Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"
Автор книги: Юрий Бит-Юнан
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Будни профессионала
Горьковская помощь сыграла важнейшую роль именно в начальный период литературной карьеры Гроссмана. Всего за два месяца он стал достаточно известен в редакционно-издательской среде.
Значительно выросли и доходы. 11 июня 1934 года, обсуждая с отцом возможность его переезда в Тулу, Гроссман сообщил: «Может быть, для перемещения тебе нужен некоторый “материальный плацдарм”? Имей в виду, что мои дела теперь таковы, что создать его не представляет затруднения».
Он вновь напоминал отцу, что инженерские заработки несоизмеримы с писательскими. И акцентировал, «Очень прошу тебя отнестись к этим моим словам с полной серьезностью и иметь в виду “как фактор”» (подчеркнуто нами. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.).
Затем перешел к новостям собственным. Принципиально важных не было: «Ты спрашиваешь о моих делах. Я работаю, пишу свой новый роман, он получается какой-то необычный, иногда меня это даже пугает. Как раз сегодня дописал последнюю страницу первой части его, очевидно, сделаю довольно длительный перерыв, нужно как-то внутренне организоваться для писания второго этапа, а я совсем не готов для этого. Очень неясно видно через“ магический кристалл”, сей оптический инструмент менее удобен, чем цейсовский микроскоп или простая лупа».
Следовательно, в июне закончена первая часть романа «Степан Кольчугин». Чем должна завершиться история молодого шахтера – Гроссман еще не решил, а потому ссылался на хрестоматийно известные пушкинские строки из «Евгения Онегина»:
Тут и пришлось кстати сравнение с «цейсовским микроскопом». Отец знал, что еще в Российской империи оптическим инструментарием немецкой фирмы “Carl Zeiss Stiftung” оснащались лучшие химические лаборатории. Потому Гроссман акцентировал: в прежней своей профессии он и задачи понимал, и техникой их решения владел.
Специфика постановки и решения литературных задач определялась политически. Здесь в 1930-е годы о ясности говорить не приходилось, и Гроссман отметил: «Думаю пока писать рассказы, а там снова возьмусь за своего кита. Это, так сказать, дела внутренние, следовательно, наиболее важные. Внешние дела примерно таковы. “Глюкауф” уже набран в Альманахе “Год семнадцатый”, к съезду писателей (25 июня) появится в свет. Отдельной книжкой он выйдет в августе месяце. В журнале “30 дней” сейчас печатаются 3 моих рассказа и, вероятно, к тому же времени, как Альманах, будут обнародованы (в № 6). Кроме того, сборник новелл Моск. Тов. Писателей тоже печатается, в нем имеется также 3 моих рассказа».
В целом ситуация складывалась удачно. Правда, не все задуманное удалось реализовать: «Горький предисловия к “Глюкауфу” не написал, т. к. в связи со смертью сына довольно продолжительное время не работал».
Гроссман-старший должен был знать из газет, что тридцатисемилетний сын Горького умер 11 мая 1934 года. Согласно официальной версии, причина – воспаление легких.
Тема эта более не обсуждалась. Без горьковского предисловия эффект публикации отчасти снижался, но это компенсировалось другими удачами, в связи с чем Гроссман-младший подытожил: «Ну, вот, информация по моим литер. делам. Конечно, как только что-нибудь будет напечатано, – пришлю тебе».
Он был по-прежнему одинок. Иронизировал: «О моих личных делах писать нечего – пусто…».
Литературная же известность по-прежнему ширилась. Гроссмана официально пригласили участвовать в еще одном горьковском проекте – книге о строительстве Магнитогорского металлургического комбината. Следовательно, предстояла длительная командировка в Челябинскую область. Это не соответствовало интересам, но и сразу отказаться не мог. Отцу 30 июня сообщал: «Мне очень хочется взять Катюшу в Москву. Думаю, что по возвращении с Магнитки можно будет это сделать».
До поры жил еще и надеждами на скорую встречу с дочерью. Отцу рассказывал: «Представляю себе (в мечтах), как мы с ней идем в зоологический сад и ведем философский разговор – кто толще, бегемот или слон».
