Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

«Суровые глаза Донбасса»

Как сообщалось выше, сведения о донбасском периоде есть в личном деле Гроссмана. Рассказу «Фосфор» они не противоречат: выпускник университета направлен в город Макеевку.

Повествователь именует его «шахтерским поселком», и это отчасти правда – сходство с городом невелико. Да и местный ландшафт тогда вполне соответствовал описанному в рассказе «Фосфор».

Гроссман поступил в Макеевский научно-исследовательский институт по безопасности горных работ. Первая должность – старший лаборант газоаналитической лаборатории Станции пыли и газа на шахте Смолянка-11[124]124
  См., напр.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 8–8-об.


[Закрыть].

Это был не самый удачный вариант из обсуждавшихся в переписке с отцом. Но все же лучше многих. По крайней мере, непосредственно связан с университетской специализацией – отравляющие вещества.

Гроссман вскоре стал заведующим лабораторией. Сразу такую должность получить не мог бы – требовался опыт. В шахту, стало быть, спускался часто.

В 1930 году из Макеевки он был переведен в Сталино. Новая должность – научный сотрудник химической лаборатории Донецкого областного института патологии и гигиены труда[125]125
  См., напр.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 8-об.


[Закрыть].

Разумеется, перевод удался не без помощи отца. Не исключено, что помогли и другие обстоятельства. Так, повествователь в рассказе «Фосфор» сообщает о событиях еще макеевского периода: «Видимо, я заболел. По ночам, когда, на время помилованный зубной болью, я засыпал, голова моя делалась мокрой от пота, волосы слипались, и капли пота текли по лбу; я просыпался не от зубной боли, а от того, что холодные струйки щекотали мое лицо, шею, грудь. Я стал желтеть, зеленеть, температурить, кашлять. С утра я чувствовал себя утомленным, вялым».

Как положено, инженер отправился в шахтерскую больницу. Там его «взяли “на лучи” и оглушили диагнозом: “Оба легких сплошь покрыты свежими туберкулезными бугорками”».

Стало быть, рентген выявил начальную стадию болезни. Так ли в точности было с Гроссманом – судить трудно. Повествователь же сообщает: «Я сидел ночью на своем матраце, курил, кривился от зубной боли и перечитывал написанный докторскими каракулями приговор».

Именно приговор – смертный. Лечить туберкулез легких тогда не умели. Эффективные медикаменты появились уже после войны.

Бессонные ночи, боль, страх. И – незабытая обида: «А жена все не ехала ко мне и уже третью неделю не отвечала на мою телеграмму».

Так в рассказе. Более вероятно, что для осмотра Гроссман отправился в областной центр и диагнозпоставили там. Или подтвердили макеевский. Произошло это не позже 1930 года[126]126
  См., напр.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 11-об.


[Закрыть].

Конечно, Гроссман надеялся, что туберкулезный процесс еще остановится. Такие случаи регистрировались в больницах Донбассса. Впрочем, там часто и умирали от легочных заболеваний. Горное дело провоцировало их: пыль, вредные газы. Больных среди горняков было немало, потому инженера, направленного по «разверстке», диагноз не освобождал от работ в шахте.

Зато освобождал перевод из Макеевки в Сталино. Такое не считалось нарушением: как макеевский институт, так и сталинский – в Донецкой области, стало быть, решение принималось местным начальством. Разумеется, по неформальному ходатайству Гроссмана-старшего и с учетом диагноза.

С отцом Гроссман обсуждал вопросы лечения. Других же родственников долго не извещал. Аналогична ситуация в рассказе «Фосфор»: матери повествователь «не смел написать о своем отчаянии, она бы заболела с горя, прочтя письмо».

В рассказе не сообщается, когда удалось повествователю остановить туберкулезный процесс. Это и не главная тема, а знакомым подробности были известны.

Но, судя по гроссмановской переписке с отцом, летом 1931 года ситуация уже не казалась безысходной. Гроссман тогда – старший ассистент химической лаборатории Донецкого областного института патологии и гигиены труда. Вновь повышен в должности. И дополнительный заработок нашел – тоже по отцовской рекомендации. Зачислен на должность ассистента кафедры неорганической химии Сталинского медицинского института[127]127
  См., напр.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 64.


