Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Следующий вопрос соотносился с причиной, в силу которой Гроссман передавал деньги бывшему «перевальцу». Имелось в виду, что ранее тот сам обеспечивал детей: «Когда Губер остался без работы – когда его сняли с работы в “Красной нови”?»

Вихнич это и сам знал – из протоколов допросов Губера и его бывшей жены. Так что Гроссман лишь подтвердил: «Он снят с работы в “Красной нови” осенью 1936 года».

Аресты литераторов, которым Горький покровительствовал, начались черезнесколько месяцев после его смерти, и редактор «Красной нови» поспешил избавиться от «перевальца» – возможный арест компрометировал бы редакцию. Предусмотрительным оказался руководитель журнала. Ну а Губер – безработным. Вот Гроссман и счел нужным помочь ему. Кстати, две с половиной тысячи – сумма значительная, почти вдвое превышавшая годовой оклад жалованья редакционного сотрудника.

У следователя других вопросов не было. Оставалось лишь заверить протокол, что Гроссман и сделал: «Записано с моих слов верно, мною лично прочитано, в чем и расписываюсь».

Вихнич обозначил, что и к вызванному на допрос возможны претензии. Так, нарушил режим оформления прописки, а главное, деньги «врагу народа» передал. Не то чтобы вовсе ни в чем не виноват. Следователь ГУГБ действовал осмотрительно.

Но особенно странной – в контексте материалов следствия – выглядит дата вызова Гроссмана на допрос. Второй муж обвиняемой допрошен уже после того, как дело передано «судебным органам». Явное нарушение процедуры.

26 марта ГУГБ принято было постановление, согласно которому следовало «дело № 17316 по обвинению ГУБЕР Ольги Михайловны, 1900 года рождения, уроженка города Сочи, беспартийная, нигде не работала, русская гр[аждан]ка СССР производством прекратить, освободив ГУБЕРА (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) Ольгу Михайловну из-под стражи».

Основания были описаны невнятно. В документе указывалось, что обвинения постольку сняты, поскольку Губер вышла за Гроссмана замуж в мае 1936 года. Но если следователь знал о том раньше, непонятно, почему же он сначала передал дело «в судебные органы», а далее вызвал на допрос второго мужа и почти через месяц вдруг изменил прежнее свое мнение о виновности.

1 апреля начальнику Бутырской тюрьмы направлен был специальный документ, предписывавший немедленно освободить Губер. Соответственно, выдать отобранные при аресте вещи и – «справку об освобождении».

Таким образом, Губер находилась под стражей не «около года», как утверждал Липкин, а менее двух месяцев. Разница существенная.

Сын арестованной в книге воспоминаний утверждает, что после ареста матери ее второй муж не только отправил письмо наркому внутренних дел, но и во многие другие инстанции обращался. В частности, к М. И. Калинину, тогда возглавлявшему Президиум Верховного Совета СССР. Потому и «произошло чудо – маму выпустили».

Документов, подтверждающих обращения в различные инстанции, нет. А письмо Ежову в деле сохранилось. Цитируют его и Гаррарды[233]233
  См.: Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. 247–348.


[Закрыть].

Значит, есть документ, подтверждающий, что Гроссман обратился к наркому внутренних дел. Другой вопрос – какую роль письменное ходатайство сыграло.

Риторика ходатайства

Гроссмановское письмо не датировано. После формального обращения к наркому Гроссман сразу же характеризовал суть дела: «Товарищ ЕЖОВ, 7 февраля 1938 г. была арестована моя жена Ольга Михайловна ГУБЕР.

Я горячо прошу Вас войти в обстоятельства этого дела».

Далее речь шла о статусе Губер – социальном. Его Гроссман характеризовал подробно: «Жена моя нигде не работала с 1926 года, а целиком и полностью замкнулась в кругу семьи и домашнего хозяйства (у нее двое детей от первого мужа). Осенью 1935 года моя жена разошлась со своим бывшим мужем Б. А. ГУБЕРОМ и вышла замуж за меня (в ЗАГСе наш брак был зарегистрирован в мае 1936 г.)».

Получалось, что бывшая жена Губера к моменту его ареста более года как за Гроссмана вышла замуж. А реально прежний брак расторгнут еще раньше.

Гроссман акцентировал, что руководствовалась Губер не соображениями выгоды. Напротив, жертвовала многим: «В 1935 году моя материальная жизнь совершенно не была налажена, квартиры у меня не было, и, уходя ко мне, жена оставила свой благоустроенный дом, пошла на временную разлуку с детьми, которых нежно любит, не послушалась уговоров и осуждений родных и знакомых. Могут ли быть более веские доказательства полного разрыва между моей женой и ее бывшим мужем?»

