сходство с русской фольклорной традицией очевидно. Изчего следует, что возглас Бэйлы все-таки относится к Вавиловой. Комиссарскую правду жена Магазаника не приняла. Она по-своему осудила комиссара.

Нет оснований сомневаться, что рассказ сокращен при редактуре. Гроссман вполне осознанно вышел за рамки допустимого, хотя и пути отступления подготовил. Но для публикации выбрано было иное решение. Финал, как говорится, смикширован.

В рукописном варианте жена Магазаника вынесла свой приговор: дикость, жестокость, которой нет оправдания. А в публикации оценка, данная Бэйлой, не формулировалась непосредственно. И это делало рассказ – по тогдашней терминологии – «проходимым».

Тем не менее Гроссман все равно выразил, что хотел. И рукописный вариант, и печатный не дают основания сомневаться: сын комиссара останется у Магазаников, будет их восьмым ребенком. Здесь мнения Хаима и Бэйлы едины. Но и противоречивость оценки комиссарского поступка не скрыта.

Компромиссы и реминисценции

Гроссмановский рассказбыл и впрямь необычен. Однако чем же обусловлена необычность – советские критики не пытались объяснить.

Примечательно, что полвека спустя не пытался и Липкин. Он лишь обозначил фактор, способствовавший успеху: «Гроссман, приехавший в Москву из Донбасса после развода со своей первой женой, был радостно встречен перевальцами, подружился с ними».

Единомышленников, значит, обрел в «Перевале». И мемуарист объяснил почему: «Я думаю, что в дебютном рассказе Гроссмана их привлекал образ Вавиловой, написанный безангажированного романтизма тех лет. Вавилова, комиссар Красной Армии, лежит в бердичевской хате беременная. Идет гражданская война, а комиссар – беременная. Это должно было понравиться перевальцам».

Отсюда следует, во-первых, что о дружбе Гроссмана с «перевальцами» Липкин слышал, но от кого и много ли – судить уже нельзя. Во-вторых, «дебютный рассказ» мемуарист либо не читал, либо не желал анализировать.

Конфликт рассказа – не комический. Он вообще не сводим к беременности комиссара.

Что именно «должно было понравиться перевальцам» – можно спорить. Но что бы ни понравилось, не первостепенна их роль в организации гроссмановского триумфа. Сами по себе не располагали они возможностями сделать так, чтобы дебютант разом стал триумфатором.

Такое даже тогда не получилось бы, когда «Перевал» был влиятелен. При Воронском, авторитетном большевистском администраторе. А к 1934 году нет уже ни влияния, ни сообщества как такового. Все литературные группировки ликвидированы постановлением ЦК партии.

Характерно, что Липкин не упоминает Катаева и Зарудина лично. Речь идет о неких безымянных «перевальцах». Впрочем, неважно, знал ли мемуарист, кто именно дебютанту помогал. Главное, что друзья постольку Гроссману помочь сумели, поскольку для этого сами воспользовались помощью Горького. Действовали как его эмиссары – редакторы альманаха «Год XVII».

Но Горький, по концепции Липкина, вообще не годился на роль покровителя нонконформиста. А потому был заменен безымянными «перевальцами». Они идеально подходили. Базовая программная установка «Перевала» – искренность, что и акцентировал мемуарист.

Понятно, что стараниями Катаева и Зарудина гроссмановские рукописи попали к Горькому еще до многими замеченной публикации в «Литературной газете». Включая и рассказ «В городе Бердичеве». Другой вопрос, почему же так понравился он почетному председателю Оргкомитета.

Да, Гроссман был талантлив. Но важно и то, что он, по сути, интерпретировал сюжет горьковского рассказа «Мать изменника» – из цикла «Сказки об Италии»[211]211
  См.: Горький М. Сказки об Италии // Горький М. ПСС. Т. 10.: М., 1951. С. 52–58.


[Закрыть].

Место и время действия, разумеется, другие. Но основа конфликта сходная. У Горького сын героини перешел на сторону врагов, стал их полководцем и теперь осаждает родной город. Пробравшись во вражеский лагерь, мать изменника убивает его. А затем – себя. Она не только спасает горожан. Род был опозорен изменой, позор смыт кровью, а жить сыноубийце уже незачем.

