Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Кризис

Отпуск пришлось отложить: как сотрудник Института патологии и физиологии труда Гроссман вскоре был командирован в Москву, а вернулся только 6 июля. Сразу же и сел за письмо, чтобы отцу рассказать о столичных впечатлениях.

В Москве остановился, по обыкновению, у кузины. С мужем Алмаз развелась. В трехкомнатной квартире жили она и мать, так что места хватало, да и обидел бы их Гроссман, откажись от гостеприимства.

Занимался не только институтскими делами: одному из столичных издательств предложил выпустить готовившуюся в соавторстве с отцом монографию о «шахтных газах».

Эта затея не удалась. В издательском плане уже была книга по аналогичной тематике, но других авторов.

Гроссман, судя по его письму, не огорчился. В его планы академическая карьера не входила, писателем стать намеревался. Да и по горной тематике имел уже публикации, о чем сказано в цитированной выше автобиографии 1952 года. Кстати, не без гордости: «За время пребывания в Донбассе мной были выполнены несколько научных работ, о взрывчатых и ядовитых газах, выделяющихся в каменноугольную выработку, в частности, работа “К вопросу о наличии и происхождении окиси углерода в каменноугольных шахтах Донбасса”».

В Сталине у него было и жилье, и стабильные доходы, и карьерные перспективы. Тем не менее, Гроссман хотел уехать.

Обсуждался вариант перевода в Новосибирский институт безопасности горных работ, но – как запасной, если не появятся московские вакансии. Пользуясь случаем, искал в столице подходящее учреждение или предприятие, о том отцу рассказывал: «Кое-что прощупывается и относительно работы…».

Гроссман собирался радикально изменить образ жизни. Именно об этом и сообщал отцу: «Получив твое письмо, я совсем укрепился в своей мысли, что живу в Сталине последнее лето. Ты себе представить не можешь, как мне радостно от мысли, что возьму через 10 дней отпуск и уже не вернусь в этот “гадкий” Институт. Точка».

Институт патологии и физиологии труда и в самом деле переживал не лучшие времена. Уходили сотрудники, не разменялось руководство. Отцу Гроссман рассказывал, что опять назначен новый директор, причем «такой же остолоп, как и прежние. Но остолоп ученый. Ты знаком с этой категорией?»

Срок, определенный «разверсткой», заканчивался. Вот почему Гроссман утверждал, что «Рубикон будет перейден 15 июля. Завтра подам рапорт со справкой из диспансера и попрощаюсь со всей компанией, вне зависимости от того, как решит наша мудрая дирекция: пущать чи не пущать».

Имелась в виду справка из туберкулезного диспансера. Там, согласно правилам, Гроссман состоял на учете, еще с 1930 года. Законодательством предусматривались льготы для заболевших, если было официально признано, что они работали в условиях «вредного производства».

Как химик-аналитик Гроссман бывал и в шахтах, а это признавалось именно «вредным производством». Правда, следовало еще завершить институтские плановые исследования, подготовить итоговый отчет. Но тут затруднения не планировались: «Работа моя закончена уже, за ближайшие несколько дней напишу ее».

Уехав из Сталина, собирался остановиться у Алмаз. Она, пользуясь обширными связями, продолжала искать новую работу для кузена. Соответственно, отцу сообщал: «Напиши мне на московский адрес (подчеркнуто автором. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), т. к., пока обернутся письма, я уже, вероятно, буду в Москве (если не схвачу какой-нибудь хвори, которых здесь, как полагается, хоть отбавляй)».

Перспективы еще не определились. Зато решение изменить прежний образ жизни принято окончательно: «Думаю, что в Москве в течение ближайших 2-х–3-х недель все мои проблемы выяснятся, и будет ясно, останусь я там либо поеду в Новосибирск».

Гроссман отметил также, что в Новосибирск едет и вернувшаяся с курорта жена отца. Подводя итоги, отметил: ««У меня от Москвы хорошие впечатления, особенно хороши мои отношения с Надей».

Какие именно «отношения» – по сравнению с прежними – не уточнил. Ясно только, что иные.