Разумеется, Гроссман не оспаривал правомерность действий сотрудников НКВД, лишь отметил, что возможна и случайная ошибка: «Однако обстоятельства, при которых был совершен ее арест, заставляют думать, что не точно было известно, что она еще в 1935 г. разошлась с ГУБЕРОМ.

Очень прошу Вас обратить внимание на это».

Далее обозначались наиболее вероятные причины ошибки производивших арест. Прежде всего – несвоевременное оформление новой прописки: «В начале октября 1935 г. моя жена, покинув свою бывшую квартиру, осталась в ней прописанной, так как дети, внесенные в ее паспорт, продолжали там жить, а мы из-за отсутствия площади не могли их сразу забрать к себе (лишь этим летом Союз писателей предоставил мне квартиру, и сейчас дети взяты мной под опеку и живут у меня)».

В письме также указывалось, что сотрудники НКВД сначала пришли за Губер в квартиру ее бывшего мужа. Лишь потом выяснилось: живет в другой. Соответственно, «производивший арест и ознакомившийся с документами жены, из которых видно, что она замужем за мной и разошлась с первым мужем, звонил по телефону и спрашивал, как в связи с этим поступить».

Получалось, что сотрудник НКВД, «производивший арест», допускал возможность ошибки, но дополнительные указания не получил своевременно. И Гроссман подчеркивал: «Мысль, что о длительном разводе моей жены с ее бывшим мужем не было точно известно, меня мучительно угнетает».

Далее – аргументация эмоциональная. Гроссман задавал риторический вопрос: «Когда Партия устами товарища СТАЛИНА говорит, что сын не отвечает за отца, может ли женщина, домашняя хозяйка, мать двоих детей, отвечать за бывшего мужа, с которым порвала около трех лет тому назад?».

Сталину действительно приписывалась фраза «сын за отца не отвечает». Принято считать, что это реплика, произнесенная на совещании ударников сельского хозяйства 1 декабря 1935 года, когда один из выступавших заявил, что предан советской власти, хотя отец был кулаком.

Фраза «сын за отца не отвечает» неоднократно цитировалась в периодике. Стала, можно сказать, крылатой.

Гроссман же, сославшись на авторитетное мнение, кратко изложил свою биографию, начиная со школьных лет. Акцентировал, что «образованием, своим писательским успехом, высоким правом делиться с советским читателем своими мыслями и чувствами я обязан Советской власти».

Подразумевалось, что Гроссман не только вполне лоялен, еще и благодарен советскому режиму. И претензий к НКВД не имеет, напротив, ждет помощи: «Товарищ ЕЖОВ! Я горячо прошу Вас принять участие в рассмотрении дела моей жены, я непоколебимо верю в гуманность нашего закона, я надеюсь, что жена, ставшая для меня за эти годы любимым и преданным другом, вернется ко мне и к своим детям. Каждый час я буду ждать Вашего ответа на мое письмо, ибо сейчас я полон также опасений за здоровье и жизнь жены – так как она больна сложным и тяжелым пороком сердца.

Глубоко уважающий Вас

Вас. Гроссман г. Москва, ул. Герцена№ 14/2

кв 108. Тел. К-5-88-97».

Неважно, что Губер-младший не видел письмо. Главное, он акцентировал: стараниями Гроссмана освободили мать, и это – «чудо».

Да, освобождение арестованной жены «врага народа» – случай редчайший. Пусть она и расторгла брак до ареста мужа, суть не меняется. И все рассуждения Гроссмана тоже не меняли ничего – в аспекте ежовского оперативного приказа. Губер все равно подлежала изоляции – на пять лет как минимум.

Тем не менее Губер была освобождена без всяких последствий. Словно ее прежнего мужа вдруг признали невиновным.

По словам Липкина, «письмо неожиданно подействовало». Надо полагать, мемуарист имел в виду, что Гроссман такого не ожидал, хотя и надеялся. Стало быть, он убедил наркома внутренних дел, подчинявшегося только Сталину.

Формально у Ежова полномочий хватало. Вполне мог, рассмотрев чье-либо ходатайство и ознакомившись с материалами дела, признать, что от бывшей жены «изменника Родины» не исходит никакой «социальной опасности». Но вероятность такого события – практически нулевая. Да и следователь настаивал, что Губер была соучастницей осужденного «врага народа». В феврале 1938 года Вихнич принял это решение. А в марте принято совсем другое.

