Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Триумф

Гроссман тщательно готовил дебют. Но ситуацию, понятно, не мог полностью контролировать.

Отцу тоже не мог все рассказать в письмах. Ждал результатов. Описывал их 26 марта: «Хочется поделиться с тобой радостью своей. Мои рассказы (еще никем не читанные) поступили на отзыв двум свирепым писателям – Зарудину и И. Катаеву, живущим сейчас в доме отдыха. Они состоят редакторами Альманаха. У меня все время ныла печень, ждал их разноса (меня предупредили)».

Правда здесь есть. Только не вся. Гроссман дружил с бывшим лидером «Перевала», знал также, что и Н. Н. Зарудин «перевалец», потому, конечно, не «ждал их разноса». Однако не исключалось, что рукописи бы «поступили на отзыв» не его знакомым, а другим рецензентам, которые могли бы и в самом деле оказаться «свирепыми» – вне зависимости от качества рассказов: конкуренция, соображения литературно-политические и т. д. Вот и «ныла печень».

Опасения напрасными оказались. По словам Гроссмана, он узнал, «что в Москве Т-вом Писателей получена телеграмма: “приветствуем превосходного писателя Гроссмана автора города Бердичева”».

Следует отсюда, что Катаев и Зарудин сообщили издательству свое мнение о гроссмановском рассказе «В городе Бердичеве». Заглавие же передано неточно в силу специфики телеграфной обработки текста и восприятия телеграфиста.

Подчеркнем, что рецензенты поздравили Гроссмана публично – через МТП. Эффект, по словам Гроссмана, был двунаправленным: «Сознаюсь, что это меня ошпарило крутым кипятком радости. К сожалению, ожог уже проходит, однако ночью меня мучил изрядно. Со мной все вдруг стали очень любезны и даже обещали прикрепить к гортовскому распределителю “особо ответственных” писателей (курсив наш. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.)».

В книге Губера данный фрагмент тоже цитируется, но с ошибками. Наиболее существенная – слово «гортовскому» заменено на «закрытому». Меж тем автограф читается достаточно легко. Да и нет оснований сомневаться: Гроссман понимал, о чем говорил.

Похоже, что публикатор «редактировал» письмо, заменяя неизвестную ему реалию – известной. Результаты такой «редактуры» обнаруживаются весьма часто при сверке губеровских публикаций с оригиналами.

Ну а в гроссмановском письме упомянут магазин, точнее, специальный распределитель Управления городских организаций розничной торговли. Определение же «ответственные» соотносилось обычно с должностями. Теми, что подразумевали персональную ответственность руководителя. «Ответственными работниками» именовали, например директоров фабрик, главных редакторов журналов, равным образом партийных функционеров. Для них и снабжение, недоступное рядовым советским гражданам.

Такое уже не скрывалось. О чем в мемуарах и упоминает, например, младшая современница автора письма – Е. Г. Боннэр: «В эти годы появился ГОРТ. Как расшифровывается эта аббревиатура, забыла. Это был магазин для ответственных работников. Туда пускали по пропускам»[190]190
  См.: Боннэр Е.Г. Дочки-матери. М., 1994. С. 231.


[Закрыть].

Литераторов, не занимавших «ответственные» редакционные или же иные должности, «прикрепляли» сообразно представлениям партийных функционеров о статусе каждого «прикрепляемого». Гортовским распределителем пользовались входившие в состав Оргкомитета I съезда ССП и соответствующих вспомогательных служб. Понятно, что сам Горький там не «отоваривался», как тогда говорили. Задачи снабжения его семьи решали другие учреждения, контролировавшиеся ОГПУ.

Обещание «прикрепить к гортовскому распределителю» свидетельствовало, что статус дебютанта существенно повысился. И Гроссман не скрывал радость: «Ну вот, это то, что называют признание. “В городе Бердичеве” – это рассказ о женщине, комиссаре полка, которая забеременела и осталась рожать в Бердичеве, когда его должны были занять поляки. Пишу это тебе, как понимаешь, не из хвастовства, которое мне почти не свойственно, а зная, что тебе это будет так же радостно, как и мне».