Вскоре планы Гроссмана несколько изменились. Жена, узнав от знакомых о его намерении окончательно покинуть Сталино, приехала туда вместе с дочерью.

Но Гроссман принял и другое решение, о котором сообщил отцу 13 августа. Причем из Москвы, куда вместе с дочерью приехал: «Дорогой мой, я давно не писал тебе и не писал сознательно. Дело в том, что я решил разойтись с Галей. Я хотел написать тебе тогда, когда все это будет закончено, т. к. знаю твой скептицизм и “правый оппортунизм” – недооценку моих внутренних ресурсов в этом отношении».

Понятно, что взятые в кавычки слова «правый оппортунизм» – ссылка на газетное клише. Смысл его Гроссман передал адекватно: готовность к уступкам.

Он шутил, но ирония была грустной. Развод оказался задачей непростой: «Но так как дело затягивается, то я пишу тебе сейчас. История, являющаяся поводом (подчеркнуто автором. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.) моих отношений тебе известна».

О причине отец уже знал от киевских знакомых. «История» туманная, реконструируется лишь по намекам, и насколько обоснованны были подозрения Гроссмана – трудно судить.

Похоже, дело было не только в ревности. Сами «отношения» изменились – прежних не стало. Что Гроссман и объяснял в письме: «Решение мое очень твердо, спокойно и непоколебимо. Затягивается его осуществление вот почему – Галя сейчас находится в Сталине, она меня бомбардирует письмами, полными всего, что хочешь, а самое главное – угроз самоубийством, если я не брошу Москвы и не вернусь обратно».

Вряд ли Гроссман считал угрозы достаточно серьезными. На решение они не влияли: «Говорю тебе вполне откровенно – этого я очень боюсь и если она это сделает, для меня это будет страшно. Но разойтись с ней я должен, и весь вопрос сводится к тому, в каких наиболее удобных формах провести это. Я ее убедил переехать в Киев, где она будет среди родных, подруг и пр., “переживет” это, вероятно, менее остро и более безболезненно, чем в Сталине. Она мне ответила, что согласна переехать в Киев, если я приеду туда для “последнего свидания” и для устройства ее дел – комнаты и пр. Очевидно, она рассчитывает, что, свидевшись со мной, сможет меня удержать, убедить и пр.».

Надо полагать, нечто подобное случалось неоднократно. И Гроссман объяснял, что более не уступит: «Слушай, старик, я вижу твой зелено-голубой глаз, полный скепсиса, беспокойства и грустного мужского сомнения – тебе ли не знать силы женщин и слабости мущин (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.). Так знай – вопрос в существе своем для меня решен. Галя мне не жена. Я ее не люблю. Все сгорело, не может быть положения, при котором мы будем жить, как раньше. Это решение мне стоило многого – и бессонных ночей, и крови, и нервов, и, боюсь, что легких. Верней, не решение, а переоценка ее, дача ей настоящего имени. Но после этого все стало очень просто и ясно. Я спокоен, доволен, уверен. И я боюсь только одного – ее самоубийства. Вот это-то и осложняет дело – не по существу, а по форме его доведения – до конца. Но так или иначе, до конца я его доведу».

Вряд ли отца удивили новости. Переданную киевскими знакомыми «историю» он и рассказал Алмаз, что явствует из письма сына. Решение было принято, и Гроссман просил о поддержке: «Мне это нужно для последних решительных боев».

Очевидно, что последняя фраза тоже скрытую цитату содержит. Гроссман иронически обыгрывал строку «Интернационала» – советского гимна с 1918 года: «Это есть наш последний и решительный бой».

Характерно, что в университетскую пору Гроссман использовал литературные ассоциации, а позже шутки его строятся на аллюзиях политического характера. Шутил он по обыкновению невесело.

Однако тут же отметил, что в целом доволен. Многое удалось, «заручился работой на “безвредной” фабрике карандашей, веду еще чрезвычайно приятные дружеские беседы с Надей, занявшей большое место в моей жизни, встречаюсь с интересными людьми – Надиными друзьями…».