Тема измены – не центральная в гроссмановском рассказе. Вавилова не хотела рожать, потому как не собиралась уходить избатальона. Но, став матерью, она уже не служит, значит, изменила комиссарскому долгу. И, пренебрегая материнским, выбирает смерть, чтобы такой ценой остаться комиссаром.

У Гроссмана, подчеркнем, конфликт не вполне идентичен горьковскому, зато итог один: жертвоприношение. Величие идеи определено масштабом жертвы.

Гроссман, обдумывая сюжет, вряд ли на горьковское восприятие ориентировался. Вероятность такого – практически нулевая. А вот друзья его знали толк в литературных играх.

Реакция Горького была предсказуема. Он не мог не заметить сходство. Потому в Гроссмане видел ученика, что при личной встрече дал понять ясно.

Критики, надо полагать, сходство тоже заметили. Но обсуждать не рискнули – ни сходство, ни различия. Слишком уж много подразумевалось нежелательных ассоциаций.

Похоже, Горький изменил финал рассказа «В городе Бердичеве». Что называется, смикшировал. Ради успеха столичного дебюта Гроссман с правкой согласился. И выиграл. В дальнейшем результат обеспечивался административным ресурсом покровителя…

На компромиссы Гроссман и позже соглашался. Что подтверждается, в частности, киносценарием по мотивам рассказа «В городе Бердичеве». Рукописи тоже хранятся в РГАЛИ[212]212
  См., напр.: Гроссман В. С. В городе Бердичеве. Киносценарий // РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 1. Ед. хр. 95. Л. 1–40.


[Закрыть].

Трагизм конфликта попросту устранен в сценарии. Вавилова не уходит в свой последний и заведомо «необязательный» бой. Сына оставляет лишь временно, отправившись выполнять приказ – доставить командованию некие важные документы. После этого участвует в новом захвате Бердичева и получает наконец заслуженную награду. Комиссар не теряет ничего, даже и обретает.

На уровне конфликта минимизировано сходство киноверсии с литературной. Если рассказ – удача, хотя «идеологическая выдержанность» сомнительна, то сценарий несомненно «выдержан» и отнюдь не удачен.

В рассказе – выбор между жизнью матери и смертью комиссара. Вавилова не ищет обходных путей, ничего и никому, даже себе не объясняет. Измена материнскому долгу не обоснована. Это и провокативно.

Сценарий же отнюдь не провокативен. В основе драматургии – нелегкое испытание, которое должна пройти образцовая коммунистка. И проходит, не теряя ничего. Самой жертвы нет. Есть лишь проверка готовности жертвовать. Она и вознаграждается.

Конечно, Гроссман понимал, что киноверсия исключает литературный замысел. Уничтожает его, оставляя лишь элементы событийной основы.

Причины выбора компромиссного пути, надо полагать, финансовые. У Гроссмана, ставшего литератором-профессионалом, больше не было стабильного инженерского жалованья. Издательские гонорары он получал от случая к случаю, а работа сценариста оплачивались по очень высоким расценкам.

Один сценарий обеспечивал быт автора надолго. Сначала требовалось написать сценарную заявку, краткий план. Всего несколько страниц, но минимальная оплата составляла полугодовое жалованье инженера. И публикацию ждать не нужно.

Еще больше платили за так называемый синопсис. Далее оплачивался готовый литературный сценарий. И это уже составляло жалованье инженера за несколько лет.

Сценарист получал гонорар по частям. Причем самая большая выплата – за готовый и принятый к производству сценарий. Она вполне соизмерима с гонораром за книгу. Дополнительно же платили, когда фильм выходил в прокат. Так что соблазн был велик.

До съемок фильма дело не дошло. Но похоже, что заявку и синопсис Гроссману оплатили. Документы, связанные с подготовкой сценария, осели в личном архиве писателя как свидетельство конформности.

Не исключено, что Гроссман и не пытался довести работу до уровня, требуемого заказчиком. Просто воспользовался случаем, получил сравнительно легкий заработок. Сценарий буквально разваливался, нельзя было сохранить динамику, нейтрализовав конфликт, и вряд ли писатель не понимал это изначально.

Что касается рассказа, так он был уже не раз опубликован. И не исключалась возможность новых публикаций, даже если бы фильм вышел.

Рассказ все равно считался «проходимым», коль скоро был одобрен Горьким. Ну а специфика критической рецепции – закономерный результат провокативности конфликта, что еще раз и выявил сценарий.