2 апреля «Литературная газета» напечатала «В городе Бердичеве». На следующий день этот номер Гроссман отправил отцу. Письмо тоже, причем весьма пространное. Описывал там и реакцию коллег на публикацию рассказа.

Неожиданной была реакция. Точнее, превзошедшей все ожидания: «Вокруг него поднят очень большой шум. Самое напечатание рассказа в двух подвалах, объяснили мне в редакции, является как бы декларацией, т. к. впервые за существование “Литературной газеты” в ней печатается такой большой рассказ».

Понятно, что «подвалом» Гроссман, пользуясь журналистским сленгом, именует нижнюю часть «полосы», т. е. газетного сверстанного листа. Дебютанты обычно не публиковали рассказы такого объема в столь авторитетном издании. Но случай был уникальным не только из-за объема. В письме отмечено: «Вчера газета мне устроила вечер встречи с критиками, я читал там две главы из“ Глюкауфа”».

Обсуждение было долгим. Гроссман сообщал отцу: «Меня там так жестоко ругали и так горячо хвалили, что я малость обалдел».

Конечно, эмоциональная оценка. Но для выражения эмоций причин хватало. Согласно письму, некоторые критики утверждали, что «рассказ перекрывает всего Бабеля…».

Речь, понятно, шла о только что опубликованном рассказе «В городе Бердичеве». Только он и был тогда напечатан «Литературной газетой». Ну а Бабель уже давно стал знаменитостью не только в СССР, потому и сравнение с ним дебютанта – очень высокая оценка.

Формулировались и другие. Гроссман рассказывал, что среди критиков нашлись и те, кто обвиняли его «в семи смертных грехах».

Правда, это уравновешивалось похвалами. Согласно письму Гроссмана, были критики, говорившие, что он «начинает, как Толстой».

Гроссман, похоже, не рассматривал «вечер встречи с критиками» как значительное свое достижение. Подчеркнул, что «вынес очень неприятные впечатления от всего этого – болтовня, склока, крикуны, неумные люди. Серьезной любви и понимания литературы не чувствуется».

Вывод аргументировал пересказом советов, данных критиками. Они выглядели и впрямь комично:

– Не встречайтесь с таким-то, он вас погубит.

– Не слушайте никого, вся истина у меня».

Гроссман не уточнил, с кем именно рекомендовано не встречаться. Он явно пренебрегал советами подобного рода: «В общем, трепотня весьма нездорового свойства. Эта “слава” мне очень неприятна. Единственное, что доставляло радость, это то, что мне сказали в газете, что тотчас после поступления ее в продажу начали поступать от писателей и читателей отзывы на рассказ самого превосходного свойства».

К «славе», если верить письму, Гроссман критически относился. Даже иронически. Отцу рассказывал, что хотел бы поскорей уехать в Бердичев, увидеться с дочерью, но денег пока не хватает: «“Литературный Донбасс” упорно молчит, молча печатает мой роман и не платит ни копейки. Мне уже обещали нажать на них по линии Оргкомитета».

В итоге получалось, что «слава» уже пришла, а деньги – еще нет. Однако, по словам Гроссмана, положение вполне сносное: «Пока меня вывезло печатание рассказа, заплатили за него 500 рублей…».

Особо же примечательно, что Гроссману, не получившему гонорар из редакции «Литературного Донбасса», помощь была обещана «по линии Оргкомитета». Значит, дебютант был уже и там известен.

Бесспорно, дебют стал триумфом. Чему вроде бы не было причин. Если, конечно, не считать таланта. Однако в 1934 году такой фактор уже не играл решающую роль. Не зависели от него тиражи и гонорары, заработная плата сотрудников издательства МТП и «Литературной газеты».