Но в Бердичев отправиться не было возможности. Работа с редакторами, корректорами, новые литературные знакомства. Затем уехал в командировку. 22 июля отцу сообщил: «Новостей особенных у меня нет, вышел в свет Альманах, напечатаны в журнале “30 дней” мои рассказы. Я не в особенном восторге от перспективы писать “Историю Магнитогорска”, возможно, что по возвращении в Москву откажусь от этого».
Командировка была долгой. Местная администрация обеспечивала столичных писателей всем, чем могла, с «нормами снабжения» вообще не считаясь. Гроссман отцу рассказывал: «Устроен я здесь “по-царски” – квартира, питание и пр.».
Тем не менее 12 августа он собирался уехать в Москву. Через пять дней там должен был начаться I съезд ССП.
К литературной карьере Гроссмана это имело непосредственное отношение. На съезде решалось, кто получит официальный статус, т. е. будет принят в ССП, и обретет или подтвердит уже имевшееся ранее право на множество привилегий.
Некоторыми привилегиями Гроссман уже пользовался, а делегатом съезда не был избран. Это закономерно – дебютировал совсем недавно. И все-таки официальный статус вскоре получил. Соответствующая справка хранится в его личном деле. Там указано: «Принят кандидатом в ССП в 1934 г. Переведен в члены ССП в 1937 г.»[198]198
См.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 54.
[Закрыть].
Статус «кандидата в члены ССП» был ниже, чем у принятых на съезде. Но и такого хватало. Он подтверждал, в первую очередь, право не работать на государство, обладатель мог получать бесплатные путевки в элитарные санатории, дома отдыха и т. п. Разве что квартира Гроссману пока не полагалась.
Но с этим он и не спешил. Квартиры предоставлялись в первую очередь семейным, а он был по-прежнему холост, родители и дочь – не москвичи.
С университетскими друзьями встречался редко: они жили интересами своих профессий, т. е. не литературными. Основной круг общения – «перевальцы», в том числе Б. А. Губер.
Занят Гроссман был главным образом романом. 8 сентября отцу сообщил, что «дела идут таким образом: я читаю много по вопросам философии, истории рабочего движения (для книжки), пишу мало. На литературном моем пути начали появляться камешки, а не только цветы. Главлит вырезал из идеологических соображений 3 моих рассказа из уже сверстанного журнала, покритиковал меня какой-то чудак в газете и еще кое-какие радости такого же сорта. Сие меня не огорчает, ибо дорога вообще не легкая, и будут на ней не такие еще камешки, а побольше».
Действительно, о «камешках» можно было не беспокоиться – с учетом такого фактора, как покровительство Горького. Прочее же – будни профессионального литератора. Отцу рассказывал: «Огорчает меня другое – это полное мое одиночество. Здесь есть у меня новые друзья – настоящие люди, Губер, Зарудин, Катаев. Но кроме них нужно мне еще кое-что, как ты понимаешь, ибо человек устроен не просто, к сожалению, а двухчасовая беседа с товарищами разв 3–4 дня еще не все, что нужно человеку. Не знаю, хорошо ли это или плохо, но это так. И тут ничего не попишешь».
Личные проблемы оставались нерешенными. А вот основные финансовые – решил. Содержал дочь, помогал матери, кузине, даже и бывшей жене. Постоянно и настойчиво предлагал отцу помощь, хотя тот и отказывался. Гроссман-старший, похоже, еще не привык, что сын, московский литератор, не имеющий постоянной работы, зарабатывает гораздо больше, чем опытнейший сибирский инженер-горняк.
Ну а сын был поглощен делами литературными. 23 сентября отцу сообщил: «Вчера послал тебе номер Альманаха и отдельную книжку “Глюкауф” – надеюсь, получишь их. Сейчас пишу рассказы. Четыре рассказа приняты уже в журналы и будут напечатаны в ноябрьской и декабрьской книжках. Подумываю уже об издании отдельной книжки рассказов. В общем, дела идут хорошо – чувствую, что куда ни прихожу, относятся ко мне с интересом. Что касается временных заминок, о которых я писал тебе, то они прошли уже, скоро, верно, будут новые».
К такого рода перспективе относился, по его словам, иронически. Утверждал, что «жизнь – это заминка, которая проявляется то так, то этак. Преодолеешь ее в “личном”, она пролезет в “общественном”, а то сразу вылезет и в “личном”, и в“ общественном”».
