Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Мнимый парадокс

Очерк в «Огоньке» – первое обращение Гроссмана к «еврейской теме». Допустимость и даже уместность на исходе 1920-х годов обусловлены спецификой актуального тогда политического контекста.

Полвека спустя этот контекст утратил актуальность. Государственный антисемитизм в СССР предсказуемо ассоциировался с гораздо более масштабными и откровенными пропагандистскими кампаниями. Можно сказать, всемирно известными. Эмблематизирует их введенный секретарем ЦК партии А. А. Ждановым в 1948 году термин «безродные космополиты»[99]99
  Подробнее см.: Костырченко Г.В. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М.: РОССПЭН, 2010. С. 116–137.


[Закрыть].

Как известно, термин «космополит», т. е. гражданин мира, был в досоветскую эпоху вполне нейтральным. А позже негативно окрашенным постольку стал, поскольку советская пропаганда изначально противопоставляла «социалистическому государству» – все прочие. Как заведомо враждебные, готовящие интервенцию.

Жданов лишь подвел итоги пропагандистским кампаниям прежних лет. Выступая на посвященном вопросам культуры совещании в ЦК партии, он противопоставил «безродных космополитов» – патриотам. Изначально русским, затем и советским. Прагматика такого противопоставления с необходимостью подразумевала культурную изоляцию «социалистического государства». И конечно, борьбу с его идейными противниками, выражающими интересы враждебного «западного окружения».

Инспирированная Сталиным речь Жданова обозначила начало очередной антисемитской кампании. Не в печати, а на административном уровне постулировалось, что национального государства у евреев давным-давно нет, значит, патриотизм им традиционно чужд, присуще враждебное отношение ко всему русскому и, конечно, советскому. А на уровне публикаций тенденция проявлялась в том, что обычно «космополитами» оказывались именно граждане с еврейскими фамилиями[100]100
  Подробнее см.: Костырченко Г.В. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М.: РОССПЭН, 2010. С. 116–137.


[Закрыть].

Но советские пропагандисты все еще обходились намеками и полунамеками. Откровенно антисемитских инвектив не было в печати до 13 февраля 1953 года, когда «Правда» опубликовала сообщение ТАСС – «Арест группы врачей-вредителей»[101]101
  Арест группы врачей-вредителей // Правда. 1953. 13 янв.


[Закрыть].

Речь шла об аресте сотрудников правительственных медицинских учреждений. В обязанности арестованных входило лечение представителей высшего партийного и государственного руководства. Кроме тассовского сообщения в газете публиковалась и передовая статья – под заголовком «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей»[102]102
  Здесь и далее цит.: Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей // Там же.


[Закрыть].

Создан был кошмарный образ врача-оборотня, умерщвлявшего доверчивых беззащитных пациентов. Разумеется, в статье объяснялось, что медиков подкупили американские разведывательные организации. Но в качестве главного мотива указывалась даже не алчность, а этнически обусловленная ненависть: убийцы – «растленные еврейские буржуазные националисты».

Эвфемизмы были убраны. Если раньше советское руководство считало еще нужным время от времени напоминать, что борется за утверждение идеи патриотизма, отвергая антисемитизм, то в данном случае враг определялся этнически – евреи. Случай беспрецедентный.

Историки спорят о причинах столь откровенной антисемитской кампании: у Сталина давно уже не осталось конкурентов, против которых уместно было бы использовать методы дискредитации, апробированные в 1920-е годы.

Но в данном случае это и не принципиально. Главное, что едва ли не каждая газета постоянно призывала читателей к бдительности[103]103
  См., напр.: Александров Г. Пользуясь ротозейством // Литературная газета. 1953. 3 февр.; Ионов А. Лжецы и ротозеи // Там же. 5 февр.; Рубичев А. Строго наказывать ротозеев! // Там же. 17 февр.


[Закрыть].

От других послевоенных антисемитских кампаний «дело врачей-вредителей» отличается еще и тем, что изначально главным объектом стали не литераторы. Но им тоже доставалось по ходу – за «антипатриотизм», «космополитизм» и т. п. Объектом критических нападок оказался и Гроссман.