Полускрытые механизмы

Обозначим наиболее важные этапы в истории триумфа. Не все, конечно, а лишь относящиеся к весне 1934 года. Тут немало загадок. Однако и разгадки не очень сложно найти.

Начнем с телеграммы Катаева и Зарудина. Прежде всего, не очевидно, почему она именно в МТП отправлена. Уместно было бы послать на домашний адрес друга.

Предположим, Катаев и Зарудин не знали гроссмановский адрес. Или просто запамятовали, а потому отправили на известный. Действовали спонтанно, справки наводить было лень: в доме отдыха пребывали.

Но далее – опять загадка. Редакция «Литературной газеты» вдруг решила публиковать слишком большой, не соответствовавший обычному формату рассказ дебютанта. Тут спонтанности не было, разуж Гроссману сообщили, что такое раньше не практиковалось.

Более того, в день публикации состоялся и «вечер встречи с критиками». А ведь на оповещение участников и согласование требовались не часы – дни. Значит, критики были заранее приглашены.

Со стороны глянуть – ситуация абсурдная. В Москве еще ничего из прозы Гроссмана не печаталось, а редакция «Литературной газеты», приняв к изданию рассказ, не соответствовавший формату, срочно начала подготовку «вечера», который приурочен к первой же публикации дебютанта. И критики явились, будто какая-то мировая знаменитость приехала.

Но если смотреть не со стороны, так все закономерно. Гроссмановский триумф обусловлен не только помощью Катаева и Зарудина.

В письме отцу Гроссман отнюдь не случайно упомянул, что его «свирепые» рецензенты «состоят редакторами Альманаха». Речь шла о том самом – горьковском. И «Литературную газету» курировал Горький. С ним «ответственный редактор» переписывался регулярно. Так что Катаев и Зарудин действовали не спонтанно, а с ведома и одобрения почетного председателя Оргкомитета I съезда ССП.

Телеграмма сотрудников горьковского альманаха обозначила начало рекламной кампании. Прагматику сразу уяснило руководство МТП. Намек был вполне прозрачным: статус Гроссмана радикально изменился. Вот почему, как выше отмечалось, посулили в издательстве «прикрепление» к элитатрному «гортовскому распределителю». Даже о гонораре, что задерживали в Сталине, обещали позаботиться представители Оргкомитета.

Новый этап рекламной кампании обозначила подготовка «вечера». Заблаговременно извещенные о нем критики не могли не понять, что статус Гроссмана – особый. И еще разв этом убедились, когда вышел номер «Литературной газеты» с рассказом «В городе Бердичеве». Необычно большой объем – привилегия.

Триумф продолжался. 17 апреля Гроссман сообщал: «Теперь начну радовать твое отцовское сердце…»

Хороших новостей было немало. Так, Воронский сказал, что Гроссман опубликовал «лучший рассказ в сов[етской] литературе за последние годы».

Воронский, благодаря горьковскому заступничеству, вернулся в Москву. Получил вновь партбилет, а также должность заведующего отделом классической литературы в Госиздате. Это многим было тогда известно.

Однако в письме Гроссмана-младшего нет сведений о том, как он узнал мнение бывшего редактора «Красной нови». Сообщил ли Воронский, передал ли кто-нибудь – загадка.

Разгадку подсказывала отцу следующая же фраза. Гроссман сообщал: «Пильняк передал черездвух писателей свои поздравления и очень хочет со мной познакомиться».

О том, что Пильняк был к «Перевалу» близок и дружил с Воронским, знали все, кто регулярно читал литературные журналы в 1920-е годы. А из контекста предыдущих писем с необходимостью следовало, что «два писателя», которые «поздравления» от знаменитости передали, – недавние «перевальцы» Катаев и Зарудин. Они же и мнение Воронского пересказали.

Если бы Гроссман перечислил Катаева и Зарудина в одном ряду с Воронским и Пильняком, то даже не слишком искушенные перлюстраторы увидели бы механизм интриги. Все имена известны, а их сочетание уже не оставляло бы места сомнениям.