Гроссман был все же доволен ситуацией. Он выбрал литературу в качестве профессии не для заработка или честолюбия ради, а потому что другим заниматься не желал. Категорически. Это и подчеркнул в письме: «Из всех моих товарищей, имевших “мечту для себя”, я, кажется, единственный, осуществляющий жизнь так, как хотелось».
Он противопоставлял «мечту для себя» – задачам социальным. Да, уйдя с «карандашной фабрики», отказался от многого, достигнутого за пять лет профессиональной реализации. Но и добился большего, чем утратил. Почти того, что хотел.
Гроссману тоже пришлось «спрашивать разрешения». Он публиковал только «разрешенное». А иначе бы не стал писателем в СССР.
Часть V. Игра и удача
Новая репутация
Осенью 1934 года гроссмановский триумф продолжался. Заметны, правда, были и «камешки».
К упрекам критиков Гроссман становился все более чувствителен, Так, отцу сообщил: «16 ноября был напечатан в «Литературной газете» подвал о “Глюкауф”. Его расценивают как весьма хвалебный, хотя меня там довольно основательно кроют».
Он даже не упомянул, что «подвал» – на первой же странице, это весьма престижным считалось, если отзыв не вполне ругательный. А речь шла о статье Мунблита с довольно претенциозным заголовком: «Мера и грация»[199]199
См.: Мунблит Г. «Мера и грация» // Литературная газета. 1934. 16 нояб.
[Закрыть].
Заголовок был дан именно как цитата – в кавычках. Автор имплицитно ссылался на хрестоматийно известное суждение о театре, произносимое одним из персонажей пьесы А. Н. Островского «Таланты и поклонники»: «У комиков много лишнего комизма, а у тебя много лишнего трагизма; а не хватает у вас грации… грации, меры. А мера-то и есть искусство…»[200]200
См.: Островский А. Н. Таланты и поклонники // Островский А. Н. ПСС. Т. 5. М.: Искусство, 1975. С. 236.
[Закрыть].
Начинал Мунблит с рассуждений о специфике литературы. Утверждал, что лучшие советские литераторы, в отличие от досоветских, изображают реальность, а не черпают сюжеты и характеры из старых книг: «Путь нашего писателя усеян темами. Мир, окружающий его, никем никогда не описан. Все вокруг имеет к нему отношение, во всем он может принять участие, все ждет его вмешательства».
Подобного рода тезисы формулировали тогда и критики, и литературоведы, и партийные функционеры. Литераторов призывали «быть ближе к жизни», т. е. выбирать темы, соответствующие актуальным пропагандистским установкам, Мунблит же еще и уточнил: «Но нет манеры более трудной для молодого писателя, чем манера реалистическая».
Подразумевалось, что «манера реалистическая» требует знания действительности. Не книжного о ней представления. Тезис опять не новый, только вот характеристика «молодой писатель» далее воспроизводилась постоянно, и Гроссмана, похоже, это рассердило. Не так уж он был молод, во-первых. А во-вторых, к осени 1934 года немало успел. Печатали его рассказы и авторитетная «Литературная газета», и журналы, наконец, роман, который в горьковском альманахе вышел, опубликовало МТП. Готовился выпуск и в Государственном издательстве художественной литературы.
Вероятно, определение «молодой» – применительно к себе – Гроссман воспринял как фамильярность столичного критика. Своего рода «начальственное похлопывание по плечу».
Критик же, судя по статье, об авторе романа «Глюкауф» знал мало или почти ничего. Утверждал: «Василий Гроссман, человек, по-видимому, тесно связанный с производственной жизнью Донбасса, написал свою первую книгу о борьбе за механизацию шахты».
Гроссман с «производственной жизнью Донбасса» был связан не «по-видимому», а профессионально. Чем даже гордился. Гипотезу критика мог воспринять опять как фамильярность.
Но Мунблит хвалил его. Подчеркнул: «Эта книга – великолепный образец книги молодого писателя, пишущего в наших условиях».