Разумеется, он искал предприятие, где работа не считалась «вредной» – в аспекте повышенной вероятности легочных заболеваний. Конкретно же речь шла о всесоюзно известной тогда «Карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти»[133]133
  См., напр.: Джаугин Г. Луис, Морган Эдмунл М. Наследие Сакко и Ванцетти. М.: Госюриздат, 1959.


[Закрыть].

Название дано в память о Н. Сакко и Б. Ванцетти, американских рабочих-иммигрантах, арестованных в 1920 году по обвинению в убийстве охранника фабрики. Оба считались активистами профсоюзного движения, были осуждены и казнены, хотя доказательства их вины многие юристы и политики объявили фальсифицированными. В СССР имена казненных – своего рода символы «классовой борьбы»[134]134
  См., напр.: Кулышев Ю. А. Сакко и Ванцетти. М.: Госполитиздат, 1963.


[Закрыть].

Отцу Гроссман рассказывал еще и о встречах с общими знакомыми, а также местных новостях. По его словам, он больше времени уделяет дочери – «беседую с Катюшей – о козлах, котах, скверных мальчиках и примерных девочках, и в общем, удивляюсь тому, что участь холостого отца не только не тяжела, но, наоборот – приятна».

На самом деле ситуация оставалась напряженной. Гроссман уточнил: «Конечно, история эта то и дело выводит меня из равновесия, но я отдаю себе прекрасно отчет в том, что все это будет доведено до благополучного конца, и что выиграет тот, у кого самые крепкие нервы. А я неожиданно обнаружил, что они у меня очень крепкие».

Отец тогда был в командировке на Алтае. Завершая письмо, сын просил его по возможности чаще сообщать «о здоровье своем, перспективах земного свойства, возможности приехать в Москву и опять о здоровье».

Но «история» с разводом продолжалась. 23 августа Гроссман вновь ее характеризовал: «Не отправлял тебе письма, т. к. на Алтай оно не дойдет, а в Новосибирск придет раньше, чем ты. За эти дни были тут всякие события – приехала Галя из Сталина, я ей написал, что расхожусь с ней. Я провел весьма тяжелые сутки – она меня “убедила”, что все, что про нее рассказывают – наглая ложь, но, тем не менее, я настоял на своем и препроводил ее в Киев. Вопрос закончен».

Формально «вопрос закончен» в 1933 году. Впрочем, формальности сколько-нибудь важной роли не играли. Гроссман на своем настоял в августе 1932 года, о чем и сообщил отцу: «Должен тебе сказать, что эта передряга мне стоила большого напряжения, и что я едва жив сейчас, но выдержал до конца. Она хочет забрать Катю, как только устроится в Киеве. Что ж, пускай. Если я узнаю, что Кате будет плохо в Киеве, то я приложу все силы и средства, чтобы забрать ее. Жду твоего подробного письма».

Можно сказать, что это был очередной кризисный этап в жизни Гроссмана. Причем летом 1932 года кризис лишь начинался.

Интервал

Переехать в Москву вторично Гроссман сумел не так скоро, как планировал. Ему пришлось и в Сталино вернуться, чтобы оформить увольнение окончательно, и заниматься киевскими делами бывшей жены. Дочь все же осталась с ней. Правда, до войны часто и подолгу гостила у бердичевских родственников.

В личном деле есть сведения о начале второго московского периода. Например, в автобиографии 1947 года. Там сказано: «В 1932 году я заболел туберкулезом легких и, так как климат Донбасса и работа на шахтах и заводах были для меня вредны, вернулся в Москву»[135]135
  См.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 64.


[Закрыть].

Отметим, что в дате «1932» последняя цифра исправлена, точнее, переправлена. Ноль стал двойкой.

Гроссман не забыл, что поставленный в 1930 году диагноз «туберкулез легких» снят задолго до отъезда из Донбасса. Но пятнадцать лет спустя он следовал ранее созданной биографической легенде. А тут была важна причинно-следственная связь: потому и отправился в Москву, что «на шахтах и заводах» работать более не мог. Причина уважительная, с литературой не связанная.

