Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Техника защиты

Осенью 1932 года, когда Гроссман окончательно в Москве обосновался, до реализации литературных планов было еще далеко. Редакторская цензура становилась все строже.

Вполне реалистическое изображение быта шахтерского поселка уже не соответствовало изменившимся пропагандистским установкам. Сценарий остался невостребованным, издательство отвергло рукопись.

Причем не просто отвергло. Гроссману, хоть и неофициально, было предъявлено обвинение в контрреволюционной пропаганде. А это подразумевало возможность серьезных последствий.

Спор не имел смысла. Но Гроссман искал выход из положения. Для этого с помощью Алмаз отправил рукописи Горькому. И конечно, сопроводительное письмо.

Документ этот хранится в Архиве М. Горького Института мировой литературы Российской академии наук. Орфография и пунктуация приведены к современным нормам[187]187
  Копия документа предоставлена нашим итальянским коллегой – доктором П. Тоско.


[Закрыть].

Гроссман просил не только оценить результаты его труда. Наиболее важная тема – защита: «Алексей Максимович, обращаюсь к Вам с просьбой прочесть написанную мною вещь и сказать мне свое мнение о ней. Издательство, в которое я ее отнес, вернуло ее мне, причем редактор старался меня убедить в том, что книга написана контрреволюционно».

Горький, конечно, понимал, какие последствия в данном случае подразумеваются. И Гроссман акцентировал свою искренность: «Я писал то, что видел, живя и работая три года на шахте Смолянка-11. Я писал правду. Это, может быть, суровая правда. Но ведь правда никогда не может быть контрреволюционна. В наше время правда и революция не могут быть отделены друг от друга. Я мучительно не понимаю, в чем же контрреволюционность моей книги – в том, что на Донбассе пьют, часто дерутся, в том, что работа в шахте очень тяжела, или в том, что люди, шахтеры, живые люди борются за новую жизнь, но что борются они не руками в белых перчатках и что борьба эта не легка, что лица их не улыбаются 24 часа в сутки? Я думаю, что именно в этих больших трудностях борьбы и родится настоящий дух большевизма».

Ссылка на «дух большевизма» соответствовала актуальному пропагандистскому контексту. Из чего следовало, что редакторская подозрительность неуместна: «Я думал, что пишу для революции, а мне говорят, что я пишу против нее».

Просил Гроссман не только защиту, еще и совет. Именно литературного характера: «Второй мучительный вопрос – это вопрос о художественной стороне написанного мною. Я знаю, что не только первый блин бывает комом, но и второй и третий… Но Вас я хочу спросить о качестве муки. Ведь если мука тухлая, то лучше вовсе не печь блинов. Алексей Максимович, Вы коммунист и писатель, и никто, мне кажется, в мире не может так, как Вы, ответить на такие вопросы, посоветовать, поэтому я обращаюсь к Вам, хотя мне очень неловко занимать Ваше время. Если прочтете мою книгу и скажете свое мнение о ней, буду Вам глубоко благодарен».

Горький в партии не состоял. Назвав его «коммунистом», Гроссман ошибался или лукавил. Однако прагматика обращения была очевидна. Автор признал адресата еще и лучшим экспертом в области идеологической оценки литературного произведения.

Конечно, Гроссман не мог не знать, что Горький получает ежедневно от незнакомых ему авторов десятки, а то и сотни писем с просьбой о помощи, соответственно, все прочесть не в состоянии, отбором и рецензированием занимаются секретари. Обычно литераторам-дебютантам отказывали, но исключения бывали. Как правило, обусловленные неформальными отношениями с передававшими рукописи. Вероятно, Гроссман и рассчитывал на это.

Ответил Горький 17 октября 1932 года. Более тридцати лет спустя копия письма опубликована в тридцатом томе собрания сочинений[188]188
  Здесь и далее цит. по: Горький А. М. Письмо Гроссману В. С. // Горький А. М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 30. М., 1951. С. 261–263.