Тон по обыкновению задала «Правда». 13 февраля там была опубликована статья М. С. Бубеннова «О романе В. Гроссмана “За правое дело”»[104]104
  Здесь и далее цит. по: Бубеннов М. О романе В. Гроссмана «За правое дело» // Правда. 1953, 13 февр.


[Закрыть].

Политическими обвинениями она изобиловала. Итоговый же вывод формулировался безапелляционно: «Идейная слабость повлекла за собой и слабость художественную».

Одиннадцать лет спустя Мунблит упомянул подобного рода выводы в статье о Гроссмане, написанной для Краткой литературной энциклопедии. Только о главном умолчал: Бубеннов инкриминировал Гроссману избыточное, т. е. художественно не мотивированное, количество персонажей с еврейскими фамилиями в романе «За правое дело».

Антисемитская подоплека инвективы была ясна искушенным современникам. Бубеннов намекал, что Гроссман слишком много уделил внимания евреям – в ущерб всем прочим. Стало быть, постольку не сумел или не захотел правдиво изобразить борьбу русского народа с захватчиками, поскольку чужд ему этнически.

Однако нападки критиков на роман «За правое дело» прекратились уже в мае 1953 года, что было связано с итогом «дела врачей-вредителей». Как известно, вскоре после смерти Сталина всех арестованных объявили невиновными, их признания были официально признаны вынужденными, т. е. полученными в результате применения незаконных методов допроса[105]105
  См.: Сообщение Министерства Внутренних Дел СССР // Правда. 1953. 4 апр.


[Закрыть].

На этом также прекратились ранее следовавшие одна за другой антисемитские кампании. Они и стали позже символом заката сталинской эпохи.

Историю романа «За правое дело» Липкин тоже описал в мемуарах. Правда, о «деле врачей-вредителей» не упомянул. А вот антисемитские инвективы Бубеннова характеризовал, в частности отметил, что это «оружие, хотя и не новое, но в советскую эпоху пущенное в ход только в поздние годы жизни Сталина».

Ошибка здесь явная. Впрочем, Липкин моложе Гроссмана на шесть лет, из Одессы в Москву приехал восемнадцатилетним, завуалированные антисемитские кампании, пришедшиеся на его детство и юность, мог и не заметить.

Многие не замечали или не хотели заметить. 1920-е годы большинством историков советской литературы традиционно характеризуются как период, когда в СССР проявлений государственного антисемитизма не было. Так, Елина, анализируя проблематику гроссмановского очерка, напечатанного «Огоньком», утверждала: «Парадокс заключается в том, что мальчик, выросший в ассимилированной семье, рано оказавшийся вне специфической еврейской среды, не воспринявший, казалось, ни мистической религиозности “Иерусалима Волыни”, ни деловитости “еврейской столицы”, ни горького юмора “местечкового” предместья, хотя и стал считать себя гражданином мира (таких еврейских юношей-интернационалистов, как они себя называли, или космополитов, как их, уже подросших, стали пренебрежительно называть впоследствии, добавив эпитет “безродные”), но помнил и о своих соплеменниках и близко принимал к сердцу их обиды».

На самом деле парадокса нет. Он, скажем так, мнимый. Потому что тезисы, сформулированные исследовательницей, не подтверждаются документально.

Нет причин считать Гроссмана «выросшим в ассимилированной семье» и «рано оказавшимся вне специфической еврейской среды». Для ассимиляции родителям его – в условиях Российской империи – надлежало от иудаизма отречься. Крещение принять и соответствующий документ предоставить в официальные инстанции. Что, подчеркнем, не было сделано. Выбор осознанный. Ассимилированность и секуляризованность – отнюдь не одно и то же.

Гроссмана с детства называли Васей, и он взял соответствующий журналистский псевдоним, отделив таким образом химика от автора газетных статей. Но отцовскому предложению – окончательно русифицировать имя и отчество – не последовал. Категорически отказался использовать такую возможность. В официальных документах остался Иосифом Соломоновичем. Выбирал осознанно.

О мере его религиозности нельзя сказать что-либо определенно. Но и «воинствующим безбожником» Гроссман не был.

Трудно судить, воспринял ли он «деловитость “еврейской столицы”». Коммерцией не занимался, так его отец тоже. Однако в иных областях Гроссман был вполне деловит: сумел, обойдя социальные ограничения, на рабфак поступить, стать инженером, ученым, затем журналистом и писателем.