Он и впрямь окончательно переехал осенью 1932 года. А первое из сохранившихся писем отцу датировано 9 февраля 1933 года: «Дорогой мой, давно собираюсь тебе написать, но так и не соберусь. Беспокоит меня мысль о том, как ты переносишь сибирские морозы. Недавно приезжал человек из ваших краев и говорил, что холода жуткие – птицы на лету замерзают и падают на землю. Не знаю, может быть, он и преувеличивает, но если у нас мороз был выше 30° градусов, то почему бы ему не быть в Сибири выше 50°. Напиши мне об этом – не отморозил ли ты чего, как твое сердце переносит этот климат, как Ольга Семеновна…».

Упоминаний о болезни, разумеется, нет. Литературные же планы упоминаются, хотя до поры они и отложены: «У меня все по-прежнему. Работаю на карандашной фабрике, работа отнимает почти все время и почти всю энергию, так что для занятий своих – чтения, писания – почти ничего не остается. Я все-таки читаю немного из интересующих меня областей, и это приносит некоторое удовлетворение. Писать не могу – это требует внутренней собранности, тишины, сосредоточия (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), а я до 7 ч. вечера себя теряю окончательно. Настроение у меня ровное, думаю, что удастся изменить это в лучшую сторону, а не удастся, то тоже не беда – проживем».

Кстати, на фабрике его повысили в должности. Согласно анкете, был принят на работу как старший химик фабричной лаборатории, а стал ее заведующим[136]136
  См.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 55-об.


[Закрыть].

Жалованье тоже повысили, только и новые обязанности больше времени отнимали. Но отложить литературные планы Гроссмана вынудила отнюдь не специфика работы на фабрике. В Москве началась реализация принятого 27 декабря 1932 года постановления ВЦИК и СНК «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов»[137]137
  Здесь и далее цит. по: Постановление Центрального Исполнительного Комитета и Совета Народных Комиссаров Союза ССР об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов // Известия. 1932. 28 дек.


[Закрыть].

Речь шла о системе, подразумевавшей тотальную идентификацию граждан. Название ее напоминало о досоветской, упраздненной с падением Временного правительства в октябре 1917 года. Шестнадцать лет вместо прежних российских паспортов были в ходу выдававшиеся различными советскими учреждениями идентификационные документы. Универсальными же считались оформлявшиеся уже к середине 1920-х годов местными отделениями милиции так называемые удостоверения личности.

В последнем случае документ обязательно снабжался фотографией. Кроме того, указывались там возраст и место рождения владельца. Метафорически такие документы порою именовали «паспортами», но сам термин официальным не был. Советское правительство избегало аналогий с практикой Российской империи, объявленной «полицейским государством».

Именно поэтому и полиция как институт была ликвидирована в 1917 году. Правда, вскоре же воссоздана, только именовалась по-новому – Рабоче-крестьянская милиция[138]138
  Постановление НКВД РСФР «О рабочей милиции» // Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства. 1917. 1 дек. (№ 1).


[Закрыть].

В 1932 году правительство более не опасалось аналогий. Паспортизация, согласно постановлению ВЦИК и СНК, понадобилась для «лучшего учета населения городов, рабочих поселков и новостроек и разгрузки этих населенных мест от лиц, не связанных с производством и работой в учреждениях или школах и не занятых общественно полезным трудом (за исключением инвалидов и пенсионеров), а также в целях очистки этих населенных мест…».

Характерно, что «очистка» названа в числе главных целей. Из городов планировалось удаление всех «уголовных и иных антиобщественных элементов».

Крестьянам паспорт вообще не полагался. Их обязали жить и работать в колхозах. Соответственно, «очистка» подразумевала удаление из городов всех, кто пытался спастись там от «коллективизации». Постановлением ВЦИК и СНК решалась одна из важнейших задач правительства. Это так называемое управление трудовыми ресурсами.