[Закрыть].

Обращение к адресату публикация не содержит. Читал ли Горький рукопись или же положился на мнение секретаря – неизвестно. Похоже, что именно переосмыслил написанное рецензентом. Зато мнение гроссмановского редактора оспорил: «Лично я не вижу в повести тенденций контрреволюционных, но критика имеет основания усмотреть тенденции эти в “натурализме” автора».

Отсюда следовало, что обвинение в контрреволюционной пропаганде снято посредством горьковского авторитета. Получилось, что редактор неверно оценил гроссмановские интенции в силу неприятия литературного метода – «натурализма».

Впрочем, и редактор, по словам Горького, прав. Не полностью, разумеется, а лишь отчасти: «Я не могу назвать натурализм как прием изображения действительности приемом “контрреволюционным”, но уверенно считаю прием этот неверным, к нашей действительности неприменимым, искажающим ее».

Горький отверг гроссмановские ссылки на личный опыт. Подчеркнул, что автор повести напрасно «говорит: “Я писал правду”. Ему следовало бы поставить перед собой два вопроса: один – которую? другой – зачем? Известно, что существуют две правды и что в мире нашем количественно преобладает подлая и грязная правда прошлого, а – на смену ей – родилась и растет другая правда. Вне столкновения, вне борьбы этих правд нельзя понять ничего, это – тоже известно».

Таким образом, Горький указал, что в существующей редакции повесть для публикации неприемлема. И объяснил, почему так считает: «Автор неплохо видит правду прошлого, но не очень ясно понимает, что же ему делать с нею? Автор правдиво и со вкусом изобразил тупоумие шахтеров, пьянство, драки и вообще все то, что – должно быть – преобладает в его – автора – поле зрения. Конечно, это – правда, очень скверная, даже мучительная правда, с нею необходимо бороться, ее нужно без пощады истреблять. Ставит ли автор перед собой эту цель?».

Горький также подчеркнул, что сказанное нельзя воспринимать в качестве инвективы. Не исключалось, что автор нужную «цель ставит, но натурализм как прием не есть прием борьбы с действительностью, подлежащей уничтожению. Натурализм технически отмечает – “фиксирует” – факты; натурализм – ремесло фотографов, а фотограф может воспроизвести лицо человека только с одной, скажем, печальной улыбкой. Для того же, чтоб дать это лицо с улыбкой насмешливой или радостной, он должен сделать еще и еще снимок. Все они будут более или менее “правда”, но “правда” только для той минуты, когда человек жил печалью, или гневом, или радостью. Но правду о человеке во всей ее сложности фотограф и натуралист изображать – бессильны».

Стало быть, все беды – от пресловутого «натурализма». Его и следовало преодолеть: «В повести “Глюкауф” материал владеет автором, а не автор материалом. Автор рассматривает факты, стоя на одной плоскости с ними; конечно, это тоже “позиция”, но и материал, и автор выиграли бы, если б автор поставил пред собой вопрос: Зачем он пишет? Какую правду утверждает? Торжества какой правды хочет?».

Вывод же был вполне оптимистичен. Последняя фраза письма – своего рода характеристика автора повести: «Человек он – способный, и решить ему эти вопросы следует».

Гроссман добился результатов, пусть и минимальных. Отцу, вероятно, не сообщил тогда о горьковском отзыве. По крайней мере, в сохранившихся письмах таких сведений нет.

Однако нет и сомнений, что с отзывом Гроссман ознакомил редактора в МТП. Сам факт переписки с Горьким был важен, финальная же фраза подразумевала, что пресловутые «вопросы» автор повести сумеет решить.

Важно было также, что тематика повести оставалась актуальной. Ну а по суждениям Горького редактор вполне мог ориентироваться, устраняя всё, мешавшее публикации. Издательство, разумеется, не принимало никаких конкретных обязательств, зато количество исправлений в рукописи постоянно росло.