Но по гроссмановскому повествованию можно было лишь догадываться, каков механизм. Причем такие догадки не сыграли бы сколько-нибудь важной роли – с учетом главной новости. Горький свою личную заинтересованность обозначил: «И наконец, Алексей Максимович передал в “Литгазету”, что рассказ ему “чрезвычайно понравился” и хочет меня видеть».

Это дебютанту сотрудники редакции сообщили. Понятно также, что авторитетное мнение куратора и приглашение к нему «передал в Литгазету» личный секретарь – довольно широко известный тогда П. П. Крючков.

Он упомянут буквально в следующей фразе. Речь идет о согласовании даты и времени встречи с Горьким: «В ближайшие дни буду у него. Уже договаривался с Крючковым об этом».

Если бы с письмом ознакомились перлюстраторы, увидели бы, что Горький ознакомился с публикацией дебютанта, свое мнение сообщил личному секретарю, тот передал в редакцию – вместе с приглашением. Далее же Крючкову полагалось назначить дату визита и точное время. Коль так, обычный порядок соблюден, ничего экстраординарного не произошло.

В действительности было не совсем так. О чем отец и узнавал благодаря следующей же фразе: «Сейчас Горький читает “Глюкауф” (в рукописи) и еще несколько рассказов».

Отец, похоже, все еще не знал, что осенью 1932 года сын получил горьковское письмо, где повесть, позже именовавшаяся романом, изрядно раскритикована. Сколько-нибудь важной роли это в данном случае не играет.

Важно другое: в переписке нет упоминаний, что полтора года спустя гроссмановские рукописи кем бы то ни было переданы Горькому. Но тот их получил. И вновь принялся читать раскритикованный им же «Глюкауф».

Отсюда с необходимостью следует, во-первых, что Горький получил уже переработанный «Глюкауф». Во-вторых, понятно: тот, кто передал рукопись, убедил, что необходимо ознакомление с новой редакцией уже знакомого романа.

На первый взгляд неясно только, кто именно передал рукопись и убедил Горького, что ее нужно читать. В гроссмановском письме сведений нет. Однако из общего контекста исходя, понятно, что главную роль Катаев сыграл.

Конечно, Гроссман знал, каким путем и когда его рукописи опять до Горького «дошли». Однако рассуждать о том в письме было нецелесообразно, а отец и так не мог не понять: вполне успешно развивается интрига.

Сообщил Гроссман и о том, что «Литературный Донбасс» опубликовал «Глюкауф» полностью – в двух номерах. Второй уже доставлен в Москву. И с гонораром вопрос решен: «Деньги мне перевели – пока 1100 р.».

Но после столичного триумфа больше радовал гонорар, чем сама публикация. Гроссман был раздражен редакторским произволом: «Эти донбассовские (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) литераторы изрядно исковеркали “Глюкауф”. У меня от их болваньей правки в глазах темнеет. Единственно приятное, что в остальном СССР этого журнала не читают. А в ближайшем будущем “Глюкауф” выйдет в московском “естественном” издании».

Меж тем известность ширилась. Гроссман сообщил отцу: сразу два «ответственных редактора» – журналов «Красная новь» и «30 дней» – «ищут меня и жаждут печатать».

Официально выраженное горьковское одобрение многое значило. Как отметил Гроссман, представители Оргкомитета выдали ему «книжки в спецраспределитель ГОРТ, – вещь, которой добиваются многие “маститые” люди».

Гроссман опять упомянул реалию, не требовавшую комментария в 1934 году. «Книжки в спецраспределитель» – пропуск и сброшюрованные бланки квитанций, где полагалось отмечать, какие товары «прикрепленный» купил по льготным ценам.

Пока что удача сопутствовала. Но пришлось отложить некоторые планы: «В Бердичев я сейчас ехать не могу. Во-первых, свидание с Горьким, во-вторых, я веду переговоры с несколькими издательствами. Они мне обещают златые горы, но все это пока на словах. Пока же не заключу договора, могу оказаться на бобах. Но так или иначе я в течение ближайшего месяца выберусь к маме и Катюше».