К 1932 году пресловутая новая экономическая политика была объявлена оконченной. В СССР уже не осталось частных предприятий, и каждый работавший гражданин работал на государство. «Обязательная прописка паспортов» означала, что документ нового образца выдавался и регистрировался в районном или городском отделении милиции по месту постоянного жительства. С этого момента владелец считался там «прописанным». Что и давало ему право на работу в городе.

Отсюда с необходимостью следовало: нет «прописки» – не будет и работы. Лишь тех, кто считались нужными какому-либо предприятию или учреждению, «прописывали» в городах по соответствующему ходатайству. Это и давало право хотя бы нанимать жилье, если работодатели не предоставляли квартиру либо место в общежитии.

У приехавшего из Донбасса инженера проблемы с пропиской, конечно же, возникли. Отцу сообщал: «Тут проходит паспортизация, и у меня есть шансы не получить паспорт, т. к. я недавно (5 месяцев), как живу в Москве. Это будет неприятно, но тоже не так уж страшно. Катну куда-нибудь к черту в зубы – посмотрю много всякой всячины. Между прочим, мне предложили поехать на 4 месяца в экспедицию на Игарку, за Полярный круг – не знаю почему, но я отказался. Хотя, видит Бог, что лекарством от карандашных будней должна служить именно такая не совсем разумная поездка».

Ему пришлось бы «катнуть», если бы не получил московскую прописку. Отправиться туда, где предоставили бы работу. Но пока вопрос решался, «поездка» на Игарку, подразумевавшая увольнение с фабрики, была и впрямь «не вполне разумной». Кроме того, «карандашные будни» оказались не хуже прежних, о чем и сообщил отцу: «В общем, живу. Думаю, что живу лучше, чем там – на Донбассе. Более серьезно, более крепко, более чисто».

Ему многое удалось. И все-таки сетовал, что столичная «жизнь совсем не то, о чем думалось, да и сейчас – подчас – думается».

Одиночество тяготило не так сильно, как прежде. В других условиях жил: «Более нет ощущения необитаемого острова. Трамвай, телефонная трубка дают возможность в течение 30 мин “наладить связь” с себе подобным – услышать звук человеческой речи и самому быть услышанным человеком».

Разумеется, в столице опять встретился с университетскими друзьями. Но отцу рассказывал, что прежней дружбы нет, воспринимает их лишь в качестве «добрых знакомых».

Зато отца по-прежнему считал лучшим собеседником. О чем и сообщил, несколько маскируя эмоции привычной иронией: «Жду твоего письма. Напиши мне тоже по существу твоей жизни и работы».

Следующее из сохранившихся писем датировано 21 апреля. Гроссман сообщал отцу, что паспорт наконец-то выдали и с работы не уволили. Даже наоборот – повысили в должности, назначив «помощником технорука».

В ту пору главного инженера фабрики официально именовали «техническим руководителем». Сокращенно – «техноруком».

Успех был несомненным. И жалованье выше, и статус. Почти тридцать лет спустя – в автобиографии 1952 года – отмечены и первое, и второе повышения. Гроссман указал, что в 1933 году поступил «на фабрику им[ени] “Сакко и Ванцетти”. Фабрика эта выпускала карандаши и пластмассовые автоматич[еские] ручки. Я работал сперва старшим химиком, затем заведующим лабораторией и помощником главн[ого] инженера».

Впрочем, успеху радовался недолго. Отцу сообщил: «А теперь произошло событие, которое нельзя назвать неприятностью, а просто бедой – арестовали Надю. Что? Почему? За что? Этого никто из нас понять не может, но вот уже 3 недели, как она находится во внутренней тюрьме ОГПУ, мы надеемся, что это какое-то нелепое недоразумение и что оно со дня на день должно разрешиться».

Партийная карьера оборвалась внезапно. Согласно материалам личного дела, помощник генерального секретаря Красного интернационала профсоюзов Н. М. Алмаз была арестована сотрудниками ОГПУ 28 марта 1933 года[139]139
  См.: РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1370. Л. 69.


[Закрыть].