Ситуация вроде бы стабилизировалась. Но, как выше отмечалось, в марте 1933 года арестована Алмаз.

Последствий – для Гроссмана – не было. Но и родство с Алмаз уже ничем помочь не могло. Ее арест – для редакторов – подразумевал отмену прежних договоренностей. Как минимум.

Баглюк, правда, оставался в силе. Наконец, последнюю фразу горьковского письма можно было – при желании – трактовать как рекомендацию.

Переработанную рукопись издательство планировало опубликовать, только сроки оставались неопределенными. Гроссман меж тем вносил по требованию редактора все новые исправления. 27 июня отца известил: «Книгу сдал – через пару дней напишу тебе о результатах».

На самом деле Гроссман прошел лишь первый этап редакторской цензуры – предварительный. 19 июля отцу рассказывал в письме: «Ты спрашиваешь о моей книге. Не помню, писал ли я тебе уже. Положение следующее. Я ее закончил и сдал в издательство. Редактор, к которому она поступила, дал положительный отзыв. Однако издательство по непонятной мне причине передало ее второму редактору для второго отзыва. Специалисты мне объяснили, что это практикуется (двойной отзыв) по отношению к книгам, имеющим “острый характер”, т. е. затрагивающим важные темы, в частности, моя – уголь и пр.».

Если по гроссмановским письмам судить, первый редактор тоже посылал рукопись на рецензию. Обычная для советской эпохи редакционная практика. Едва ли не каждый из принимавших решение старался возложить ответственность на сторонних рецензентов. Правда, их работа оплачивалась довольно щедро: в бюджете издательских организаций были предусмотрены соответствующие расходы.

Очередной раз публикация откладывалась. А жара в июле стояла небывалая, и Гроссман иронизировал: «Во всяком случае, второй редактор уехал на дачу и, судя по кошмарным показаниям термометра, еще не скоро возьмется за работу над рукописью. Так как в связи с этим мне остались две возможности, это ждать и надеяться, то я так и делаю – жду и надеюсь».

Срок ожидания точно не определялся. Даже если б второй редактор сразу дал положительный отзыв, издание должна была утвердить следующая инстанция – редакционный совет издательства.

На пути к успеху

Минуло еще две недели, и новый рецензент одобрил рукопись. Теперь мнение должен был высказать второй редактор. Наконец и он, как сообщил Гроссман отцу, «дал также положительный отзыв. Думаю, что волокита прохождения через редсовет займет весь август месяц».

Гроссман успел провести отпуск на Алтае, вернуться, новостей же не было. Лишь 23 октября рассказал отцу: «Редактор мой уехал на 10 дней, денег мне еще не заплатили (должны заплатить 1/4 – 1000 <рублей> через три дня)».

Одна четверть гонорара выплачивалась издательством, если был подписан договор. Такова практика тех лет. Следовательно, издательство оформило соглашение с автором официально.

Горьковское ли письмо главную роль сыграло, актуальность ли темы, но издательский договор – первое официальное признание литературной квалификации. И, понятно, начало писательской карьеры.

Тысяча рублей – немалая сумма в 1933 году. Почти что полугодовой заработок фабричного инженера. И это лишь аванс. 17 ноября Гроссман в письме рассказывал: «Издательство начало понемногу выплачивать мне деньги. Купил себе ботинки и стою накануне покупки пальто (завтра пойду). Послал денег Наде и маме».

Аванс был существенным подспорьем. Отцу Гроссман сообщал: «Работаю, пишу новую книгу. Маленькую. “Глюкауф” должен выйти в свет в 1-м квартале 1934 года. Мой редактор убеждает меня уйти с фабрики».

Отсюда следовало, что в планах издательства – продолжение сотрудничества с перспективным автором. Это и подразумевало профессионализацию. Гроссман должен был выбрать: либо стабильное инженерское жалованье, но тогда и писательство только в свободное время, либо смена профессии, риск, зато и перспектива гораздо более высоких доходов.