Существенно же, что письмо Гроссмана поступило в ГУГБ 5 июня 1938 года. Дату указал сотрудник, принимавший документ и ставивший в специальном штампе входящий номер документа – согласно правилам делопроизводства.

Почти четыре месяца минуло с ареста Губер. И около двух – после освобождения.

Следуя логике, нельзя допустить, что Гроссман просил Ежова освободить жену, выждав почти два месяца после ее освобождения. Это абсурд. Значит, версии Липкина и Губера-младшего не выдерживают документальной проверки. Причина «чуда» – вовсе не письмо наркому.

Чудесное спасение жены Гроссмана обусловлено другими обстоятельствами. Какими именно – писатель изыскал способ намекнуть. Правда, лишь через двадцать два года.

Защитница

В 1960 году написан гроссмановский рассказ «Мама». Напечатан двадцать девять лет спустя – в сборнике, выпущенном московским издательством[234]234
  Гроссман В. С. Мама // Несколько печальных дней: повести и рассказы. М., 1989. С. 403–414.


[Закрыть].

Главная героиня – дочь советского дипломата. После ареста родителей пятимесячная Надежда попала в специализированный детский дом, куда свозили детей «изменников Родины». Оттуда и забрали приемные родители: Ежов и его жена.

Чувство вины перед настоящими родителями тут ни при чем. Спецдетдом – учреждение, контролируемое НКВД, а Надежду заведующий выбрал для бездетной наркомовской семьи потому, что ребенок был вполне здоров и – в силу возраста – еще не мог помнить о своем прошлом.

Квартиру Ежова, жену, подруг ее, прислугу, наркомовских гостей видит читатель сообразно восприятию приемной дочери или няни – Марфы Дементьевны. Лишь иногда отчетлива интонация повествователя: «Но вот как-то пришел новый гость. Надя отличила его не потому, что все волновались перед его приходом, и не потому, что няня перекрестилась, когда сам папа пошел открывать ему дверь, и не потому, что гость шел так бесшумно, как никто из людей не умел ходить, только зеленоглазый черный кот на даче, и не потому, что у него было рябое, умное лицо, темные, с проседью, усы и мягкие, плавные движения… Люди, которых знала Надя, имели схожее выражение глаз. Это выражение было общим и для маминых карих глаз, и для серо-зеленых папиных глаз, и для желтых глаз кухарки, и для глаз всех папиных гостей, и для глаз тех, кто открывал ворота на даче, и для глаз старого доктора. А новые глаза, несколько секунд без любопытства, медленно смотревшие на Надю, были совсем спокойными, в них не было безумия, тревоги, напряжения, одно только медленное спокойствие».

В гости к наркому пришел генсек. Похоже, что впервые.

Чаще бывали там коллеги и давние знакомые. Они вполне узнаваемы. К примеру, Л. П. Берия, Г. М. Маленков. А. И. Микоян.

Названы еще К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, В. М. Молотов. Их, как отметил повествователь, няня ребенка «знала по портретам».

Другие гости тоже описаны вполне узнаваемо. В особенности это относится к подругам жены – московским журналисткам. У нее бывали и писатели. Один из них – «лысый, в очках, с улыбкой, от которой Надя всегда улыбалась…».

Фамилия названа. Приемная дочь запомнила, что, когда «он входил, мама улыбалась его улыбке, говорила: “Бабель к нам приехал”. Как-то Надя коснулась ладошкой его лысого, лобастого черепа. Он был теплый, добрый, как нянина или мамина щека».

Мать с утра в редакцию уходила, отец порою сутками пропадал на работе. Повествователь акцентирует, что дочь иногда пугалась взгляда наркома. А няня ее – нет: «Возможно, что во всем свете она одна жалела Николая Ивановича, даже жена теперь боялась его. Марфа Дементьевна замечала ее страх, когда слышался шум машины и Николай Иванович, серолицый и бледный, в сопровождении двух-трех серолицых и бледных людей, проходил к себе в кабинет. А Марфа Дементьевна вспоминала главного хозяина, спокойного рябого товарища Сталина, и жалела Николая Ивановича, глаза его казались ей жалобными, растерянными. Она словно не знала, что взор Ежова заморозил ужасом всю великую Россию».

Ежов дома был другим. На службе же «все подписывал, десятками, эти огромные списки врагов народа, и черный дым пер из труб московского крематория».