«Горького юмора» хватает в его письмах отцу. Да и не только там. «Местечковый» ли – судить не беремся.

Неизвестно, считал ли Гроссман себя когда-либо «гражданином мира». Интернационалистами же именовали себя в 1920-е годы не только «еврейские юноши». Хотя бы потому, что интернационализм – обязательная компонента официальной идеологии СССР.

Что до «соплеменников», так с учетом вышесказанного нет оснований сомневаться: Гроссман «близко принимал к сердцу их обиды», потому как был лично оскорблен проявлениями антисемитизма. Именно в 1920-е годы.

Правда, с итоговым выводом Елиной можно вполне согласиться. Она утверждала, что Гроссман «разительно отличался от тех, кто, вырвавшись из замкнутого пространства черты оседлости географически и духовно, старался стереть ее из книги своей памяти».

Тут доказательства излишни. Другой вопрос, почему Елина формулировала противоречащие фактам тезисы – относительно ассимилированности, «еврейской среды» и т. п. – в качестве истинных, да еще и общеизвестных.

Контекст подсказывает ответ: таково мнение не только Елиной, но и ряда других историков литературы. Формулируют аналогичные тезисы даже Гаррарды, много и плодотворно работавшие с архивными материалами[106]106
  См.: Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. XIII–XXV. 411–422.


[Закрыть].

Совпадения отнюдь не случайны. Есть общий источник – мемуары Липкина. А также его устные свидетельства, воспринятые исследователями в личных беседах с мемуаристом.

Как отмечалось выше, большинство сведений, предоставленных мемуаристом, не подтверждается документами, а часто и опровергается ими. В мемуаристике такое отнюдь не редкость. Особого же рассмотрения сказанное им заслуживает потому, что мнимый парадокс осмыслен как реальный контрапункт биографии писателя.

Бердичевский синдром

На исходе 1980-х годов авторитет Липкина был уже непререкаем. Все ли верили его книге, нет ли, но в полемику историки литературы не вступали.

Это закономерно. Утвердилось сформулированное Липкиным же мнение, согласно которому он – не только единственный из друзей Гроссмана, оставшийся в живых, но и «самый близкий его друг на протяжении двадцати с лишним лет».

Липкин сформулировал и описанную выше биографическую концепцию Гроссмана. В мемуарах к базовому тезису подводил исподволь: «Апокалипсис еврейства двадцатого века опалил Гроссмана. Мне известны высказывания читателей “Жизни и судьбы”, что Гроссман как человек и писатель изменился под влиянием гитлеровских лагерей уничтожения евреев и жесточайшей борьбы с космополитизмом в нашей стране».

Мемуарист не сообщил, что за «читатели» формулировали такие «высказывания». Но актуальный тогда контекст подсказывает: речь шла о Ш. Маркише. В февральском номере 1984 года иерусалимский журнал «Народ и земля» поместил его статью «Пример Василия Гроссмана»[107]107
  Здесь и далее цит. по: Маркиш Ш. Пример Василия Гроссмана // Народ и земля. 1984. № 2. С. 175–189.


[Закрыть].

Маркиш формулировал тезисы поэтапно. Сначала – относительно довоенного периода: «Еврей по рождению, приобщившись к русской словесности в большинстве своем – речь идет о пореволюционной поре – ощущал себя как писатель вполне и совершенно русским, нисколько и ни в чем не отличным от прочих русских писателей».

Уместно подчеркнуть, что об ассимиляции речи нет. Имеется в виду отсутствие формальных различий. Даже в справочных изданиях – при характеристике советского писателя – определение «русский» относилось исключительно к языку публикаций. Маркиш именно об этом сообщил. Далее он указывал, что изменило гроссмановское мироощущение: «Война и сопутствовавшая ей гибель шести миллионов евреев оживили чувство принадлежности к народу-мученику…».