[Закрыть].

С отцом, разумеется, постоянно общался. Первое из сохранившихся «донбасских» писем датировано 8 июля 1931 года, когда Гроссман отправился в отпуск: «Дорогой батько, приехал вчера в Москву. Остановился у Нади. У нее прекрасных 3 комнаты, в 1¹/₂ минутах ходьбы от трамвая. Благодушествую».

Имелась в виду московская кузина – Алмаз. Ее партийный статус еще более высоким стал, улучшились и, как тогда говорили, «жилищные условия».

В столице ждали друзья юности. Отцу рассказывал: «Все ребята мои здесь, за исключением Лободы – этот сукин сын уехал на двадцать месяцев в экспедицию – Сахалин – Камчатка – Чукотский полуостров».

Гроссман не только с друзьями встречался. Решал и другую задачу: «Перспектив работы в Москве сколько хочешь. Но сразу же во весь рост встает вопрос – отпустят ли с Донбасса?».

К лету 1931 года он считался весьма опытным аналитиком, таких ценили везде. Значит, возможность того, что «отпустят», была пренебрежимо мала. Столичные же впечатления в том письме характеризуются скупо: «Москва мне очень нравится, москвичи – нет. Смотрю на них суровыми глазами Донбасса».

Отпуск лишь начинался. И Гроссман отметил: «Посижу здесь еще недельку и катану на Киев-Бердичев».

В Киеве, понятно, жена его ждала. Ну а в Бердичеве – мать и другие родственники.

Следующее письмо отправлено 1 августа. Гроссман сообщил, что жил «в Бердичеве с 20-го июля. Отдыхал все время с тетей на даче, в деревне. Ел как бык. Пил по 20 стаканов молока в день. Поправился на 2 кило».

Имелось в виду лечение. Один из симптомов туберкулеза – быстрая потеря веса. Тогда считалось, что больному необходимо в первую очередь «усиленное питание».

Деревенский отдых быстро наскучил. О чем и рассказывал отцу: «Все это не очень весело, но зато дает килограммы».

Сообщил и подробности недавно завершенного столичного времяпровождения. Порядок был предсказуем: «В Москве провел время очень интересно (т. е. много пьянствовал) и очень весело (т. к. пьянствовал на чужой счет)».

Разумеется, «пьянствовал» Гроссман по квартирам друзей-москвичей. Для них он стал фигурой экзотической – донбасский инженер, настоящий горняк, в шахте работал, а потом опять наукой занялся.

Перечислил и семейные новости. Мать проводил на лечение в Одессу, так делал почти ежегодно. О дочери же сказано: «Катюша разговаривает, ходит, кланяется тебе. Мне сдается, что она будет зимовать в Бердичеве».

В последней фразе ирония очевидна. Подразумевалось, что переезд жены планируется не скоро, а в Киеве за дочерью присматривать особо некому, так что ей и лучше бы не только на лето остаться у бердичевской родни.

Конечно, Гроссман хотел жить в столице. Отцу рассказал, что есть и вакансия преподавателя в Московском горном институте. Но переехать мешала не только «разверстка». Политическая ситуация тоже.

25 ноября 1930 года в Москве начался судебный процесс по делу так называемой Промышленной партии. Речь шла о якобы созданной инженерами конспиративной организации, ставившей целью уничтожение промышленности, а также подготовку вторжения иностранных армий – с последующим захватом власти. Если верить материалам периодики, заговор «буржуазных специалистов» охватывал чуть ли не все наркоматы. Закончился суд 7 декабря 1930 года. Подсудимые с предъявленными обвинениями согласились. Впоследствии было признано официально, что «Промпартия» – фальсификация, подготовленная ОГПУ, аналог «шахтинского» сообщества «вредителей»[128]128
  См. подробнее: Есиневич А. А. Мнимые вредители. Шахтинское дело. Дело Промпартии. СПб.: ИПЦ СПГУТД, 2004. С. 31–42.


[Закрыть].