Гостей наркома становилось все меньше. Он «заморозил ужасом» и свою квартиру: исчезли бесследно подруги жены, сама она впала тогда в депрессию. На работу уже не ездила. Итог сомнений не вызывал: «Скоропостижно умерла в больнице Надюшина мама, супруга Николая Ивановича Ежова. Она была неплохая женщина, незлая, и девочку жалела, но все же она была странная. Николай Иванович в этот день приехал домой очень рано. Он попросил Марфу Дементьевну привести в кабинет к нему Надю. Отец с дочерью поили чаем пластмассового поросенка, укладывали спать куклу и медведя. Потом до утра Ежов ходил по кабинету. А вскоре не вернулся домой маленький человек с серо-зелеными глазами, Николай Иванович Ежов».

Затем Надежде выписали документы с новой фамилией и опять увезли в спецдетдом. Дочь арестованного наркома избивала сотрудница НКВД, требуя, чтобы та никогда более не называла себя Ежовой.

В «спецучреждениях» жила, пока не закончила седьмой класс школы. Голод, холод, сырость, постоянный страх. Далее – работа на заводе, различные заводские общежития, техникум, замужество, беременность. Все начиналось заново, «о том, что было когда-то, она уж почти не помнила, и ей казалось, что сверкающий, черный автомобиль, роскошные дачные цветники, прогулки с няней по кремлевскому холму, ласковое и рассеянное лицо мамы, смех и голоса папиных гостей – не жили в памяти сами по себе, а были воспоминанием о каком-то еще более давнем воспоминании, – словно многократное эхо, замирающее в тумане».

Рассказ «Мама» часто упоминают исследователи сталинского периода советской истории. Акцентируют, что сюжет не вымышлен, и в деталях автор порою на удивление точен. Словно бы сам бывал в наркомовской квартире.

Личное знакомство Гроссмана и Ежова маловероятно. А вот с женой наркома, похоже, знаком был. По крайней мере, у них много общих знакомых.

Как известно, Е. С. Ежова – журналистка с немалым стажем. Начинала в Одессе, работала за границей. Затем переехала в столицу. Поступила в Издательство МТП. С 1935 года – замредактора журнала «СССР на стройке». Он издавался пяти языках – для распространения за границей. Сотрудничали там известные художники и фотографы. Основное содержание – фотографии, снабженные краткими пояснениями. Главной задачей считалось, как сказали бы позже, создание положительного имиджа страны. Для каждого номера общую концепцию и подписи к иллюстрациям готовил один из наиболее популярных писателей или журналистов. Например, Л. И. Кассиль, В. П. Катаев, М. М. Пришвин, Л. И. Славин, А. А. Фадеев, В. Б. Шкловский.

Горький стал первым редактором этого весьма эффективного пропагандистского издания. После него возглавляли редакцию высокопоставленные функционеры, но их участие было номинальным. Реально же руководили заместители. А наибольшей популярностью журнал пользовался, когда там работала Ежова. Кстати, тогда Бабелем подготовлены три выпуска.

Они с Ежовой земляки, одесситы. Познакомились задолго до того, как стала женой наркома. В Москве она создала литературно-музыкальный салон, который посещали многие знаменитости.

Литераторы-современники ее помнили долго. В большинстве своем отзывались с подчеркнутой симпатией. Ко всему прочему, влияние Ежовой на мужа было весьма значительным, и это она порою использовала, помогая друзьям и знакомым. Насколько такое оказывалось возможным, точнее, зависело от воли функционера.

Сам ли Гроссман к жене наркома обратился, через кого-либо из давних знакомых из МТП или других издательств – трудно судить. Но случилось это не через два месяца после освобождения Губер, а сразу после ее ареста.

Каков был механизм действий – трудно судить. Не исключено, что письмо нарком получил лично или же оно было передано в его приемную. Возможно, «судебными органами» дело возвращено в ГУГБ, даны соответствующие инструкции, потому и Гроссмана вызвали на допрос. Однако это все лишь гипотезы.

Несомненно одно: нарком, выждав два месяца, отправил гроссмановское письмо в ГУГБ. Там этот документ и приобщили к материалам следствия. Без объяснений.

Не письмо как таковое «подействовало», наоборот, оно лишь тогда было подготовлено Гроссманом, когда Ежов уже принял решение: лишь формальный повод требовался, чтобы нарком получил основание лично ознакомиться с материалами дела Губер и отдать подчиненным соответствующее распоряжение.