Увольнение с фабрики инженер считал еще слишком рискованным поступком. Как минимум, преждевременным.

Меж тем количество его литературных знакомств росло. С Издательством МТП сотрудничали бывшие «перевальцы», вскоре они и стали приятелями дебютанта. Прежде всего – И. И. Катаев, руководивший «Перевалом» уже после ссылки редактора «Красной нови».

Катаев от рапповских нападок отбивался долго и не без успеха. Все же в партии состоял с 1919 года, успел повоевать, университет закончил, а главное, к «левой оппозиции» формально не примыкал. Горький ему протежировал. Весной 1929 года «перевальский» лидер стал одним из главных участников реализации горьковского проекта – «Литературной газеты», издававшейся Федерацией объединений советских писателей.

Три года спустя бывшие «перевальцы» нередко собирались в редакции МТП, можно сказать, продолжая деятельность официально ликвидированного объединения. В начале декабря Гроссман известил отца: «Вчера я читал на собрании 10<-ти> писателей 3 своих новеллы. Вернее, читал не я, а за меня Катаев».

Гроссман еще не имел опыта публичного чтения собственной прозы. Да и по характеру был тогда застенчивым, даже замкнутым. Менялся только в общении с друзьями. Так что решение Катаева оказалось вполне уместным.

Результаты, надо полагать, Катаев предвидел. И Гроссман сообщил отцу: «Это мой первый выход в свет. Он был удачен. Вещи произвели большое впечатление. Их ругали за нечеткость идеологии (некоторые) и все хвалили за манеру письма. В общем, дискуссия была длинной. Ну, вот. Я доволен в некотором роде».

Успех и впрямь несомненный. Похвалы с необходимостью подразумевали также протекцию влиятельных литераторов. О чем Гроссман и сообщил отцу: «С литературными делами как будто не плохо. “Перелом”. Возможно, 6 моих рассказов будут печататься. Этот вопрос вырешится в ближайшие дни. 5 из них пойдут в сборник, а один в “Красную новь”. Первая редакция дала о них очень хороший отзыв. Теперь вопрос за редколлегией».

С повестью тоже все удачно складывалось. Гроссман отметил: «Книга (“Глюкауф”) в начале января будет сдана в типографию и, если поможет Бог, то в начале апреля выйдет в свет».

Новые литературные дела оказались весьма кстати. О чем Гроссман и рассказывал отцу: «Во всяком случае, эта работа мне дает много. Я в общем доволен своим существованием, не скучаю, не томлюсь полным одиночеством, а наоборот, очень доволен тишиной, окружающей меня».

Слово «доволен» в письме повторяется слишком часто, и это мешает поверить, что автор избавился от чувства одиночества. Похоже, Гроссман не отца успокаивал, а себя убеждал.

Финансовые же проблемы, в том числе помощи матери и Алмаз, он почти решил – благодаря издательским выплатам. 6 января 1934 года в письме вновь рассуждал о перспективах смены профессии: «Относительно моего ухода с работы должен сказать тебе, что сие дело не столь просто. Прежде всего, я хочу уйти с карандашной фабрики. Это вовсе не значит, что я хочу уйти с работы вовсе. Но если средства позволяют пару месяцев передохнуть, то почему это не сделать? Особенно если учесть, что передышка эта будет в большой, настоящей работе».

Понятно, что «большая, настоящая рабата» – писательство. Ничем иным Гроссман и не желал заниматься еще до переезда в Москву. Соответственно, акцентировал: «Что касается карандашных дел, то уйти мне оттуда прямо-таки необходимо. Если заниматься химией, то почему уж самой мизерной, карандашной, да еще по 10 часов в день, да еще в самой неприятной обстановке, <среди> противных, склочных людей?»

Фабричная «обстановка» на самом деле была не так плоха. Гроссмана ценили. Уже в октябре 1932 года ему присвоено звание «ударник» и выдано соответствующее удостоверение[189]189
  См.: РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 1. Ед. хр. 121.