Ранее ничего вроде бы не предвещало беду. Отца Гроссман просил: «Не пиши об этом маме, она ничего не знает. Больше всего меня беспокоит Надино здоровье, она ведь так слаба, что стоит произойти малейшему волнению или нарушению ее обычного железного режима, как она получает сильные, тяжелые сердечные припадки».

Гроссман при аресте присутствовал. Отцу рассказывал: «Между прочим, производившие обыск заинтересовались почему-то и мной, записали подробно мою родословную и пр. Забрали и кусочек моей повести, не думаю, чтобы они делали это для того, чтобы ее печатать».

Иронией он маскировал тревогу. Повесть «Глюкауф» крамольной не была, а вот интерес к автору мог бы привести к уже известным последствиям.

Арестом кузины закончился второй московский период в гроссмановской биографии. Спокойный, но короткий, отделявший от донбасского быта и окончательного распада семьи.

Работа и досуг

Неизвестно, получил ли Гроссман рукопись, изъятую при обыске. Однако и последствий не было. 16 мая рассказывал отцу: «У нас тут новостей нет. С Надей все по-прежнему, дело все тянется, но я надеюсь все-таки, что решение – это вопрос ближайших 8–10 дней».

Рассказал и о дочери. Новостей тоже не было: «Катюша живет в Бердичеве у мамы, она здорова, весела, шалит, озорничает, болтает и сплетничает».

В остальном все шло по-прежнему. И работа, и досуг: «В выходные дни делаю вылазки в свет – зоосад и товарищи».

Зоосад – это прогулки в одиночестве. Гроссман ждал известий о кузине. И не знал, что ожидаемое «решение» уже принято – Центральной контрольной комиссией при ЦК ВКП (б) 17 апреля[140]140
  См.: РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 1370. Л. 72.


[Закрыть].

Согласно материалам личного дела, Алмаз тогда исключена из партии. Это обычная практика: судить коммунистов не полагалось, так что осуждению непременно предшествовало исключение. Помощник генерального секретаря Профинтерна – функционер высокого уровня, вот почему вопрос и решался в ЦКК.

Характерно, что в книге Губера «Память и письма» есть и сведения об итогах «дела Алмаз». В частности, приводится фрагмент письма Гроссмана, якобы датированного маем 1933 года и адресованного отцу: «…Дней пять назад Надя была выслана в Астрахань. Сегодня получил от нее телеграмму, что доехала благополучно. Выслана она на два года, исключена из партии. В чем дело, я не знаю…»

На самом деле в письме дата указана точно – 11 июня 1933 года. И адресовано оно не Гроссману-старшему, а его жене, причем адресат назван в первой же строке: «Дорогая Ольга Семеновна…»

Она – в связи с арестом Алмаз – беспокоилась о пасынке, расспрашивала. Тот, кроме прочего, рассказал: «Дней пять тому назад Надя была выслана в Астрахань. Сегодня получил от нее телеграмму, доехала благополучно. Выслана она на два года, исключена из партии. В чем дело, я не знаю, когда получу от нее письмо, напишу и вам. Главное, что она здорова»[141]141
  См.: РГАЛИ. Ф. 1784. Оп. 3. Ед. хр. 73. Л. 1–2.


[Закрыть].

Следует отсюда, что о «решении» Гроссман получил сведения не ранее 5 июня. А согласно материалам личного дела, Алмаз «постановлением Особого совещания при коллегии ОГПУ от 28 мая 1933 года осуждена к высылке на 3 года “за антисоветскую агитацию”»[142]142
  См.: РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Ед. хр. 1370. Л. 69.


[Закрыть].

Разница почти в неделю. Так обычно и случалось. Причины высылки кузины Гроссман, конечно, не знал. Но вряд ли не догадывался. Подобного рода аресты и «решения» тогда – не редкость. По аналогичным обвинениям были арестованы и высланы многие функционеры, включая так называемых ветеранов партии. Сталин очередной раз проводил смену административной элиты, хотя до поры и обходился без смертных приговоров.

