Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Асимметричный ответ

Функционеры Агитпропа многого добились. «Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”» подразумевало так называемые кадровые перестановки в руководстве ССП. В первую очередь надлежало заменить Тихонова – кем-либо более конформным.

Но тут агитпроповская интрига не удалась. 13 сентября постановлением Оргбюро ЦК ВКП (б) в должности генерального секретаря ССП утвержден Фадеев[316]316
  См.: Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о смене руководства ССП СССР // Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП (б) – ВКП (б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 2002. С. 603.


[Закрыть].

Он, как известно, не всегда считался с агитпроповским мнением. Что обусловливалось, разумеется, не всесоюзной известностью, а благоволением генсека. К Сталину на прием Фадеев попадал, минуя обычные этапы согласований с функционерами ЦК партии, особенно агитпроповскими. Ответной мерой нередко становились доносы, но до поры ситуация принципиально не менялась.

В отношении к Гроссману у Фадеева не было разногласий с Тихоновым. Оба решали сталинскую задачу – создание «военной эпопеи». Так что ответ на агитпроповскую интригу стал обязательным.

Непосредственным ответ не был. С Альтманом и Ермиловым о пьесе Гроссмана не спорили. Вопросы о выборе стратегии Фадеев решал даже не в ЦК партии.

Ответ руководства ССП был неожиданным. Так сказать, асимметричным: 20 ноября газета «Культура и жизнь» опубликовала статью К. Н. Озеровой «Ошибочная “теория” критика А. Дермана»[317]317
  Здесь и далее цит. по: Озерова К. Н. Ошибочная «теория» критика А. Дермана // Культура и жизнь. 1946. 20 нояб.


[Закрыть].

Формально все объяснимо. Статью Дермана, выступившего с критикой гроссмановской книги, опубликовал журнал «Знамя» в августовско-сентябрьском номере, а через два месяца статью Озеровой, взявшей Гроссмана под защиту, поместила «Культура и жизнь». Не слишком оперативный ответ, но и не вовсе запоздалый.

Если что и необычно – в политическом контексте 1946 года – так это игнорирование антигроссмановской кампании. Озерова рассуждала так, словно не было политических инвектив, сформулированных Альтманом и Ермиловым.

Полемизировала Озерова только с Дерманом. Буквально высмеивала: «Статья эта в своем роде уникальна. Давно уже в нашей литературе не было статей, с такой откровенностью повторяющих зады старой, либерально-просветительской, буржуазно-идеалистической критики».

Ответ был дан на языке, который маститый критик сам выбрал. Гроссману он инкриминировал ошибки историософского характера, а Озерова вернула обвинения: «А. Дерман ухитрился так написать статью, что при самом внимательном, даже повторном чтении нельзя нигде и ни в чем обнаружить, что речь идет именно об Отечественной войне…».

Дерман лукавил, рассуждая о гроссмановских ошибках. Озерова ему отвечала тоже лукаво: «Вполне конкретный смысл и содержание Великой Отечественной войны критик искусно растворяет в общем понятии извечной борьбы сил добра с силами зла; война для него “поединок между добром и злом” в их отвлеченном выражении».

Получалось, что ошибался вовсе не Гроссман. Виноват его критик: «Отрицание идейности творчества А. Дерман проводит с воинственной настойчивостью. Рассказав читателю, какие сцены из произведений В. Гроссмана его особенно обрадовали, критик возвещает, что удача достигнута “отнюдь не мудрствованием, не мотивированием, не “доказательствами” и выкладками, не “тысячами глаз” темной ночи, а “солнцем”, “всевидящим оком любви”».

Высмеяв Дермана, щеголявшего марксистской эстетической выучкой, Озерова развивала атаку. Понятно, что тут уместны были аргументы политического характера: «Редакция журнала “Знамя” печатает это “солнце любви” как последнее откровение критической мысли, по наивности не замечая, что здесь преподносится старая, осужденная партией, вредная делу советской литературы теория интуитивизма, безыдейности творчества».