После чего речь шла о главной книге: «Я думаю, нельзя сомневаться, что этот роман не был бы написан, не перенеси Гроссман ударов судьбы, которые выпали ему именно как еврею. Собственное горе, несправедливости, жертвою которых стал он сам, открыли ему глаза на чужое горе, на боль и муки жертв иных несправедливостей – и он написал обо всем, что видели его глаза, освободившись от шор, и в истоке нового универсального видения лежит его еврейская судьба. Я бы решился предложить это как термин – писатель еврейской судьбы».

Липкин не только читал нелегально распространявшийся в СССР журнал «Народ и земля». Сам за границей печатался, и, кстати, без последствий[108]108
  См., напр.: Липкин С. Воля. Ann Arbor, 1981.


[Закрыть].

Прямо спорить с Маркишем не стал. Даже его статью не упомянул в мемуарах. Пересказал несколько тезисов и далее полемизировал с некими безымянными «читателями»: «Я думаю, что люди, придерживающиеся такого мнения, имеют на то некоторые основания, но они забывают, что Гроссман прежде всего – русский писатель (курсив наш. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.)».

Тут, правда, не вполне ясно, прежде чего «всего» автор романа «Жизнь и судьба» – русский писатель. Уточнений нет. Липкин же утверждал далее: «Прелесть русской природы, прелесть русского сердца, его невыносимые страдания, его чистота и долготерпение были Гроссману важнее всего, ближе всего».

Вновь не уточнено, ближе и важнее чего «всего» стали писателю упомянутые выше «прелесть русского сердца», «русской природы» и т. д. Липкин же настаивал: «Еврейская трагедия была для Гроссмана частью трагедии русского, украинского крестьянства, частью трагедии всех жертв эпохи тотального уничтожения людей. Есть ли в украинской литературе книга, которая рассказала бы о поголовной гибели украинских крестьян в годы коллективизации, как это сделал Гроссман в повести “Все течет”?».

С очевидностью следует из всего сказанного, что мемуарист отождествил Холокост и так называемый Голодомор – по критериям масштаба жертв и бесчеловечности виновных.

Но, как известно, целью нацистов было именно «поголовное» уничтожение евреев, советское же правительство не собиралось истреблять русских или украинцев. Этнический критерий тут ни при чем. Пресловутой коллективизацией обеспечивалось беспрепятственность изъятия у крестьян сельскохозяйственной продукции на государственные нужды. Голодная смерть миллионов ограбленных – побочный, а не планировавшийся эффект. Им лишь пренебрегали.

Допустим, мемуарист не видел различия, либо не считал их существенными – в аспекте этической оценки большевистского и нацистского правительств. Предположим, что действительно нет сравнимой с гроссмановской повестью книги о «гибели украинских крестьян в годы коллективизации». Все равно не следует из этого сформулированный далее вывод: Гроссман «не был бы подлинным русским писателем, если бы не искал человеческого в человеке любой национальности».

Есть лишь очередная загадка. Вряд ли мемуарист подразумевал, что Гроссман «искал человеческое» в евреях, украинцах и русских.

Непонятно опять же, откуда известно, что задача именно русского писателя – искать «человеческое в человеке любой национальности». Липкин вновь не уточнил, что и чему противопоставил.

Однако прагматика его рассуждений выражена итоговым риторическим вопросом: мог ли Гроссман, «не только как еврей, но, повторяю, прежде всего, как русский писатель, остаться равнодушным к одной из самых ужасных катастроф человечества в нашем столетии?».

Речь вновь о Холокосте. И наконец, внятно сформулировано, прежде чего «всего» Гроссман – русский писатель. Оказывается, прежде того, что он еврей.

Таков базовый тезис Липкина. Вот зачем были созданы все риторические конструкции. С их помощью мемуарист пытался доказать, что тема «еврейской трагедии» в романе «Жизнь и судьба» не обусловлена этнической идентичностью автора, напротив, Гроссман всем жертвам сострадал одинаково, потому как был русским писателем.

Мемуарист даже попытался вовсе отделить Гроссмана от еврейской традиции. Сообщил, что тот «знал лишь с десяток слов на идиш».

Отсюда следует, что язык диаспоры Гроссман не знал. Стало быть, он – в аспекте культурной идентичности – не еврей.

Это постоянно акцентируется. Гроссман, по словам Липкина, увидев в его квартире «тома еврейской энциклопедии на русском языке, спросил безособого интереса: “Ты здесь находишь что-нибудь важное для себя?”».