До странности косноязычно похвала сформулирована. Книга – «образец книги», а писатель соответственно «пишущий». Так что определение «молодой», если оно и обидело Гроссмана, вряд ли компенсировалось мунблитовскими комплиментами.
Зато на комплименты Мунблит не скупился. Постулировал, к примеру, что книга Гроссмана – «до последней степени активна, она реалистична и несет на себе следы бесчисленных трудностей, преодоленных писателем, причем некоторые из них преодолены с блеском, свидетельствующим о большой работе и большом даровании».
Вывод тоже формулировался без агрессии. Мунблит заявил: «Преобладает в романе Гроссмана именно эта реалистическая манера повествования. Книга в целом удачна, но ошибки, имеющиеся в ней, слишком существенны, чтобы их можно было обойти молчанием».
Про «ошибки» рассказывал подробно. Отметил, какие характеры, по его мнению, не вполне удались автору, и что конфликт по сути не нов, изображен слишком примитивно. Однако без претензий идеологического характера обошлось. Критик подытожил: «Поэтому так ценны крупицы подлинно реалистического искусства, которые есть в книге Гроссмана, несмотря на все присущие ей недостатки».
Так и осталось неясным, чего все же нет или не хватает Гроссману – «меры» или «грации». Да и сам итог опять сформулирован косноязычно, даже логически противоречиво: если, по словам Мунблита, «книга в целом удачна», то непонятно, с какой стати он утверждает, что там «искусства» – лишь «крупицы».
Однако в мунблитовской статье ключевое понятие – «реализм». И на уровне итога не так важно, что «искусства» – «крупицы». Главное, что «реалистическое». Это похвала. Ею статья и завершается. Вот почему современники сочли отзыв «хвалебным». Тем более – помещенный на первой же странице «Литературной газеты».
Прав и Гроссман. С учетом публикации романа в горьковском альманахе, суждения критика, да еще и помещенные в «Литературной газете», и впрямь были непомерно резкими.
Мунблит, разумеется, знал, кто покровительствует Гроссману. Потому и обошелся без упреков идеологического характера.
Однако I съезд ССП закончился в сентябре, и покровительство Горького значило уже не так много, как раньше. Он свою роль почти доиграл.
Вот Мунблит и намекал горьковскому протеже, что литературный успех зависит не только от настроения сановного покровителя. Немаловажны мнения критиков.
Мунблитовский отзыв был не опасен, а симптоматичен. Показывал, насколько изменилась литературная ситуация.
Судя по гроссмановским письмам, «недостатки» романа он и сам видел. Причем гораздо яснее, чем их описывал Мунблит, да и больше насчитывал. Но «Глюкауф» изначально воспринимался автором как условие дебюта. Радикальные изменения вряд ли были возможны.
К новому роману относился иначе. Если опять же по гроссмановским письмам судить.
Изменились, правда, отношения с покровителем. Отцу тогда же Гроссман сообщил: «Горький прислал отзыв по поводу моего нового романа – более чем кислый. Я его еще не читал, но мне передали “предварительно”. Это известие меня не привело в восторг, должен тебе сознаться. Но… всем понравиться нельзя, это преимущество умеренно полных блондинок с ярко-голубыми глазами и жизнерадостным характером. Я – не блондинка. И я лишен этого преимущества».
Горьковский отзыв был прислан в редакцию альманаха. Почему «более чем кислый» – понятно. Еще весной 1934 года планировалось жизнеописание большевистского лидера на фоне «истории рабочего движения» в Донбассе, что Горького весьма заинтересовало, Гроссман же начал повествование о юноше из шахтерской семьи, постольку ушедшем в политическую деятельность, поскольку неприемлемым оказался макеевский быт: изнурительный труд, не имевший никакого смысла, кроме заработка, пьянство да насилие как формы досуга. Получалось, что не идеология марксистская обусловила решение героя романа изменить жизнь свою и окружающих, но осознание безысходности, а главное – измена невесты, тоже пытавшейся вырваться из привычного уклада, только иным способом.
В романе и главном его герое немало автобиографического. Надо полагать, это и не соответствовало мнению Горького о прагматике книги. Гроссман же соответствовать не спешил. Отцу сообщал: «В ближайшие дни, вероятно, заключу договор на книжку рассказов – куда войдут все написанные мной рассказы, около 7 печатных листов. Эта книжка будет для меня приятней, чем “Глюкауф”, так как я рассказы свои люблю больше, они, кажется, лучше написаны».