Озерова точно выдерживала пропорцию замечаний и похвал. Тут же указала, что статья написана вовсе не ради защиты Гроссмана. Подчеркнула, что его критиковать можно и нужно. Однако критика должна соответствовать задачам государственным: «Читатель знает и ценит В. Гроссмана как автора повести “Народ бессмертен”, военных очерков и рассказов, в которых писатель дал правдивую картину жизни нашего общества, утверждал победную силу советских людей, советского строя жизни, а Дерман и редакция журнала “Знамя” занимаются захваливанием самых слабых сторон его творчества и тем самым оказывают вред и В. Гроссману, и нашей литературе в целом».

Дерман в итоге оказался кругом виноватым. Не только ругал необоснованно, хвалил тоже неправильно. И редакция журнала «Знамя» виновата. Ошиблась, приняв решение напечатать статью Дермана.

Подразумевалось, что редакция еще и дважды ошиблась. Читатели вряд ли забыли, что именно журнал «Знамя» опубликовал гроссмановскую пьесу в июльском номере 1946 года. Ту самую, которую Альтман и Ермилов объявили чуть ли не «идеологической диверсией».

Вопрос о пьесе не ставился, но памятно было, что Гроссман ее до войны написал. А позже официально признан мастером военной прозы.

Получалось, что редакция «Знамени» опубликовала и пьесу, более не соотносимую с мировоззрением автора, и статью Дермана, ухитрившегося обнаружить в гроссмановской книге о войне некие мнимые ошибки.

Отсюда следовало, что автор пьесы изжил былые ошибки, а вот журнал сначала опубликовал «вредную пьесу», а затем, словно искупая провинность, напечатал антигроссмановскую статью – политически и эстетически ущербную. В итоге редакция дважды провинилась.

Стоит подчеркнуть, что фадеевская интрига весьма сложна, ведь руководство ССП было отнюдь не монолитным. Правда, единства не было и в Агитпропе.

Фадеев умел находить контакты везде, но и противники его тоже искали и находили связи в руководстве ССП. Потому ход интриги далеко не всегда был очевиден.

В частности, журнал «Знамя», изначально специализировавшийся на военной тематике, был изданием ССП. Зато газету «Культура и жизнь», выпускавшуюся с июля 1946 года, контролировал Агитпроп. Ее направление, было, что называется, охранительным. Причем с явными интенциями антисемитского характера.

Ситуация, казалось бы, парадоксальная. Ведомственный журнал ССП атаковал Гроссмана, а в защиту выступила газета, издатель которой постоянно конфликтовал с гроссмановскими покровителями.

Более того, агитпроповская газета защищала Гроссмана через два месяца после начала антигроссмановской кампании, Агитпропом же инициированной. Казалось бы, парадокс.

Однако не было парадокса. Фадеев уже сумел остановить антигроссмановскую кампанию. Разумеется, не самостоятельно. Он был сталинской креатурой.

Рассуждения о масштабных проявлениях государственного антисемитизма, инициированных генсеком, вряд ли уместны в данном случае. Ко второй половине 1940-х годов Сталин все еще был прагматиком. Ценил тех, кто умел решать поставленные им задачи. Умелых и не слишком амбициозных. Благоволил, например, Эренбургу. И Гроссману тоже.

Литераторы, да и не только они, были для генсека инструментами. Ценность определялась эффективностью. Отсюда, разумеется, не следовало, что самый эффективный инструмент нельзя отложить или вообще заменить другим. И все же для этого требовались веские причины.

Обвинения, выдвинутые Ермиловым и Альтманом, подразумевали весьма серьезные последствия. В первую очередь – для руководства ССП. Но там уже были проведены так называемые кадровые перестановки. А Гроссман как прозаик считался весьма перспективным – именно в аспекте решения поставленной генсеком задачи. Так что прекращения кампании Фадеев добился быстро.

Был здесь и еще один тактический ход. После избрания Фадеева руководителем ССП один из его заместителей – Вишневский. Формально он подчиненный, реально же всегда ориентировался на Агитпроп. Вот и статью Дермана срочно опубликовал.

Конечно, поступок не вполне корректный. Вишневский и Гроссман были приятелями еще с войны. Оба – военные журналисты. Потому и пьеса в журнале «Знамя» печаталась.