Мемуарист не уточнил, когда это было сказано. Понятно только, что речь шла об издании, выпущенном акционерным обществом Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона в Санкт-Петербурге на основе аналогичного нью-йоркского справочника. В течение пяти лет – с 1908 года печатались шестнадцать томов «Еврейской энциклопедии».

Странно, что ведомого библиофила Гроссмана не заинтересовало уникальное издание. А пренебрежительный отзыв и вовсе необъясним.

Но, допустим, Гроссман так сказал на самом деле. Мало ли что интересовало его тогда в гораздо большей степени. А вот про «десяток слов на идиш» – вообще не верится.

Да, к 1986 году, когда впервые изданы за границей мемуары Липкина, большинство евреев в СССР не говорило на идиш. Но еще до войны ситуация была совсем иной.

Евреи-одесситы, тот же Липкин или, например, Ильф свободно владели языком диаспоры. Не было с ним затруднений у киевлянина Эренбурга. Точнее, из общего правила единственное исключение – Гроссман.

Аргументы Липкин приводил в частных беседах с исследователями. Рассказывал им, что и родители писателя разговаривали дома по-русски. Значит, в семье Гроссман не мог освоить идиш, а самостоятельно изучать не захотел.

Гаррарды, к примеру, это суждение в книге воспроизвели. Акцентировали, что Гроссман «никогда не пытался выучить идиш, язык большинства бердичевских евреев».

Но о гроссмановских познаниях есть и другое мнение – дочери. Речь идет об уже цитировавшемся интервью журналу «Лехаим», которое опубликовано в 2008 году[109]109
  См.: Короткова-Гроссман Е. В. Указ. соч.


[Закрыть].

Журналист тогда прямо спросил, знал ли идиш Гроссман. И дочь ответила: «На уровне каких-то общепринятых идиом, песен, конечно, понимал, но не думаю, что мог легко на нем объясняться».

Уровень «идиом, песен» – не такой уж низкий. Это отнюдь не «десяток слов».

Таким образом, есть две оценки гроссмановских познаний в области языка диаспоры. Они взаимоисключающие, хотя и даны современниками. А потому вопрос правомерно иначе поставить: мог ли Гроссман не знать идиш?

Допустим, его отец и мать говорили дома лишь по-русски. Предположим, что родители их тоже. Но попытки «выучить идиш» Гроссману не требовалось предпринимать. Он родился и до пяти лет жил в Бердичеве, где разговаривал не только с родственниками.

Да, еще несколько лет провел за границей. Но позже киевский «реалист» приезжал в родной город на каникулы, гостил часто и подолгу. Затем учился там и работал три года. И опять же общался не только с родственниками.

Он знал украинский, понимал и польский – как почти все бердичевские уроженцы. Французским владел свободно, немецкие работы по химической технологии читал на языке оригинала. Непознаваемым для Гроссмана оказался только идиш.

Результат особенно странный, если учесть, что основа идиш – один из немецких диалектов. Связь эта многократно акцентирована не только лингвистами, но и писателями. Например, Эренбургом – в законченном к 1924 году романе «Рвач»[110]110
  См., напр.: Эренбург И. Г. Рвач // Эренбург И. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1964. С. 9–352.


[Закрыть].

Герой – бывший красноармеец, мечтавший о революционном преобразовании Европы. В данном аспекте Германия к началу 1920-х годов считалась наиболее перспективной страной, почему и надлежало как можно скорее освоить немецкий. Однако энтузиаст, учась в университете, замечает, «что его сотоварищи – по большей части евреи – как-то сразу понимают этот язык. Пока Михаил их догонит, успеет произойти не одна революция»[111]111
  См., напр.: Эренбург И. Г. Рвач // Эренбург И. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1964. С. 131.


[Закрыть].

Эренбург не комментировал это комическое умозаключение. Все и так было понятно: литературный немецкий язык легко осваивали носители диалекта.

Гроссман же владел немецким, а идиш не освоил – за годы, проведенные в Бердичеве. Это противоречит здравому смыслу.

Но примечательно не только это. В книге Липкина ни разу не упомянуто, что Гроссман – уроженец Бердичева.