[Закрыть].

Это была довольно высокая награда. Так называемое движение ударничества пропагандировалось тогда всеми средствами массовой информации. Речь шла о перевыполнении норм посредством интенсификации труда. Создавались «ударные бригады», проводились их съезды и т. п. «Билет ударника» – идеальное подтверждение лояльности в годы пятилетки.

«Неприятной» же обстановка становилась по мере реализации литературных планов. Чем яснее была перспектива утверждения в статусе писателя, тем меньше «замтехнорука» интересовали дела фабричные. Разумеется, обязанности свои он исполнял добросовестно, однако рассматривал их лишь как обузу. Такова специфика характера. Обстоятельства только создавали условия для ее проявления.

Проблема смены профессии несколько осложнялась факторами административного характера, о чем и сообщал отцу: «Но пока что я с карандашной фабрики еще не ушел. Не пущают (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), пока не найдется заместитель, а заместитель, как назло, не находится. В остальном без перемен. Вечерами пишу. Хочу серьезно заняться своим образованием – философским, историческим, но время не позволяет это делать».

Таким образом, проблема выбора была решена окончательно. Гроссман и отцу, и себе объявил: главное – литература.

Другая профессия

Гроссман решил стать профессиональным литератором, но требовалось оформить решение документально. 24 января 1933 года в письме рассказывал отцу: «У меня есть маленькие новости – через несколько дней я ухожу с фабрики, эта канитель тянулась очень долго и порядком истрепала мне нервы и здоровье. Никак не могли найти мне заместителя. Отношения у меня там испортились, мы ругались, публика на редкость противная, еще хуже, чем в Институте патологии и гигиены труда в Сталине. Но, в общем, теперь все уладилось, заместитель нашелся, и через 5 дней я буду свободен!».

Стоит отметить, что «отношения» с «публикой» Института патологии и гигиены труда у Гроссмана «испортились», когда окончательно решил уехать в столицу. Ранее коллег оценивал не так резко. О литературных делах сообщал: «Получил сегодня извещение от редакции журнала, что роман мой начнет печататься со 2-го номера. Одновременно он передан уже Издательством в типографию для набора. Эта комбинация с журналом очень приятна, она даст мне несколько тысяч читателей и позволит материально существовать и помогать маме и Наде в течение нескольких месяцев. Кроме того, возможно, еще один журнал будет печатать “его”, но уже не полностью, а отрывки».

Гроссман именовал «Глюкауф» романом не по забывчивости, а сообразно издательскому произволу. С точки зрения русской литературной традиции различие не было принципиальным, классифицировали же рукопись в зависимости от редакторского мнения относительно ее объема. Рассказал и о других переменах: «В ближайшие дни сдам несколько новелл для сборника, я получил извещение, что мне отвели там “площадь” в один печатный лист, – посмотрим, что из этого выйдет».

Предложение опубликовать новеллу в сборнике МТП воспринималось как весьма лестное. Такое обычно дебютантам не предлагали. Остальное к лучшему не менялось: «Живу монашески. Похудел. Кашляю изрядно. Очень много работаю. Сплю по 5–6 часов».

Книгу уже не раз объявляли готовой к изданию, однако у каждой следующей редакторской инстанции свои требования. Гроссман рассказывал отцу, что буквально «в последние дни была горячка с передачей рукописи после редактирования: между прочим редактор вырезал и вычеркнул из нее 70 страниц. Когда уйду с фабрики, сяду серьезно за книги. Ведь я невежда, в общем. Не знаю ни истории, ни философии, ни литературы».

Тем временем решение сменить профессию он все же оформил документально. 3 февраля отца известил: «Я ушел с фабрики. Думаю, дней 10 отдохнуть, а там погляжу, что делать. Пойду ли работать куда-нибудь или дома буду сидеть, – писать и заниматься».