К альтмановско-ермиловской интриге Вишневский не имел отношения. Но агитпроповский заказ – публикацию статьи Дермана – не выполнить не мог. Слишком многим был обязан своим покровителям, зависел от них.

Как отмечалось выше, Агитпроп нередко пытался использовать периодику ССП для атак на литературных функционеров. А с июля 1946 года располагал еще одним специализированным изданием – только что организованной газетой «Культура и жизнь».

Однако ее редакция к сентябрю не успела еще изучить все негласные правила и сложные механизмы управления литературным процессом. Идея противостояния руководству ССП была сразу воспринята, а вот приемы нападения освоены не в полной мере. Чем и воспользовался Фадеев – с помощью Озеровой.

Статья Озеровой, формально направленная против журнала ССП, была весьма кстати в агитпроповской газете. Она идеально совпадала с основными установками издателя. Показывала, что фадеевский заместитель допустил серьезные ошибки. Но в этом и заключалась интрига.

Формально атакован был журнал ССП. Критику Дерману, опубликовавшему там статью, предъявили обвинения политического характера. Стало быть, предъявили и Вишневскому.

Но Вишневский – не только редактор журнала. Он еще и заместитель генсека ССП. Значит, виноват и Фадеев, если рассуждать формально. Реально же он, что называется, одернул абмициозного заместителя. И защитил Гроссмана.

Фадееву заведомо прощалось то, за что Вишневского не раз упрекнули. Вот почему генсек ССП ответил агитпроповским функционерам посредством агипроповского же издания.

Таким образом, не только Дерману, но и Вишневскому объяснил Фадеев, почему надо считаться в первую очередь с ним как с руководителем ССП, а уж потом выполнять агитпроповские заказы. И для критика, и для редактора удар по самолюбию был ощутимый. Замеченный многими.

Почти двадцать лет спустя Эренбург, осмысляя нападки критиков на Гроссмана, заключил, что ругать его «было беспроигрышной лотереей». Сравнение хлесткое, запоминающееся.

Как отмечалось выше, Эренбург – один из создателей гроссмановского «биографического мифа». Можно сказать, автор базовой концепции. Его стараниями подготовлена эта конструкция.

Но если и пользоваться эренбурговским сравнением, так лотерея – не беспроигрышная. Ругали иногда, хвалили постоянно, ругавшие получали не только гонорары, но и публичную отповедь. И положение Гроссмана – не «всегда опальное», как утверждала Роскина. Очень долго он был под защитой руководства ССП. Да и лично Сталина, что гораздо важнее.

Золотая альтернатива

2 февраля 1947 года «Правда» опубликовала статью Фадеева «О литературно-художественных журналах». Пьеса Гроссмана и там характеризовалась как «вредная»[318]318
  См.: Фадеев А. О литературно-художественных журналах // Правда. 1947. 2 февр.


[Закрыть].

Но сколько-нибудь важной роли это не играло. С фадеевской санкции издательство «Советский писатель» уже публиковало роман «Степан Кольчугин» в «золотой серии» – «Библиотеке избранных произведений советской литературы. 1917–1947».

Издание было двухтомным. С одной стороны, это объяснимо: все же объем – 856 страниц. А с другой, акцентировалось, что статус автора очень высок. Даже и на уровне классиков советской литературы, чьи книги обычно публиковались одним томом.

Публикация гроссмановского двухтомника в престижнейшей серии – еще один ответ на агитпроповскую интригу. Фадеев не спорил, а просто демонстрировал, что у руководства ССП есть свое мнение.

Характерно, что и Ермилов не отступил. Включил статью «Вредная пьеса» в свою книгу «Самая демократическая литература мира. Статьи 1946–1947 гг.». Сборник был выпущен издательством «Литературная газета» в том же 1947 году, соответственно, акцентировалось, что и статья по-прежнему актуальна[319]319
  См.: Ермилов В. Вредная пьеса // Самая демократическая литература мира. М., 1947. С. 32–29.


[Закрыть].

Однако ермиловская эскапада, возможная лишь при агитпроповской поддержке, опять никакой роли не сыграла. Что бы ни сказал критик о довоенной пьесе, Гроссман в 1947 году был официально признан классиком советской литературы.