Сам топоним отыскать можно. Трижды упомянут гроссмановский рассказ «В городе Бердичеве». Дважды сказано, что мать автора погибла «в бердичевском гетто». И все. А ведь Липкин не мог не знать, где родился Гроссман.

Объяснение – в книге Гаррардов. Там сообщается о важном свидетельстве некоего близкого друга Гроссмана. Ему автор романа «Жизнь и судьба» намекнул как-то, что родился в Женеве[112]112
  См.: Garrard J., Garrard C. Op. cit. P. 53.


[Закрыть].

Но когда Гаррарды работали на родине Гроссмана, из его друзей только Липкин и остался в живых. Лишь он мог тогда рассказать о таком намеке. Больше никаких свидетельств нет.

Допустим, не было аберрации у Липкина. Вспомнил он про намек после того, как мемуары были опубликованы за границей, опять забыл, когда отечественные переиздания готовились, а встреча с Гаррардами вновь напомнила о важном обстоятельстве. Но отсюда все равно не следует, что в Бердичеве – за восемь лет – женевский уроженец так и не освоил язык улицы. Биографическим контекстом обусловлен другой вывод: Гроссман не мог не знать идиш.

О чем, кстати, дочь и рассказала. Коль так, суждение Липкина про «десяток слов» – вымысел. Даже не домысел.

В связи с этим выводом предсказуемы возражения. Конечно, не фактографического характера. Из области интерпретаций. К примеру, так ли важно, знал ли Гроссман язык диаспоры. Аналогично – про Женеву.

Ответим сразу. Мы не выискиваем ошибки мемуариста, а рассматриваем аргументы, посредством которых он обосновывал свою концепцию гроссмановской биографии. Ту, где сведения о детстве и юности в Бердичеве оказались лишними.

Липкин свою концепцию создавал в полемике с Маркишем. Вопреки ему утверждал, что Гроссман как писатель формировался благодаря культурной идентичности, а не этнической.

Стоит подчеркнуть: журнальная публикация Маркиша не упомянута в мемуарах. А вот газетная статья Бубеннова – неоднократно.

Полемика с Маркишем обусловлена еще и реакцией на антигроссмановские публикации 1953 года. Мемуарист упреждал аналогичные инвективы – применительно к роману «Жизнь и судьба».

Гроссман, согласно Маркишу, стал не советским писателем, осмыслив «еврейскую судьбу». Бубеннов же намекал: роман «За правое дело» неудачен, потому что автору чужд русский народ.

Общее в суждениях, что Гроссман – не русский. И Липкин его отчасти «русифицировал». Уменьшал, если можно так выразиться, еврейскую компоненту на уровне культурной идентичности.

Он пытался доказывать, что Гроссман – русский писатель. Судя по доводам, именно такую задачу ставил.

Эта задача – вне академического дискурса. Впрочем, как любая попытка доказывать очевидное посредством ссылок на заведомо спорное.

Но Липкин и не был историком литературы. Он решал задачу публицистическую, для чего конструировал все новые аргументы. Вот и в беседе с Гаррардами отделил Гроссмана от Бердичева – как символа «черты постоянной еврейской оседлости». Увеличил таким образом степень «русификации». Это уже своего рода травматическая реакция. Бердичевский синдром, можно сказать.

Он проявлялся неоднократно. Так, в гроссмановском личном деле есть черновики некролога, подготовленного для газетных публикаций. В подобных случаях наряду с датой рождения указывалось и место. Конкретный населенный пункт назвать полагалось. О Гроссмане же, против обыкновения, сказано, что «родился в 1905 году на Украине»[113]113
  См.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 45.


[Закрыть].

Но Гроссман появился на свет не в поезде, который так стремительно промчался через Украину, что определить место рождения просто не успели. Оно в каждой анкете и автобиографии названо. Включая хранящиеся в личном деле. И понятно, что авторы некролога тоже «хотели, как лучше». Старались не провоцировать нежелательные ассоциации.

Как раз об этих ассоциациях и написал Гроссман еще в 1929 году. Ассоциативный ряд обозначает первая же фраза очерка, напечатанного «Огоньком»: «Всякий антисемит, услышав слово “Бердичев”, ухмыляется».