Выбор зависел от писательского успеха. Согласно действовавшему тогда законодательству, Гроссман, обретя статус литератора-профессионала, т. е. вступив в соответствующий профессиональный союз, получил бы право жить литературными гонорарами. А иначе – обязательная работа на каком-либо предприятии либо в учреждении. За этим бдительно следила милиция.

Но дело было даже не в контроле. Уход с фабрики обусловил появление новой проблемы.

1934 год в СССР – тоже кризисный. Дефицит продовольствия, да и промышленных товаров почти не уменьшался. Все торговые предприятии, ставшие государственными, торговали по «твердым», установленным правительством ценам, почему и товарный ассортимент резко сократился. Ну а частных магазинов уже не было.

Зато вновь, как в гражданскую войну. действовала пресловутая карточная система централизованного снабжения. Реализовать карточки, т. е. купить государством определенный минимум товаров по «твердым ценам», можно было лишь в специализированных магазинах – так называемых распределителях. Создавались они обычно при учреждениях или предприятиях. Минимальный уровень потребления зависел, конечно, от статуса покупателя.

Впрочем, продовольствие в городах продавали и крестьяне – на так называемых колхозных рынках. Но и цены там были гораздо выше Дефицитные товары и продовольствие советские граждане могли приобрести еще и в так называемых коммерческих магазинах. Правда, большинству цены там были вовсе недоступны.

Увольнение с фабрики для Гроссмана подразумевало и лишение права на фабричный распределитель, где он все же имел привилегии – по статусу замтехнорука. Об этой проблеме хотя бы временно позволили забыть издательские выплаты.

Прежний статус Гроссман утратил, новый еще не обрел. В письме отцу рассказывал: «Настроение у меня паршивое. А отчего – и сам не знаю. Как будто все идет хорошо. Хотелось бы очень съездить в Бердичев, повидаться с мамой и Катюшей (я ведь не видел ее полтора года почти), но пока мешают всякие дела – не оформлен я в литературе, тянется вопрос с договорами и всякая такая штука».

Гроссман весьма точно описал ситуацию. Он был именно «не оформлен в литературе». Для вступления в профессиональный союз литераторов требовалось хотя бы предъявить копии договоров с издательскими организациями или справки о полученных гонорарах.

Оставалось только ждать. 19 февраля отца известил: «Я на фабрике не работаю уже недели 3. Много читаю по философии и истории. Пишу».

Ситуация постепенно менялась. Отцу с явным торжеством сообщал: роман «прошел литерат[урное] и техническое редактирование и через несколько дней будет передан в типографию, кроме того, он принят к печати в журнале “Литературный Донбасс” (в Сталине) и будет там напечатан в 1^ом и 2^ом №№. 1^ая часть уже печатается и, вероятно, черездве недели уже выйдет в свет. Эта штука, помимо нескольких тысяч (или десятков тысяч) новых читателей меня выручает материально – даст мне 3 т[ысячи] рублей».

Письмо несколько сумбурное, и таких немало. Вряд ли отец не знал, что «Глюкауф» издается и в Сталине, ведь о журнале «Литературный Донбасс» тоже были ранее упоминания.

Гроссман нередко пересказывал новости, словно забывал, что ранее обсуждал их с отцом. Можно предположить, свою роль играло переутомление. Да и письма не всегда до адресатов доходили, повторы иногда обусловлены именно такими случаями.

Однако это все сопутствующие факторы. Важнее другое – осторожность. Еще в университетскую пору Гроссман учитывал возможность перлюстрации. Ну а с 1933 года кузина – осужденная. Значит, не исключено наблюдение ОГПУ за ее родственниками. Вот и строил повествование так, чтобы заранее осведомленный отец угадал интригу, а перлюстрировавшие не поняли бы больше, чем прочли.

Существенно здесь и другое. По словам Гроссмана, особенно радовала его донбасская публикация романа: «Мне очень хочется, чтобы он имел именно шахтерского читателя».