В лауреатский список 1947 года, правда, не попал. Зато у премии была, можно сказать, золотая альтернатива – на уровнях престижа и гонорара.

Агитпроповские функционеры о Гроссмане спорить не стали. Удар Фадееву был нанесен с другой стороны. Тем более что продолжался давний конфликт в связи с «золотой серией».

В 1946 году она еще не была сформирована окончательно. У Агитпропа, разумеется, нашлись свои кандидатуры, но директор издательства подчинялся лишь руководству ССП. Борьба за влияние стала еще более ожесточенной, что и знаменовала новая интрига.

Началась она осенью 1948 года. Выпущенные одной книгой в той же «золотой серии» романы И. А. Ильфа и Е. П. Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» агитпроповские функционеры объявили антисоветскими, о чем официально известили не только руководство ССП, но и Сталина[320]320
  Здесь и далее цит. по: «Пошлые романы Ильфа и Петрова не издавать» // Источник. 1997. № 5. С. 89–24.


[Закрыть].

Поворот был неожиданный. Дилогия многократно издавалась, вошла и в собрание сочинений Ильфа и Петрова, опубликованное за три года до войны. Да и позже были издания. Наконец, ее официально признавали классикой советской сатирической литературы. Понятно, что и в 1947 году она прошла все цензурные инстанции.

Однако подобного рода обстоятельства уже не имели значения. По неукоснительно соблюдавшимся, пусть и неписаным функционерским правилам, отвечать надлежало, когда спросят, и тем, с кого спрашивают.

Тут была и своеобразная рифма с гроссмановской пьесой. Да, сатирическая дилогия написана до войны, а издателю отвечать после.

Фадеев ответил 15 ноября 1948 года. Специальным постановлением Секретариата ССП публикация дилогии была признана «грубой политической ошибкой».

Получила оценку и сама дилогия. Она признана «клеветой на советское общество».

Но ответ был дан не только Агитпропу. 17 ноября тот же документ отправлен в «Секретариат ЦК ВКП(б), товарищу И. В. Сталину, товарищу Г. М. Маленкову».

В постановлении отмечено, что писательское руководство проявило бдительность не по собственной воле. Агитпроповские сотрудники «указали на ошибочность издания».

Стало быть, они известили Секретариат ССП, что находящееся в его непосредственном подчинении издательство допустило непростительный промах. В связи с чем нужно искать виновных, давать объяснения и т. п.

Характеристика, данная романам в постановлении Секретариата ССП, была по сути приговором: «идеологической диверсией» такого масштаба далее надлежало бы заниматься следователям Министерства государственной безопасности. Однако в силу понятных обстоятельств вопрос об ответственности авторов дилогии не ставился: Ильф умер весной 1937 года, а Петров через пять лет погиб в авиакатастрофе.

Секретариат ССП мог обвинять только себя, потому как именно он принял решение публиковать романы в престижной серии. После чего книга и прошла все редакторские инстанции.

Значит, отвечать полагалось руководству ССП. Затем и непосредственным исполнителям, контролировавшим выпуск книги.

Причем всем надлежало ответить для начала перед Агитпропом, направившим руководству ССП официальное письмо. Ну а далее – по инстанциям.

Фадеев нашел и выход, и объяснения. В постановлении, отправленном Сталину, отмечалось, что руководство ССП слишком доверяло издательским сотрудникам. Поэтому романы не прочли в Секретариате. Ни до публикации в 1947 году, ни после. В издательстве же заведующий отделом советской литературы тоже дилогию не читал, а выпуск разрешил. За это наказан – выговор ему объявлен. Аналогично и редактору, готовившему тома к печати. Он тоже с книгой не ознакомился.

Получилось, что инцидент фактически исчерпан. Все, кроме Фадеева, наказаны. Но вопрос о наказании руководителя ССП не он и решал.

Разумеется, причины, названные Фадеевым, были явно нелепы. Абсурдны.

Руководство ССП, конечно же, было знакомо с дилогией Ильфа и Петрова задолго до ее включения в план «золотой серии». Дело не в популярности. Не прочитанная ни одним из функционеров книга в издательский план не попала бы. Понятно, что и редакторы читали романы, иначе бы оба тома не подписали к печати.