Почему Гроссман полагал, что срок высылки меньше, нежели тот, что указан в материалах личного дела, судить трудно. Возможно, опечатка в телеграмме. Жене отца рассказывал о своих планах кратко: «Я сегодня уезжаю на несколько дней в Киев, заеду в Бердичев. 19-го буду в Москве, и числа 22-го выеду на неделю в Ленинград».

В Киев его командировали, следующая командировка была уже ленинградской. А в Бердичев надеялся попасть частным порядком, за собственный счет. 16 июня рассказывал отцу, что приехал туда лишь на три дня – навестить мать и дочь: «Катюша вытянулась, стала длинной, “взрослой”, говорит обо всем, шалит, меня признала, виснет на мне, “это мой папа”, – объясняет она всем».

Затем – отъезд в Москву и новая командировка. 17 июля сообщил отцу: «Я уже дней 6 как вернулся из Ленинграда. Какой исключительно красивый город. Ходил, прямо как пьяный. Москва после него кажется толстой, крикливой и неопрятной бабой».

Похоже, он старался не думать об аресте кузины, обусловивших это причинах и собственной безопасности. Что-либо изменить все равно бы не сумел. А вот деньги в Астрахань посылал. 19 июля в письме рассказывал о московских новостях: «Пока же я сижу и обливаюсь десятым потом – последние дни стоит прямо-таки невиданная жара. В тени 36°–40°. На фабрике прямо-таки мучительно».

Фабрика отнимала много времени. Но возникли и новые заботы: «Тетя Лиза в Москве, живем пока вместе, она, должно быть, скоро поедет к Наде. Поехала бы сейчас, но начались квартирные неприятности, хотят отнять у нас одну или две комнаты. Шансы наши в смысле защиты не блестящи, но пока вопрос окончательно не решится в ту или другую сторону, тетя, очевидно, в Астрахань не поедет».

Речь шла о так называемом уплотнении – разделе квартиры, владелец которой права на привилегии утратил, и вселении туда новых жильцов. Обычная советская практика.

Гроссман оставить тетку не мог, но и жить в квартире Алмаз после ее ареста не хотел. Ситуация безвыходная, о чем и рассказывал отцу, привычно иронизируя: «Настроение у меня печальное, последние дни – одиноко очень, хочется видеть кого-нибудь по-настоящему близкого, и никого ближе, чем за 1000 верст, нет, а ты забрался за целых 4000! Когда и как мы с тобой увидимся, а, батько?».

Можно отметить, что и в дальнейшем одиночество – лейтмотив его писем отцу. Прежняя депрессия вернулась, интервал был невелик.

Встретились отец и сын в сентябре. Оба получили отпуск и отправились в один из санаториев Горного Алтая – Чемал. Из Новосибирска Гроссман-старший добрался быстро, у младшего же на дорогу от Москвы ушла почти неделя.

Отпуск был месячный. Вместе с отцом и его друзьями ходил в горы, по реке Катунь путешествовал. 10 октября вернулся. Спустя две недели сообщил: «В Москве пока ничего хорошего для меня нет. “Письменное настроение” не приходит, в связи с этим – ощущение пустоты и неудовлетворенности. Работа на фабрике этой пустоты, конечно, заполнить не может. Ни с кем почти не встречаюсь, а случайные встречи ничего не дают ни уму, ни сердцу».

Финансово Гроссман помогал и матери, и кузине. Бывшей жене тоже, правда, ее в письмах не упоминал – дочь из Бердичева уезжала редко. Но хотя бы денег хватало, что и подчеркнул: «В материальном отношении пока все обстоит благополучно».

Московский быт опять казался чуждым. Отцу рассказывал: «Часто, по несколько разв день, то в трамвае, то на мокром сером асфальте, то в полутемном фабричном помещении вспоминаю вдруг Катунь, горы, прогулки, камни, скалы, эдельвейсы. Чудеса! Становится грустно и весело одновременно».

Все было, как прежде. 17 ноября отцу рассказывал, пародируя советские анкеты, что сообщить о себе может «следующие факты. Работаю на карандашной фабрике, охая и вздыхая, каждый день встаю в 7 ч. утра, когда еще темно и когда особенно хочется спать. Работаю до 4 ч. Прямо с работы еду домой и предаюсь полезным занятиям: еде, чтению, письму».