Гроссман описывал специфику быта советского литератора-профессионала. С издательством целесообразно было не только договор подписать, но и заранее получить там авансовую сумму – четверть всего гонорара. Если при выполненных договорных условиях публикация отменялась, то аванс оставался автору в качестве компенсации потраченного времени. В таком случае с «ответственного редактора» взыскивали убытки вышестоящие инстанции. Что и ограничивало редакторский произвол хотя бы отчасти.

Издательства обещали дебютанту «златые горы», что тоже не случайность, а результат известий о горьковском одобрении. В связи с этим Гроссман отметил: «Действительно, осталось только жениться. Не думай только, что я праздную и почиваю на лаврах. Работаю очень много, пишу новый роман, читаю и пребываю (честное слово, не вру) в отменно скверном настроении. Оказывается, что синяя птица, о которой я так мечтал, пойманная сейчас, не доставляет тех радостей. Птица как птица. Перья, правда, синие, но все-таки перья».

Шутил невесело. Одиночество тяготило по-прежнему, а потому свои писательские удачи он и сравнивал с персонификацией идеи неуловимого счастья из пьесы М. Метерлинка «Синяя птица».

Быстрые перемены не ожидались. Отцу сообщил: «Мои женитьбенные планы носят пока теоретический характер. Должен сказать тебе, что холостое звание меня не тяготит. «И так легко, легко…».

Шутка опять была невеселой. Отец, конечно, опознал строку последней строфы хрестоматийно известной лермонтовской «Молитвы»:

 
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…[191]191
  См.: Лермонтов М. Ю. Молитва // Лермонтов М. Ю. Собр. соч. Т. 2. Л., 1989. С. 35.


[Закрыть].
 

Ну а сын вряд ли надеялся, что «бремя» и в самом деле «скатится». Потому обсуждение «женитьбенных планов» шуткой же завершил: «Пусть пока гуляет парень».

Как известно, «парнями» в российских деревнях издавна называли молодых неженатых мужчин. Женатые, независимо от возраста, именовались «мужиками». Гроссман бы ни в одну из этих категорий не попал. Уже не юн – двадцать девять лет, но жены нет, хотя и не вдовец. Понятие же «разведенный» традицией не предусматривалось. Так что по-русски – «бобыль». На это отцу и намекал.

Однако рассуждения о «синей птице» и «женитьбенных планах» относились к области субъективных оценок. Реально же Гроссман добился успеха. Поставленная еще на исходе 1920-х годов задача – стать профессиональным литератором – была решена.

Развитие успеха

Интрига, начатая с ведома и одобрения Горького, развивалась. Авторитетные столичные издательские организации выражали готовность публиковать едва ли не все, что предложит дебютант.

Личная встреча с почетным председателем Оргкомитета все еще откладывалась. Тот был очень занят подготовкой съезда. Однако 26 апреля Гроссман сообщил отцу: «“Глюкауф” настолько понравился Горькому, что он его включает в Альманах “Год семнадцатый” со своим предисловием».

Значит, все требования, сформулированные осенью 1932 года, были учтены. «Глюкауф» стал иным, причем таким, какой нужен был Горькому. И потому вполне годился для публикации в альманахе.

Ну а важную новость, похоже, Катаев и Зарудин передали. Горький, разумеется, был уже извещен о журнальной публикации в Сталине, знал, что и другая готовится Издательством МТП. Но переизданием в своем альманахе и собственным предисловием акцентировал: «Глюкауф» – литературное событие всего 1934 года.

С прочими рукописями все не менее удачно получилось. Горький, по словам Гроссмана, был намерен развивать успех: «Рассказы ему тоже понравились, и он их передал в “Литерат. газету” для напечатания».

Дебютный рассказ и за пределами СССР заметили. Гроссман о том сообщил: «“В городе Бердичеве” уже переведен на немецкий язык».