Мера же наказания, примененная Фадеевым, была попросту смехотворной. Выговор за публикацию «клеветнических» романов – удача.

Однако Сталин принял объяснение. Именно потому, что главное было там сказано.

Генсек ССП не стал объяснять, что агитпроповские функционеры давно знакомы с романами Ильфа и Петрова. Не ссылался на цензурные разрешения недавних лет. Фадеевская интрига сводилась к признанию безусловности исключительно сталинского права на окончательное решение.

Подразумевалось, что если агитпроповцы действовали сообразно плану ЦК партии, то Фадеев не заметил начало очередной пропагандистской кампании. Значит, виноват. Ему и отвечать. Лично – как генеральному секретарю ССП. Все остальные виновные уже наказаны, и только Сталину решать, соответствует ли наказание проступку.

Опять же с необходимостью подразумевалось, что если агипроповские функционеры начали кампанию по собственной инициативе, только Сталину решать, что делать в дальнейшем. Продолжать или прекратить.

В итоге Сталин и решил. Дал понять, что компромисс уместен. Агитпроповская интрига опять не вполне удалась. Сотрудники издательства отделались выговорами, строптивому директору новую должность нашли, а в периодике дилогию признали несколько устаревшей. На том скандал и кончился[321]321
  Подробнее см.: Одесский М. П., Фельдман Д. М. Легенда о великом комбинаторе (в трех частях, с прологом и эпилогом) // Ильф И. А., Петров Е. П. Золотой теленок. М.: Вагриус, 2000. С. 7–9.


[Закрыть].

Романы Ильфа и Петрова были картами в чужой игре. Так же, как пьеса Гроссмана.

Правда, удар пришелся и по нему. В 1947 году опять началась подготовка выдвижения его кандидатуры на соискание премии. Вновь он предоставил Секретариату ССП автобиографию, заполнил анкету, подготовлены были и характеристики. Словом, как обычно. Постоянный кандидат. Изданием его романа в «золотой серии» обосновывалась и перспектива высшей писательской награды. Но агитпроповская интрига сделала такой аргумент неуместным.

Сам Гроссман был далек от административных интриг. Решал другие задачи. 23 декабря 1947 года указал в автобиографии, что пишет новый роман. Это и нужно было руководству ССП.

Планировалась именно эпопея, сравнимая по объему с толстовской. В автобиографии Гроссман подчеркнул: «Главной моей работой является книга о войне, которую я решил написать весной 1943 года – тогда были написаны мной первые главы. Но, конечно, во время войны работать систематически я не мог и вплотную подошел к этой работе лишь после демобилизации из армии. Почти все свое время в послевоенные годы я посвятил этой работе – она оказалась очень нелегкой».

Он был уверен в успехе. Книгу ждали. Соответственно, отметил: «Я затрудняюсь точно назвать срок окончания этой работы, да, пожалуй, в автобиографии, где речь идет об уже произошедшем, а не о предполагаемом, это и не полагается делать».

Характерно, что книга упомянута и в автобиографии 1952 года. Гроссман там подвел итоги: «Моей главной работой в последнее время было написание романа, посвященного Великой Отечественной войне. Работу эту я начал еще во время войны, посвятил ей восемь лет. В настоящее время первый том этой книги (объемом 40 печ[атных] листов) сдан мною редакции журнала “Новый мир”. Я продолжаю работу над вторым томом романа».

В обеих автобиографиях упомянуто, что его довоенную пьесу критиковали. Однако ни покаяний, ни какого-либо иного комментария нет. Так, был инцидент, а выводы делать вроде бы незачем. О выдвижении на соискание Сталинской премии тоже не сказано.

Часть VII. Правое дело

Контекст пропаганды

Характерно, что антисемитские кампании 1940-х годов, изменившие судьбу многих литераторов, практически не влияли на положение Гроссмана в писательской среде. Он по-прежнему считался классиком советской литературы.

Меж тем опасность была рядом. В автобиографии 1947 года Гроссман указывал, что еще на исходе войны «взял на себя редактирование “Черной книги”о массовом убийстве еврейского населения немецко-фашистскими оккупантами».