Гроссману повезло. Еще летом 1938 года Ежов был в фаворе, а к осени ситуация изменилась. В ноябре его жена умерла, причина смерти, согласно официальному медицинскому заключению, – передозировка снотворного.

В декабре 1938 года Ежов снят с должности наркома внутренних дел. Арестован, пять месяцев спустя осужден и расстрелян – «изменник Родины». Тот же итог, что у предшественника. Ну а преемником стал опять заместитель – Берия. Кстати, многие интеллектуалы тогда сочли его назначение признаком либерализации режима.

В «биографическом мифе», созданном Липкиным, рассказ «Мама» был лишним. Читал его мемуарист, нет ли, но, по его словам, Гроссман, уважительно относившийся к Бабелю, все же отметил: «Зачем он встречал Новый год в семье Ежова? Правда ли это?».

С учетом реального контекста понятно, что Гроссман эти вопросы не задавал. В подтверждении Липкина не нуждался: о «семье Ежова» и Бабеле сам знал, впрочем, как многие литераторы-современники.

Приведенная мемуаристом тирада – часть «биографического мифа». Аналогичная рассмотренной выше истории про «десяток слов на идиш». Она тоже вполне функциональна: суть – противопоставление конформиста Бабеля нонконформисту Гроссману.

Старания Липкина оказались небезуспешными. Литературоведы, в отличие от историков, практически игнорируют рассказ «Мама». Гроссмановский «биографический миф» – во всех его вариантах – исключает саму возможность сочувственного внимания писателя к Ежову, попытку увидеть в нем не только функцию должности.

Разумеется, освобождение Губер можно отнести и к разряду чудес. Но, согласно немецкой поговорке, у чуда было имя.

Это имя Гроссман помнил. Не случайно рассказу дал заглавие «Мама», хотя в центре повествования – приемная дочь Ежова.

К 1960 году в советской публицистике Ежов стал, можно сказать, персонификацией зла. О жене наркома в редакциях тоже слышать не желали – по соображениям политического характера. Гроссман, вероятно, на скорую публикацию рассказа «Мама» не надеялся. Сделал то, что считал своим долгом.

Литературные игры

Гроссман в 1938 году опять выиграл. Сумел избавить от лагеря жену, а ее детей – от спецдетдома. Такое мало кому удавалось.

Известий о Баглюке, Воронском, Губере, Катаеве, Зарудине и Лежневе, надо полагать, не получал. Вероятно, знал, что Лебедев, не дожидаясь ареста, застрелился. Что до прочих, то надежда оставалась: «десять лет безправа переписки».

Гроссмановских писем 1939 года сохранилось крайне мало. Судя по ним, быт в новой квартире удалось организовать. Летом снимал для семьи дачу в Подмосковье. Ездил также в писательские дома отдыха. Много работал и там: несколько издательств предложили опубликовать роман «Степан Кольчугин» полностью, но завершение планировалось еще не скоро. По-прежнему в журналах печатался.

Осенью 1939 года закончился лагерный срок Алмаз. Обязательную для «каэров» послелагерную ссылку отбывала в Александрове, сравнительно недалеко от столицы, только область другая. Работала где придется. Иногда, если получала разрешение, навещала московских родственников. Так, 2 декабря 1939 года Гроссман сообщал отцу: «Приехала Надя, я видел ее, выглядит неплохо».

Писем 1940 года несколько больше. Гроссман рассказывал отцу о московских издательских делах, родственниках. Обсуждал газетные новости: в Европе война, германские войска захватили Норвегию и Данию.

Роман «Степан Кольчугин» публиковался в журнале «Знамя» с 1937 года. Напечатанное выпускали книгами московские издательства.

В конце 1940 года Гроссман сообщал отцу: «У меня дела сейчас довольно сложны. Представь, все продолжаются трудности. Журнал уже печатает, а Гослитиздат снова затеял волынку, возникли у них новые сомнения, дали рукопись на новое редакторское чтение. В общем, литературные удовольствия. Так как мне исполнилось 35 лет и я уже не “дитя”, все это меня не огорчает, таковы атрибуты взрослой жизни взрослого человека».

Меж тем Управление культуры Моссовета организовало читательскую конференцию, где обсуждалось напечатанное Гроссманом, о чем в прессе было извещение. Желающих присутствовать оказалось очень много, а известные критики буквально соперничали, добиваясь права выступать в прениях. Отцу сообщал об этом не без гордости. За поздравления благодарил, хотя и отшучивался, находя их чрезмерными.