Это была немалая удача. А еще Гроссмана известили, что он в коллективе авторов «книги “Человек второй пятилетки”, выходящей под редакцией Горького и Бухарина».

Новый «Пятилетний план развития народного хозяйства СССР», как известно, был утвержден XVII съездом партии, закончившимся в феврале 1934 года. Упомянутая же Гроссманом книга – очередной горьковский проект. Реализовать его надлежало литераторам, которых вскоре приняли бы в ССП. Официально планировавшееся заглавие – «Люди второй пятилетки».

Понятно, что дебютант попал в число авторов по указанию Горького. Таким образом, председатель Оргкомитета вновь напомнил литературным функционерам о своем покровительстве. Но, судя по тому же письму, гроссмановскую депрессию не вполне компенсировало повышение статуса: «Дела мои сейчас заканчиваются, и я, вероятно, числа 10-го смогу поехать в Бердичев. Вчера послал деньги маме и Наде. В общем, цвету, сознаюсь тебе. Единственная беда, и очень большая, серьезная беда, что я здесь совершенно одинок. Близкие мне люди – мама, ты, Надя – на тысячеверстном расстоянии от меня».

Постепенно становились привычными заботы профессионального литератора. 8 мая Гроссман сообщил отцу: «Я десятого еду в Бердичев. Пробуду там очень недолго – дней 5 или 10 (максимум). Дело в том, что издание “Глюкауфа” в Москве требует моего присутствия (гранки, корректура и пр.)».

Состоялась наконец долгожданная встреча с покровителем. О чем в письме сказано: «Был 5^го у Максима Горького».

Встречу с Горьким ждал более месяца. Акцентировал: «Просидел у него с 6 вечера до 12 ночи».

Горький, вероятно, так и планировал. Суммируя, Гроссман сообщил: «Беседа эта была для меня исключительно интересна. Говорили на вечные темы – человек, любовь, прогресс, религия, счастье, наука».

К делам профессиональным не сразу перешли. Гроссман отметил, что некоторые горьковские суждения поразили «своей новизной и оригинальностью. Он одобрил мой переход в литературу, очень заинтересовался новой книгой, которую я сейчас начал писать…».

Значит, еще до встречи с покровителем Гроссман считал, что «переход в литературу» уже состоялся. Да и Горький такого мнения придерживался. Потом он именно «одобрил» состоявшийся «переход в литературу».

Гроссман, по его словам, ждал мнения о рукописях, что давно были переданы Горькому. Прежде всего – «по поводу уже прочитанного им (“Глюкауф” и рассказы)…».

В целом оценку знал. Но важны были детали, и Горький, согласно письму, сказал: «“Глюкауф” должен был быть компактней, рассказы показывают Ваш большой рост».

На первый взгляд все понятно. «Глюкауф» нужно бы сократить, а рассказы и так хороши. Но при чем же тут «большой рост»?

Такая фраза свидетельствует, что литературный уровень стал выше. Но в письме не сказано, с чем Горький сравнивал гроссмановские рассказы.

Можно понять и так, что Горький полагал, будто «Глюкауф» написан раньше, нежели рассказы. Но об этом в письме тоже нет сведений.

Описывая визит, Гроссман в подробности не вдавался. Существенной роли они не играли. В контексте же горьковского отзыва полуторагодичной давности получают дополнительные смысловые оттенки суждения о романе и рассказах.

«Глюкауф», по мнению Горького, следовало изначально сократить. Убрать все, что относилось к «тупоумию шахтеров, пьянству, дракам». Это Гроссман и сделал. Точнее, редакторы вместе с ним поработали. В романе и рассказах не было прежнего «натурализма». Соответственно, «большой рост».

Если верить письму, Горький более не характеризовал рукописи. Только «улыбнулся и сказал: “А в общем я думаю, что Вы не нуждаетесь, чтобы говорить Вам комплименты”».