Формулировка вполне официальная. Замысел издания, однако, не раскрывался, да и участие в работе не сводилось к редактуре. Несколько более подробные сведения приведены Бочаровым: «В 1945 году он вместе с И. Эренбургом начал составлять и редактировать “Черную книгу” – об истреблении евреев на оккупированной немецкими войсками территории. Для этой книги он написал предисловие и очерк “Убийство евреев в Бердичеве”, собирал и обрабатывал многие материалы. В 1946 году книга была подготовлена. В архиве сохранилось много материалов к ней – фотоиллюстрации, текст очерка Гроссмана, первоначальные планы сборника, перечень материалов и авторов, работавших над ними».

Как известно, работу курировал Еврейский антифашистский комитет, сформированный в 1942 году по распоряжению генсека. Вошли туда, кроме функционеров, известные ученые, литераторы, актеры, режиссеры, музыканты, офицеры и генералы. В общем, этнические евреи, относившиеся к советской элите. Аналогичная организация была создана и в США. Правда, вне правительственных инициатив. Возглавил ее А. Эйнштейн.

ЕАК занимался не только сбором пожертвований, кстати, исчислявшихся десятками миллионов долларов. В СССР переправлялись санитарные автомобили, медицинское оборудование и т. п. Но важнейшей задачей было формирование имиджа государства, оказавшегося главной силой, противостоявшей нацистской Германии. Что, разумеется, подразумевало и открытие Второго фронта в Европе. Издававшаяся на идиш газета «Эйникайт» («Единство») распространялась по всему миру.

С 1943 года ЕАК – по предложению Эйнштейна – занимался и документированием холокоста, для чего была создана специальная Литературная комиссия. Туда присылали сохранившиеся дневники убитых, записи рассказов очевидцев. Кроме документальных материалов в издание вошли очерки советских литераторов. «Черная книга» – объемом более пятидесяти печатных листов – результат этой работы. Один из немногих срочно напечатанных экземпляров передан советским представителям в Нюрнбергский трибунал.

В 1946 году «Черная книга» опубликована в США. Но к тому времени в СССР значительно изменилась политическая ситуация. В сталинские планы больше не входило продолжение деятельности ЕАК. Формально организация существовала, но ликвидация уже планировалась.

В 1947 году подготовка издания «Черной книги» прекращена. Год спустя рассыпан готовый типографский набор. ЕАК распущен, деятельность его признали националистической, значит, антисоветской. Начались и аресты[322]322
  См.: Костырченко Г. В. Сталин против космополитов. М., 2009. С. 153–210; см. также: Борщаговский А. Записки баловня судьбы. М., 1991; Он же. Обвиняется кровь. М., 1994. Ср.: Громова Н. А. Распад. Судьба советского критика: 40–20-е годы. М., 2009. С. 239–246.


[Закрыть].

Это выглядело вполне закономерным итогом – на фоне активизировавшейся кампании «борьбы с безродными космополитами». Она сопровождалась, как известно, массовыми увольнениями евреев с работы – под различными предлогами.

Сам термин «безродные космополиты» воспринимался как синоним понятия «евреи». Для этого не требовалось официального указания. Хватало и газетных статей, где перечислялись фамилии разоблаченных «антипатриотов». Почти сплошь – еврейские[323]323
  Каверин В. А. Эпилог. М., 1989. С. 328.


[Закрыть].

В такой ситуации проявления бытового антисемитизма стали обыденностью. Популяризовалась и анонимная эпиграмма:

 
Чтоб не прослыть антисемитом,
Зови жида космополитом[324]324
  См.: Рапопорт Я. Л. На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года. СПб., 2003. С. 21.


[Закрыть].
 

Но Эренбург и Гроссман находились под сталинским покровительством. Эффективные инструменты.

Примечательно, что в ситуации «разоблачения безродных космополитов», т. е. почти открытого преследования евреев, актуальным стал вопрос о псевдонимах. Разумеется, в случаях, когда настоящие фамилии либо имена были еврейскими.

В таких случаях авторы газетных и журнальных статей обычно сообщали еврейское имя либо фамилию, указывавшую на этническое происхождение «разоблаченного». Дополнительные сведения подобного рода приводились обычно в скобках. При использовании такого приема у читателей уже не оставалось сомнений[325]325
  См., напр.: Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1990. С. 201–203.