Вне зависимости от мнения Горького о новом романе и мунблитовской статьи, Гроссман решал поставленные ранее задачи. Его репутация уже сформировалась: талантлив, удачлив, трудолюбив.
Инерция успеха
Новый 1935 год тоже начинался с удач. Разумеется, приходилось участвовать в горьковских литературных проектах, к примеру, работать на конвейере автомобильного завода, чтобы затем описывать ударников второй пятилетки. Но зато и других предложений было немало.
Гроссман торопился инерцию успеха использовать. 5 февраля сообщил отцу, что опять пишет киносценарий, в основе которого сюжет «Глюкауф». Работа, по его словам, интересная, сложная, и все же не главная. Основная цель ее – заработок.
Уже подписан был договор на сборник, издание ожидалось примерно через шесть месяцев, а пока журналы «Знамя» и «30 дней» публиковали гроссмановские рассказы. Однако, подчеркивал, он, «настоящим делом я не занимаюсь, все это дела прикладные».
Депрессия не оставляла его. Литературная повседневность – работа с редакторами, корректорами, обсуждение издательских договоров – отнимала много времени, лишая возможности заняться «настоящим делом», т. е. литературой не для заработка. Но важней была другая причина, о которой словно бы между прочим отцу рассказал: «В личной жизни у меня по-прежнему пустота».
Он ездил весной на Украину, собирал материал для романа, навестил мать, дочь и бердичевских родственников. Летом начались съемки фильма по его сценарию. И по-прежнему рассказы охотно принимали в редакциях.
Другие важные события лета и осени в переписке не отражены. Возможно, соответствующие письма изъяты родственниками или просто не сохранились. По крайней мере, в РГАЛИ их нет. Но приблизительно тогда и началась совместная жизнь с будущей женой – О. М. Губер. Ранее замужем она была за «перевальцем» Б. А. Губером.
Она ушла к Гроссману, оставив мужу в арбатской квартире двух сыновей – девяти и четырех лет. По словам родственников, планировалось, что детей заберет, когда удастся снять достаточно просторное жилье.
Многие литературоведы, ссылаясь на свидетельства Липкина и сына Губер, настаивают, что инициировал уход Гроссман, влюбившийся в жену друга. Однако в переписке с отцом нет подтверждений такой версии. На самом деле неизвестно, как все случилось и кто был инициатором.
Зато известно, что в решение будущей жены Гроссман внес свои коррективы. Встретившись с брошенным мужем, буквально вынудил его брать деньги на содержание детей.
Надо полагать, считал это справедливым. Его карьера, в отличие от губеровской, была тогда на подъеме, соответственно, росли и доходы.
Работал фактически безотдыха. Не успевал даже отвечать на письма родителей, и 27 ноября наконец попытался оправдаться: «Дело в том, что рассказ, который я обещал для 1-го юбилейного номера “Знамени”, у меня неожиданно распух до размеров 3-х печатных листов и я пропустил все сроки его сдачи».
Имелось в виду пятилетие журнала, отмечавшееся в 1936 году. Приглашение в «юбилейный номер» – показатель статуса. Гроссман «обещал» рассказ «Кухарка». Действительно, немалого объема. По сути – повесть. Соответственно, в срок не успевал сдать: «Последние дни я сидел над его правкой, доделкой, переделкой, сокращением, выправлением и пр. буквально с утра до поздней ночи, оброс бородой, не выходил пять дней на улицу, вообще обрел образ великомученика и сумасшедшего. Только позавчера отдал его в редакцию, а сегодня получил ответ – рассказ всем очень понравился, меня поздравляли, благодарили и, как полагается, говорили много лишнего в смысле перехваливания – в этом отношении писатели похожи на девиц, которые нравятся кавалерам. Кавалеры хвалят их глаза, ручки, вообще всю красоту, у девиц начинает кружиться голова, они делают всякие ужасные глупости и безумства, в которых потом каются всю жизнь, а коварные кавалеры уже кружат голову новой, очередной жертве».