Предложили ему и сотрудничество с Главным управлением трудовых резервов, созданным в октябре 1940 года. Задача учреждения – организация подготовки квалифицированных рабочих для промышленности и транспорта.

Это было лестное предложение – в аспекте обозначения статуса. Отцу Гроссман рассказывал: «Я взялся за общественную работу. В Главном управлении трудовых резервов организую литераторов на писание книг, брошюр для учащихся ремесленных училищ. Ввели меня в редакционный совет. Видишь как – с одной стороны, меня редактируют до колик, а с другой – я сам редактирую».

Журнал «Знамя» в декабре завершил публикацию гроссмановской рукописи. Все номера сын отправил отцу бандеролью.

1941 год встречали с надеждами на перемены к лучшему. Закончилась недолгая война с Финляндией, многие верили, что СССР еще не скоро примет участие в мировой, ведь с Германией подписан «Договор о ненападении».

Отцу Гроссман по-прежнему рассказывал об издательских делах и родственниках. Так, 2 января сообщал: «Получил письмо от Нади, тетя переехала к ней, Надя получила работу в библиотеке, счастлива, это то, о чем мечтала. Счастье ей не помешало, однако, запустить мне в бок полдесятка шпилек».

Похоже, к «шпилькам» относился без обиды. Когда-то Алмаз многое сделала, чтобы кузен-«вузовец» дебютировал в журналистике, позже занималась его московской пропиской и литературным дебютом, у них появились и общие планы, однако ситуация изменилась. Он стал преуспевающим столичным писателем и помогал ссыльной кузине, она затем прошла лагерь, отбывала вторую ссылку и радовалась должности библиотекаря, как подарку судьбы. Так что иронические суждения о гроссмановской прозе вполне объяснимы.

Судя по переписке, Гроссман не сомневался в успехе романа. 7 января отцу рассказывал: «Я вот сейчас вспомнил твои письма из Донбасса, которые писал в 1927–2928 гг., и подумал, что ведь они большую роль сыграли в моей жизни, в том интересе к труду, к рабочим собственно. Ведь они меня побудили в Донбасс поехать. Ну, что ж, только спасибо тебе за это. Ведь стали эти донбассовские годы основными в моей жизни и надолго определили и интересы мои, и литературную работу».

Действительно, в литературной репутации, весьма способствовавшей успеху дебюта, основным компонентом было инженерское прошлое. В силу чего и Горький заинтересовался автором повести «Глюкауф». О новом же романе Гроссман сообщал кратко: «Работаю понемногу, вхожу в колею, сейчас предстоит написать мне самую трудную и в то же время самую интересную часть – революцию 1917 года».

Борьба с редакторами продолжалась. 12 января отцу рассказывал, что «дела в Гослитиздате упорядочены вполне. Там произошла следующая штука: один из чиновников вдруг усумнился (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), перепугался и чуть ли не предложил начать все редактирование сначала (помнишь, как “приятно” было мне это редактирование). Создали комиссию, и она решительным образом стала на мою сторону, и книга пошла в набор. Ну а журнал, как видишь, тоже вышел на свет божий. Нервы я себе истрепал сильно всеми этими историями. Лечу их работой и, действительно, замечаю, что самое лучшее – работать каждый день систематически, без перерывов».

У издательского «чиновника» претензии к автору были предсказуемые. Шахтеры в гроссмановском романе выглядели не слишком привлекательно. Однако речь шла о досоветском периоде, что Горький некогда предусмотрел, вот и комиссия за Гроссмана заступилась.

Тем временем журнальная публикация романа обсуждалась критиками как литературное событие всесоюзного масштаба. О чем Гроссман и рассказывал отцу на исходе января: «К посрамлению редакторов-трусов и перестраховщиков книга встречена прессой очень хорошо».

Все трудности вроде бы остались позади. Гроссман вспоминал их уже с иронией: «А помнишь, сколько пришлось мне воевать с редакторами, сколько нервов, усилий я положил, чтобы не кромсали и не резали книги. Ох, беда с чиновниками литературными».

Такова была реальная история романа. Почти что полвека спустя варианты ее переосмысления стали важными элементами в конструкциях гроссмановского «биографического мифа».

К началу XXI века многие литературоведы рассматривали как факт общеизвестный, что в 1941 году о романе «Степан Кольчугин» резко негативно отзывался Сталин. Автора тогда невзлюбил и даже лично вычеркнул изсписков лауреатов Сталинской премии.