Обстановка была вполне домашней. К тематике профессии Горький более не возвращался, вспоминал о детстве и юности на Волге: «За ужином он рассказывал всякие волжские истории – про капитанов, матросов, рыбаков».

В общем, долгожданный визит состоялся, Горький еще раз подтвердил свое намерение помогать дебютанту. Ну а Гроссман в письме итоги подвел: «Что тебе сказать? Такие встречи не забываются, остаются на всю жизнь».

Рассказал отцу и о других новостях. Уже не столичных: «Получил вчера первый читательский отзыв из Донбасса, с шахты “Холодная балка”. “Глюкауф” им понравился».

Упомянутая в письме шахта «Холодная балка» находилась в районе Макеевки. Кто сообщил Гроссману мнение недавних коллег – не указывалось. Было существенно именно одобрение горняков. Его и ждал.

Меж тем «Глюкауф» все еще готовили к публикации в Издательстве МТП и горьковском альманахе. Соответственно, Гроссман рассказывал: «Последнюю пару дней я не пишу, забили дела с литературной правкой рукописи и пр.».

Обсуждались и отцовские планы. Время от времени они менялись, и сын отметил: «Твое письмо относительно решения перейти в Институт прикладной минералогии я получил. Почему ты опять заколебался? По-моему, это нужно сделать».

Речь шла о московском Институте прикладной минералогии и металлургии. Химики там постоянно требовались, но отец сомневался, что востребован будет его многолетний опыт работы на шахтах.

Что до отпуска, то отец и сын планировали его вместе провести. Сроки обсуждались, и Гроссман констатировал: «Летние планы пока очень неопределенны. Улыбается Алтай, да уж больно далеко ехать».

Уехал он в Бердичев. 26 мая отцу сообщил: «Относительно моего летнего отдыха дело складывается так, что он будет перенесен на осень, так как сейчас я занят работой. Вероятно, в ближайшие 20 дней поеду в Сталино, собирать нужный мне материал. Пробуду там дней 10 либо недели две».

Пресловутый «материал» нужен был для романа о молодом шахтере, ставшем одним из большевистских лидеров. Действие начиналось в 1900-е годы.

К роману Гроссман приступил давно. Еще 19 февраля сообщал отцу: «У меня к тебе несколько вопросов в связи с новой книгой, которую я начал писать.

1) Какие книжки “революционно-агитационно-политического” характера были в ходу в период 1905–1910 гг. при работе с.-д. среди заводских рабочих (на Украине, скажем).

2) Какова была продолжительность рабочего дня на заводах в этот период.

3) Какие художественные произведения (писатели) были тогда популярны.

4) Укажи мне книжку, которая бы давала характеристику положения рабочего класса примерно с 1900 г., и, если она есть у тебя, пришли ее мне (экономически, зарплата, условия труда, соц. страхование и пр.)».

Отец нужные сведения тогда предоставил, и на исходе мая работа была в разгаре. Тем более что замысел одобрил Горький.

Заглавие позже выбрано по имени главного героя – «Степан Кольчугин». Гроссман собирался использовать макеевские наблюдения, что и делал, когда писал «Глюкауф». Но из первой редакции повести многое исключено по цензурным соображениям. Суть претензий и способ избавиться от них объяснил Горький осенью 1932 года: изображение шахтерского быта соответствует «правде прошлого». Дебютант воспользовался указанием, и действие нового романа перенес в прошлое – «досоветское».

Отпуск Гроссман отложил. Решение свое объяснил спецификой пребывания в гостях у бердичевской родни: «Вообще же живу я здесь прямо в санаторных условиях, ем, пью (молоко) и вешу на 2 кг больше, чем при отъезде из Чемала. Так что спешки большой с отдыхом нет».

Мать собиралась опять лечиться в Одессе, а после – навестить сына в Москве. Дебютная же ситуация к лету складывалась вполне удачно: Горький ясно дал понять, что намерен помогать и в дальнейшем.