[Закрыть].

Конечно, прием не был новым. Задолго до возникновения советского государства использовался в антисемитской периодике. В советскую же эпоху стал неактуален – с учетом декларировавшегося принципа интернационализма и законодательно предусмотренной уголовной ответственности за «разжигание национальной розни».

Но, актуализовавшись, публицистическая технология вновь утратила актуальность, когда Сталин распорядился прекратить кампанию «борьбы с безродными космополитами». Точнее, признал излишними несанкционированные проявления антисемитизма[326]326
  Подробнее см.: Агейкина И.Н. Указ. соч.


[Закрыть].

Рецидивы случались. Например, 27 февраля 1951 года «Комсомольская правда» опубликовала статью Бубеннова «Нужны ли нам сейчас литературные псевдонимы?»[327]327
  Здесь и далее цит. по: Бубеннов М. Нужны ли нам сейчас литературные псевдонимы? // Комсомольская правда. 1951. 27 февр. Подробнее об этом см.: Агейкина И. Н. Указ. соч.


[Закрыть].

Сталинскую премию 1948 года он получил за первую часть романа «Белая береза». Даже по мнению современников, литературные достоинства этого пространного сочинения были сомнительны. По меньшей мере. Зато тему и пафос агитпроповские функционеры признали весьма актуальными: «руководящая роль партии» в Великой Отечественной войне и, конечно, всенародная любовь к Сталину.

Выступление лауреата, понятно, санкционировали агитпроповские функционеры. Объектом было руководство ССП, а предлогом, что сам собою подразумевался, уклонение от борьбы с «космополитами», все еще «скрывавшимися» за русскими фамилиями.

Автор настаивал, что советскому писателю, в отличие от досоветского, не нужно свою фамилию скрывать. Прятаться не от кого. Разумеется, привел и список псевдонимов, тут же указав настоящие фамилии. Среди них – еврейские.

Намеком Бубеннов не ограничился. Подчеркнул, что ранее «псевдонимами были вынуждены пользоваться представители угнетенных национальностей, которые нередко могли выступать только на русском языке и поэтому брали для себя русские имена и фамилии».

Современникам смысл пассажа был ясен. Ну а Бубеннов утверждал, что угнетенных более нет, причина же, заставляющая скрывать настоящие фамилии, другая: «Не секрет, что псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе. Не секрет, что и сейчас для отдельных окололитературных типов и халтурщиков псевдонимы служат средством маскировки и помогают им заниматься всевозможными злоупотреблениями и махинациями в печати».

Эскапада «Комсомольской правды» была явно провокативной. Но в спор вступил пятикратный сталинский лауреат, один из самых популярных советских поэтов военной поры, главный редактор «Литературной газеты» К. М. Симонов. 6 марта опубликована его статья «Об одной заметке»[328]328
  Симонов К. Об одной заметке // Литературная газета. 1951. 6 мар.


[Закрыть].

Симонов привел в свою очередь перечень советских литераторов – весьма авторитетных. И попросту высмеял оппонента: «Мне лично кажется, что Бубеннов сознательно назвал псевдонимы нескольких молодых литераторов и обошел этот (а он мог бы быть расширен) список псевдонимов известных писателей, ибо, приведи Бубеннов его, сразу бы стала во сто крат наглядней (явная, впрочем, и сейчас) нелепость бесцеремонного и развязного обвинения в “хамелеонстве”, по существу, брошенного в его заметке всем литераторам, по тем или иным причинам (касающимся только их самих и больше никого) избравшим себе литературные псевдонимы».

Редактор «Литературной газеты» утверждал, что взявшим псевдонимы оправдываться незачем. Иное дело – участь незадачливого оппонента: «А если уж кому и надо теперь подыскивать оправдания, то разве только самому Михаилу Бубеннову, напечатавшему неверную по существу и крикливую по форме заметку, в которой есть оттенок зазнайского стремления поучать всех и вся, не дав себе труда разобраться самому в существе вопроса».