Аресты по «делу Промпартии» начались весной 1930 года, а продолжались и после окончания суда. «Буржуазных специалистов», как повелось, объявили виновниками аварий. И конечно, недовольства рабочих на предприятиях. Арестовывали также инженеров помоложе – в качестве «пособников».

В Донбассе у Гроссмана-старшего, да и младшего, нашлась бы защита. Там было кому своевременно объяснить энтузиастам из ОГПУ, что безопасность горных работ зависит от химиков-аналитиков, которых немного. Случись взрывы на шахтах после ареста редких специалистов, попали бы в подозреваемые те, кого предупредили о возможности аварий. Вышло бы, как говорится, себе дороже. А в Москве такой фактор не играл сколько-нибудь важной роли.

1 марта 1931 года в столице начался очередной суд – по делу так называемого Союзного бюро ЦК меньшевиков. Обвинения стандартные: «вредительство», шпионаж. Восемь дней спустя процесс закончился. Подсудимые – известные экономисты, инженеры – не отрицали свою вину. Шестьдесят лет спустя они были тоже полностью оправданы и заговор признан фальсифицированным ОГПУ[129]129
  См. подробнее: Уйманов В. Н. Процесс «Союзного бюро меньшевиков» и судьба меньшевика М. А. Валерианова-Броунштейна // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 355. С. 76–82.


[Закрыть].

Аресты фигурантов проводились в конце 1930 года. Гроссману-старшему не стоило тогда уезжать из Донбасса. 1 августа 1931 года сын и напомнил об этом, сообщив, что одну из московских знакомых «арестовали, очевидно, в связи с «меньш[евистским] процессом, недавно выпустили (семь месяцев сидела)».

Гроссман-младший точно знал причину ареста. Что и акцентировал намеком: если общая знакомая «семь месяцев сидела», то ее именно тогда и арестовали, когда шло следствие по делу «Союзного бюро ЦК меньшевиков».

От подробностей воздержался. Подразумевалось, что обсуждать их уместно только при встрече: «Ну, ладно… Поговорим».

Лично им ничего вроде бы не грозило: опасность вновь миновала. Но значительная часть отпуска Гроссмана-младшего ушла на лечение, да и семейная жизнь былым ожиданиям не соответствовала: жена в Сталино переезжать не спешила.

Новый год с августа

Отец уехал на кавказский курорт после возвращения сына в Сталино. 26 августа Гроссман-младший сообщал: «Дорогой батько, получил сегодня твое письмо и был ему очень рад. Очень рад тому, что ты в Кисловодске, что ты будешь лечиться и что ты доволен. Сиди там подольше, наслаждайся воздухом, звездами, вообще поправляйся, пей и закусывай, и пусть тебя не волнует никаких глупостей».

Понятно, что в последнем предложении форма родительного падежа вместо винительного – «никаких глупостей» – не ошибка, а имитация так называемого южнорусского говора. Шутка соотносится с весьма популярными тогда «Одесскими рассказами» Бабеля. В частности, напоминала о новелле «Король»[130]130
  Бабель И. Э. Король // Бабель И. Э. Собр. соч. Т. 1. М.: Художественная литература, 1991. С. 124.


[Закрыть].

Гроссман-старший, конечно, читал ее. Сын и напомнил о цитате, что буквально на слуху. «Папаша, – ответил Король пьяному отцу, – пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…»

Далее сын описывал ситуацию в Институте патологии и гигиены труда, где вместе с отцом работал. Лето – пора отпусков, соответственно, разъехались и почти все сотрудники.

В качестве преподавателя Гроссман тоже не приступил к работе. О чем и сообщал отцу: «По Медицинскому занятия еще не начались, нас прикрепили к общей химии, а аналитика нас касаться не будет. Начнем, вероятно, числа 5–20 сентября».

Речь шла о кафедре общей химии, куда перевели специалистов в области газоанализа. Они стали преподавателями. Соответственно, научная работа прекратилась. Зато у Гроссмана – как сотрудника вуза – была комната в общежитии, что считалось весьма значительной привилегией.