Да, «Глюкауф» – книга о лично виденном, пережитом. Надо полагать, некоторые персонажи были похожи на прежних гроссмановских коллег, и автор надеялся, что их опознают в Донбассе. Узнаваемость прототипов – тоже удача.

К печати готовили не только роман. Отцу Гроссман сообщил: «Рассказы мои сданы в сборник, но выпуск его задерживается отсутствием обещанных 3-мя участниками новелл. Во всяком случае, издательство рассчитывает его выпустить к съезду писателей. В общем, на этом фронте как будто все хорошо».

Но аванс он уже потратил. Финансовое благополучие вновь стало призрачным, о чем и рассказывал: «Денег у меня пока ни копья, но я жду со дня на день крупных переводов из Сталина. Относительно неприятностей и портретных сходств я говорил с литературными зубрами, они считают, что все в рамках дозволенного. № 1 журнала уже вышел, было в газете (и упоминалось, что в нем печатается “Глюкауф”), но достать его, увы, не мог. Так и не смог сам себя почитать. Написал им вчера матерное письмо, чтобы слали денег и журнал. Здоровье мое прилично теперь, я хорошо выгляжу и хорошо питаюсь».

Из просторной квартиры Алмаз, куда вселились родственники, он собирался выехать. Обходилось пока без конфликтов, но и дружеские отношения не сложились. Различные интересы, характеры и т. д. Надеялся, что издательские выплаты позволят нанять другое жилье. Соседей характеризовал кратко: «Торричелиева пустота – это густота, а не пустота по сравнению с ними».

По-прежнему он переписывался с кузиной и теткой. Отцу сообщил: «Им плохо живется. Надя себя неважно чувствует. Я им помогаю, но не регулярно. Я очень жалею и люблю Надю».

Меж тем отец искал возможности переезда – в Москву. Надеялся там найти работу и вступить в так называемый жилищный кооператив, т. е. с разрешения государства купить для семьи квартиру в новом доме, построенном на средства пайщиков. Такая форма «жилищного строительства» практиковалась еще с 1920-х годов. Но после «сворачивания нэпа» позволить себе кооперативное жилье могли только представители элиты.

Идея обсуждалась в переписке. Гроссман, изучив ситуацию, отвечал: «Что касается квартиры, то, дорогой мой, эта штучка стоит 15–20 т[ысяч] рублей минимум (в 2 комнаты), и об этом мечтать пока нельзя, а относительно того, чтобы приехать на 2–3 недели, то для этого не нужно быть пайщиком, милостивый государь, папаша. Ты можешь приехать не на 3, на 33 недели, и я буду чертовски рад тебе!».

Финансовая ситуация определена точно – «мечтать пока нельзя». Еще ни работы, ни прописки московской не было у Гроссмана-старшего, а появились бы вдруг, не хватило бы всех сбережений для вступления в жилищный кооператив. Однако с учетом такого фактора, как литературная карьера Гроссмана-младшего, задача к решению стала ближе. Писательские доходы несопоставимы с инженерскими, на что и намекал сын.

Он использовал все имевшиеся возможности, чтобы получить статус литератора-профессионала. Это во многом зависело от Горького, точнее, результатов готовившегося тогда I съезда ССП, и Гроссман старался быть замеченным.

Рукописи он с помощью друзей отправил и в «Литературную газету». Это издание было фактически подчинено Оргкомитету I съезда ССП.

В 1933 году издательство «Советская литература» выпустило первый номер основанного Горьким альманаха «Год XVI». Названием подразумевалось, что летосчисление – от возникновения советского государства. Авторы, понятно, отбирались весьма тщательно – вопрос престижа издания. Гроссман и туда отправил рукописи. Не исключено, что и в этом ему помогли знакомые «перевальцы». Особого риска не было. Даже категорический отказмало что менял, ведь другие редакции приняли и новый вариант романа, и несколько рассказов. А вот удача обусловила бы повышение статуса. Именно этого дебютант и добивался.