Заканчивалась статья вызывающе. И подпись была вызовом: «Константин СИМОНОВ (Кирилл Михайлович Симонов)».

За Бубеннова вступился тоже сталинский лауреат – Шолохов. 8 марта «Комсомольская правда» опубликовала его статью «С опущенным забралом»[329]329
  Здесь и далее цит. по: Шолохов М. С опущенным забралом // Комсомольская правда. 1951. 8 мар.


[Закрыть].

Шолохов инкриминировал оппоненту лицемерие. Причем формулировал обвинение довольно резко: «Некоей загадочностью веет от полемического задора и критической прыти К. Симонова. Иначе чем же объяснить хотя бы то обстоятельство, что Симонов сознательно путает карты, утверждая, будто вопрос о псевдонимах – личное дело, а не общественное? Нет, это вопрос общественной значимости, а будь он личным делом, не стоило бы редактору “Литературной газеты” Симонову печатать в этой газете заметку “Об одной заметке” достаточно было бы телефонного разговора между Симоновым и Бубенновым».

Суть предложений Шолохова – оставить псевдонимы только известным литераторам, а прочих обязать подписываться настоящей фамилией. Тут он вновь прибегал к намекам, подсказывая осведомленным читателям, что все не так уж просто: «Кого защищает Симонов? Что он защищает? Сразу и не поймешь…».

Подразумевалось, что редактор «Литературной газеты» именно «безродных космополитов» и «защищает». Да еще и пренебрежительно относится к Бубеннову, коль скоро назвал его «молодым писателем».

Многие читатели знали, что Бубеннову – едва за сорок, а Симонов моложе. Правда, литературной известности добился гораздо раньше противника любых псевдонимов.

Шолохов и ориентировался на такое «фоновое знание». Соответственно, иронизировал: «Любопытно было бы знать, когда же и от кого получил Симонов паспорт на маститость и бессмертие? И стоит ли ему раньше времени записываться в литературные “старички”?».

Статью Шолохов и завершил обвинением в лицемерии. Но уже яснее сформулированным: «Спорить надо, честно и прямо глядя противнику в глаза. Но Симонов косит глазами. Он опустил забрало и наглухо затянул на подбородке ремни. Потому и невнятна его речь, потому и не найдет она сочувственного отклика среди читателей».

Симонов ответил сразу. 10 марта опубликована статья «Еще об одной заметке»[330]330
  Симонов К. Еще об одной заметке // Литературная газета. 1951. 10 мар.


[Закрыть].

Для начала отверг обвинение в лицемерии. А прежний главный тезис повторил: «Дискутировать в газетах о правомерности или неправомерности литературных псевдонимов, по-моему, нет нужды, ибо избирать или не избирать себе литературное имя – это личное дело писателя. Подчеркнуть именно это обстоятельство и было целью моего краткого ответа Бубеннову».

Антисемитский подтекст Симонов опять игнорировал. Обвинение же в лицемерии переадресовал новому оппоненту: «Шолохов невнимательно прочел Бубеннова. Бубеннов связывает все вообще литературные псевдонимы с попытками “прятаться от общества” и со “своеобразным хамелеонством”».

Высмеял Симонов и обвинение в пренебрежительном отношении к Бубеннову. Себя тоже назвал «молодым», подчеркнув, что таким, как он, еще нужно учиться у Шолохова. Но – только не «той грубости, тем странным попыткам ошельмовать другого писателя, которые обнаружились в этой его вдруг написанной по частному поводу заметке после пяти лет его полного молчания при обсуждении всех самых насущных проблем литературы. Мое глубокое уважение к таланту Шолохова таково, что, признаюсь, я в первую минуту усомнился в его подписи под этой неверной по существу и оскорбительно грубой по форме заметкой. Мне глубоко жаль, что эта подпись там стоит».

Симоновский удар не удалось бы парировать общими фразами. В руководстве ССП и ЦК партии давно ждали от Шолохова «военную эпопею», но ожидания оказались напрасными. Роман «Они сражались за Родину», печатавшийся главами в периодике с 1942 года, был все еще далек от завершения. Публикация фрагментов прекратилась в 1944 году, возобновилась пять лет спустя и вновь прервалась.