О друзьях упоминаний нет. Что и акцентировано: лишь книги да писательство «компенсируют мое одиночество…».

Едва вернувшись из Чемала, он ждал следующего отпуска. В связи с чем иронизировал: «Снова и снова вспоминаются мне чудеса Алтая. Неужто было? Ох, ох».

Через неделю вновь пересказывал в письме московские новости. И подчеркнул: «Настроение хорошее, прохладное».

Однако новости были не только московские. Гроссман отметил: «Получаю много писем от Нади. Она, несмотря на то, что ты ей не пишешь, очень ждет твоего письма. Дорогой мой, неужели ты так занят, что не можешь разв месяц написать ей?»

Лишь по контексту можно догадаться, из-за чего Гроссман-старший уже давно не переписывался с Алмаз. Похоже, с тех пор, как ему сын про «отношения» сообщил.

Ситуацию не изменили новые обстоятельства. Не случайно сын акцентировал: «Ты спрашиваешь, как я воспринял Надино замужество? Мне оно принесло столько радости, как будто я, а не она пережила “сладость” медового месяца».

Про «замужество» отец узнал, вероятно, от Екатерины Савельевны. Во всяком случае, в письмах сына о такой новости нет упоминаний.

Соответственно, Гроссман-старший задал вопросы, но сын отвечал уклончиво: «Почему ты думаешь, что это могло быть для меня неприятно? Я так хорошо понимаю всю глубину ее одиночества и так желал, чтобы она его нарушила. По ее словам чувствуется, что ей хорошо и “гармонично”».

Отсюда следовало, что он постольку рад замужеству Алмаз, поскольку сочувствовал ей, понимая, как тягостно одиночество. Но отец спрашивал о другом.

Сын, вопреки обыкновению, не пожелал обсуждать причины. Он ведь провел весь отпуск на Алтае, так и не съездив в Астрахань навестить ссыльную. А та вышла замуж. Отец все понимал без лишних слов, и Гроссман-младший только отметил, что мать Алмаз переехала к ней из Москвы. Значит, кузина уже не одинока – с ней семья.

На самом деле одинок был он. Потому и спрашивал: «Батько, ты не собираешься в Москву? Я бы очень хотел повидать тебя, поговорить с тобой, почитать тебе, что пишу, поругаться сварливым еврейским голосом. У тебя нет таких перспектив?»

О депрессии Гроссман не говорил. Но проговаривался, когда рассуждал, что отец в Новосибирске с женой, мать в Бердичеве с внучкой, кузина в Астрахани с мужем, лишь он в Москве – один. Привычно иронизировал: «А в городе с 3 ¹/₂ миллионным населением одиночество чувствуется сильней, чем в других местах. Не думай только, что я мучусь этим очень сильно. Мучусь, но не сильно. Привет Ольге Семеновне».

Московская зима выдалась морозная и метельная. В декабре Гроссман обсуждал с отцом новости, а свои проблемы характеризовал кратко: «У меня пока все благополучно. Купил себе хорошее зимнее пальто, новый костюм (валенки у меня были), так что я хожу и поплевываю, “не взирая” на градусник».

Заканчивался 1933 год. Следующий оказался для Гроссмана триумфальным: он добился статуса профессионального литератора, о чем и мечтал еще с университетской поры.

Биографы, констатируя, что его литературная карьера была стремительна, не объясняют, в силу каких причин всего за несколько месяцев безвестный инженер стал всесоюзно известным литератором. Вроде бы само собой подразумевается, что успех обусловлен талантом Гроссмана.

Да, Гроссман был талантлив. Возможно, это главная причина. Однако важны и другие.

За пять лет, что минули после гроссмановского отъезда из Москвы, существенно изменился характер литературного процесса. А в сравнении с досоветским периодом отличия стали принципиальными. Новые факторы появились, они и обусловили специфику писательского дебюта Гроссмана.