Но его не увлекло преподавание химии, гораздо интересней было в Институте патологии и гигиены труда. Правда, там и платили меньше, и жилье сотрудникам не предоставляли.

Гроссман уже второй год работал в двух учреждениях сразу. Если бы не должность в Медицинском институте, пришлось бы квартиру нанимать. Это дополнительные расходы, а ведь приходилось содержать жену и дочь.

Он неоднократно пытался договориться о предоставлении служебной квартиры от Института патологии и гигиены труда. Но успеха не добился. Отцу сообщал: «Следовательно, от Мед. ин[ститу]та отказываться я не могу. А раз я сейчас не откажусь, то позже нельзя будет – в середине занятий ведь этого нельзя делать».

Гроссман хотел сохранить время для писательства. Отца же заверял: «До твоего приезда я, конечно, ничего предпринимать не буду. Во всяком случае, твердо знаю, что сделаю все возможное, чтобы этот год не был похож на прошлый. Что сие для меня не физической, а моральной смерти подобно, что гораздо хуже. Настроение у меня, против ожидания, хорошее, очевидно, хорошо отдохнул (успокоил нервы + 5 кило живого веса)».

Жена и в Сталино не переехала. Отцу рассказывал: «Очень одинок без тебя, не с кем слово сказать по душам, очень хочу тебя видеть. Действительно, страшно. Нет ни одного человека, который был бы человеком и с которым можно было бы по-хорошему поговорить. А для нашего брата интеллигента это много значит “поговорить по душам”».

Причиной депрессии было одиночество, как прежде. И по-прежнему не интересовали окружающие: «А кругом исключительно идиоты и ничтожества. Ну и черт с ними».

Он ждал приезда отца. Но и радовался, что тот хоть на время избавлен от институтских забот: «Ешь, поправляйся, дыши, любуйся небом и горами и не думай ни о чем прочем».

Гроссман-старший тоже весьма критически оценивал учреждение, в котором работал. Искал вакансии вне Донбасса. Этот вопрос обсуждался в переписке.

У Гроссмана-младшего основной проблемой оставалась «разверстка». Зато и преимущества полагались шахтерские. Так, зимой 1932 года ему предоставили от профсоюза путевку в кавказский санаторий – для лечения. Отцу в письме рассказал о дорожных приключениях: «Дорогой батько, вот я и прибыл в Сухум. Поездом ехал прекрасно, но автомобильная дорога была собачья: по пути мы въехали в канаву и простояли целую ночь – при собачьем ветре и морозе, в лесу, между Гаграми и Афоном. Спасли меня мои теплые пальто и прочие принадлежности. Отделался вполне благополучно, а то у моих попутчиков туберкулезных эта поездка сократит дни наполовину – они, бедняги, по приезде в Сухум пришли в такое состояние, что их пришлось вытаскивать из автомобиля».

На Кавказе Гроссман был впервые. Впечатления отцу тоже описал: «Сухум как две капли воды похож на Бердичев. Ей-богу!»

Конечно, не Москва, даже не Сталино. Небольшой провинциальный город Российской империи, что и отмечено: «Посади на Белопольской улице штук 5 пальм, одень на наших евреев папахи и бурки – и получишь типичный абхазский город Сухумэс».

Звучало как еврейский топоним: окончание «эс» в идиш обозначает форму множественного числа существительного. Шутка связана еще и с тем, что речь шла о столице Абхазии, которая с февраля 1931 года была включена в состав Грузинской ССР на правах автономии. Соответственно, название города произносилось иногда и на грузинский манер – Сухуми.

Далее описан последний этап дороги. Ехать следовало пятнадцать километров: «Ну ладно. В Сухуме я пробыл часа 4 и на частном извозчике (бердичевлянин в папахе) отправился в Агудзеры».

Там и был пункт назначения. Далее Гроссман сообщил: «Санатория эта (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) исключительно для рабочих».

По норме досоветского периода существительное «санатория» – женского рода. Гроссман же, надо полагать, шутки ради использовал оба варианта написания. Характеризовал и контингент пациентов: «Русских здесь не больше 10 человек – остальные тюрки, грузины, абхазцы и пр. Ах, батько, дорогой мой! Никто не умеет умирать так просто и весело (честное слово, весело), как простые люди, рабочие».