Судя по письмам, отец уже давно приглашал его погостить, но работы было много, планы менялись постоянно. Тогда же сообщил: «Не думай, что это из-за семейных дел, наоборот, Ольга Михайловна меня уговаривает ехать, да и ты сам знаешь, что я предполагал поехать – в основном, чтобы дать всем вопросам устояться и выясниться, а самому себе дать отдохнуть от них».
Значит, в ноябре события, что были связаны с решением Губер уйти к Гроссману, осмыслялись как недавние. Он еще полагал, что нужно «дать всем вопросам устояться». Но «отдохнуть от них» все не удавалось. Опять встретился с брошенным мужем и отцу рассказывал: «Теперь о семейных делах. Стало как будто легче немного. Борис Андреевич остался на арбатской квартире, вошел в норму (относительно, конечно), работает много, я с ним виделся два раза, много по-дружески мы говорили обо всем».
Понятно, о чем «говорили» они «много» и «по-дружески». Губер надеялся, что жена еще вернется, но она не меняла решение, и Гроссман утешал брошенного мужа – бывшего друга. Ничего больше сделать бы и не мог. Отца же известил: «Живем мы с Ольгой Михайловной очень хорошо, дружно, и, не знаю, может быть, это к худшему, но я все больше рад нашей совместной жизни».
На первый взгляд фраза странная. У Гроссмана с Губер конфликтов нет. Даже наоборот, полное согласие – «очень хорошо, дружно». Опять же, он «все больше рад» новой «совместной жизни». Но при этом отмечает, что, «может быть, это к худшему».
Похоже, Гроссман тоже надеялся, что решение Губер переменится. Все-таки двух сыновей оставила у брошенного мужа, и тот еще ожидал ее возвращения. С этой точки зрения вполне объяснимо, почему не исключал, что «к худшему», если обоих не тяготит «совместная жизнь»: расставаться будет труднее. Если не считал разрыв нежелательным, то нет и никакого парадокса в сказанном отцу.
Однако эта гипотеза основана лишь на фразе из письма. Аргументов, чтоб доказать ее истинность, нет. Впрочем, их нет и чтобы опровергнуть.
Ясно только, что Гроссман пытался уйти от «вопросов», перечисленных выше. Большую квартиру еще не мог снять, жил до поры у сестры Губер. Это ему досаждало, потому как одалживаться давно отвык, но выбора не осталось. Работал много, чтобы содержать новую семью, продолжая также помогать матери, дочери и ссыльной кузине.
В работе и был отдых от «вопросов». Соответственно, подытожил: «В общем, жизнь идет не плохо. Чем больше я работаю, тем лучше для меня».
По меркам того времени он публиковался весьма часто. Не только в журналах, постоянно издавались книги. Только в 1935 году дважды переиздан «Глюкауф», вышел сборник рассказов, другой уже был подготовлен к выпуску.
Далеко не каждый из тогда состоявших в ССП мог бы похвастаться такой продуктивностью. И, конечно, столь же благожелательным отношением к себе в редакциях.
Гроссман практически сразу печатал все, что успевал написать. Сведений о полемике с редакторами нет в его письмах. Иногда, правда, возникали препятствия, обусловленные мнениями главлитовских сотрудников, их представлениями о желательном и допустимом. Но помехи такого рода устранялись быстро. Он все же считался горьковским протеже, это не забывали тогда.
Вполне благожелательно относились к нему и критики. Если и рассуждали порою о «недостатках», это компенсировалось похвалами. Например, «Глюкауф» рецензировали чуть ли не все крупные периодические издания, считавшиеся литературными. В большинстве своем критики подчеркивали, что автор и талантлив, и умел, и с точки зрения идеологической к нему претензий нет. О дебютантах такое – вкупе – говорилось тогда крайне редко[201]201
См., напр.: Селивановский А. П. Первый роман В. Гроссмана // Литературный критик. 1934. № 12. С. 159–160; Лежнев А.З. Чувство товарищества // Красная новь. 1935. № 2. С. 219–230; Арвич С. Книга о большой любви // Художественная литература. 1935. № 2. С. 5–8.
[Закрыть].
Правда, отзывы о его рассказах были не всегда внятными. Но это определялось еще и спецификой политической ситуации, да и сюжетов.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.