Санаторий оказался специализированным – там лечили заболевших туберкулезом легких. И Гроссман характеризовал специфику местных нравов: «Здесь больше половины кандидаты на тот свет в течение ближайшего года-двух. И при этом все хохочут, смеются, говорят о чем угодно, но только не о своих болезнях. Понимаешь, они больны, тяжело больны, но они не больные (подчеркнуто Гроссманом. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), дрожащие над собой и рассматривающие весь мир в призму своей болезни».

Такое поведение восхищало. А страх не оставлял: «Но боже мой, только здесь я понял, что за страшная болезнь – туберкулез – что она делает с людьми!»

Перспектива смерти была уже отнюдь не абстрактной. Именно в санатории, по словам Гроссмана, «стало по-настоящему страшно».

Там он узнал точно, что смерть от туберкулеза легких бывает мучительна. И задумался о другом варианте: «Действительно, лучше застрелиться из ружья, чем болеть этой ужасной чахоткой».

Но как выяснилось, ему повезло. Отцу рассказывал: «Был на рентгене. Рентгенолог (о нем говорят, что он пропустил через свои руки около 150 000 больных) сказал мне после довольно внимательного осмотра, что у меня здоровые легкие, а те очажки, которые есть – такие имеются у всех людей. Не уехать ли мне домой?»

Разумеется, уехать сразу он и не смог бы. Направление в санаторий получил от профсоюза, так что следовало дисциплину соблюдать. Для отдыха же комфортных условий не было: «Погода жуткая, – снег валит так густо, что в 4 часа дня уже темно. Снег лежит слоем в 1/2 аршина».

В общем, не до прогулок, любимых Гроссманом. Даже выспаться ему не всегда удавалось: «В санатории почти не топят. Температура в комнате – 7–8°».

Голодным, правда, не был. Ассортимент санаторный, даже с учетом последствий «коллективизации», оставался сносным: «Кормят хорошо, но по сравнению с моим сталинским рационом маловато, правда, тут есть базар и можно кое-что прикупить на базаре».

Поездку считал удачной. И отметил: «Настроение у меня хорошее, только боюсь заразиться».

Вполне реальная опасность в туберкулезном санатории. Зато прежняя миновала: «А в общем, температура у меня нормальная, аппетит зверский, и все пойдет хорошо».

Больным он себя уже не считал. Только от депрессии не избавился, о смерти ему напоминало буквально все: «P.S. Утром мы собрали в парке штук 20 замерзших дроздов. Море бушует. Идет снег».

В начале второй недели февраля отправлено новое письмо. Судя по нему, санаторий изрядно надоел: «Дорогой батько, вот уже 10 дней, как я в Сухуме, и в течение этих 10 дней беспрерывно шел снег. Я не видел в Москве, чтобы было столько снегу. 40 лет, говорят местные жители, не было такой зимы. Сегодня первый день не идет снег, но зато моросит мелкий дождичек. В общем, погода отвратительная».

Все остальное было не столь мрачно. О себе Гроссман сообщал: «Чувствую я себя хорошо, t° нормальная, сон, аппетит и все прочее в полном порядке».

Стало быть, рентгенолог не ошибся. И Гроссман указывал, что «рисуется следующее: рентген показал, вернее говоря, ничего не показал. Только “Hilus”-железу, а в остальном норма, клинически тоже, анализы – норма».

Пользуясь современной терминологией, можно сказать, что лимфатические узлы были увеличены. Не туберкулез, хотя и не норма[131]131
  Указано врачом-реаниматологом А. М. Коханом.


[Закрыть].

Заболеванием это не считалось – тогда. И Гроссман подытожил: «Врач говорит, что мне, очевидно, поставили неверный диагнозв Сталине, и что, по его мнению, у меня легкие здоровые. Зачислили меня в категорию отдыхающих, а не больных».

С одной стороны, удача. А с другой – отдалялась чаемая перспектива досрочно покинуть Донбасс. Вот и попросил отца не делиться радостью со знакомыми: «Ты об этом в Сталине не говори, это может пригодиться при уходе моем из института».

Очередное письмо отправлено 20 февраля. Гроссман, опасаясь, что прежнее до адресата не дошло, пересказывал и то, о чем уже написал ранее: «Дорогой батько, вот уже 19 дней как я в Сухуме. В течение 14 валил снег, а последние 5 дней 24 часа в сутки холодный мелкий осенний дождь. Снег тает понемногу. “Все течет”».

Он иронически перефразировал хрестоматийно известный афоризм Гераклита – в пересказе Платона: «Все течет, все изменяется…» Шутил невесело.

Судя по его письму, отъезда дожидался с нетерпением. Отцу рассказывал: «В общем, “кругом вода, а посередине беда” – так каторжники определяли Сахалин. Так можно определить и санаторий, в котором я нахожусь».

Еще на исходе XIX века о суровости условий содержания арестантов в каторжных тюрьмах острова Сахалин написано было немало. Этой теме, в частности, посвящен широко известный очерк Чехова «Остров Сахалин»[132]132
  Чехов А. П. Остров Сахалин // Чехов А. П. ПСС. Т. 14–15. М.: Наука, 1978. С. 39–372.


[Закрыть].

Имплицитно ссылаясь на чеховский очерк, Гроссман младший, конечно, характеризовал не санаторные условия, а свое настроение. Что и акцентировал: «Ты себе не можешь представить, какая здесь собачья тоска. Ни один человек не выдерживает полного срока здесь – все удирают на 5–10 дней раньше. Уезжающим завидуют, как выходящим из тюрьмы».

Правда, речь шла лишь о настроении. На физическое состояние не жаловался: «Чувствую себя прилично, к врачу не обращаюсь и избегаю его, т. к. узнал от доктора, что еще 3 месяца назад этот местный фтизиатр был самым популярным гинекологом в Сухуме».

Он называл «доктором» лишь рентгенолога, чья квалификация не вызывала сомнений – в отличие от познаний «местного фтизиатра». Настроение же не улучшалось: «Новостей, как понимаешь, у меня нет. Разве что в соседней палате минут 10 назад умер 18-летний парень – рабочий».

Деталь, характеризующая санаторную обстановку. Были и другие: «Последние 2 дня у нас тут тихо. Одна партия уехала, а вторая еще не успела прибыть. Не слышно кашля, харканья и пр.».

Гроссман по-прежнему боялся заразиться туберкулезом. А в остальном жил, как полагалось отдыхающему: «Сражался в шахматы. Читаю. Дни проходят».

Отца просил чаще отправлять письма. В санаторий они попадали с большим опозданием, что особенно тревожило: «Ужасно тяжелое состояние – не знать, что со всеми моими родными и близкими. Сегодня уже 19-ое, а от вас, чертей, никаких вестей».

Но ситуация изменилась. Причем еще до того, как письмо было закончено: «Сделал перерыв (на обед) и в это время получил телеграмму. Сразу стало легче – почувствовал, что не один на свете».

Через несколько дней он вернулся в Сталино. Работал там по-прежнему в двух учреждениях. А Гроссман-старший добился перевода в Новосибирский научно-исследовательский институт безопасности горных работ. Уехал один – жена только начала курс длительного лечения на южном курорте. Беспокоился, сумеет ли она, а главное, захочет ли, оставив налаженный быт, дом, имущество, родственников, отправиться в Сибирь и начать там жизнь заново. 27 мая сын отправил ему письмо, сочувствовал: «Ох и одиноко тебе, верно, в Н. Сбрске (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.). Аж нехорошо, до того это далеко. Утешься тем, что мне в Сталине тоже одиноко, пусто, холодно, нехорошо».

Гроссман-младший не жаловался, а действительно пытался утешить, подчеркивая, насколько важно ему общение с отцом. Правда, был и на самом деле одинок: жена в Сталино не приехала. Значит, планы не менялись: «Я беру отпуск 5 июля. Пиши мне с таким расчетом, чтобы письмо застало меня еще здесь».