Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Зеркало полемики

В СССР после издания романа «Жизнь и судьба» все-таки началась полемика, которую пытался упредить Липкин. Были попытки доказать, что русской литературной традиции книга Гроссмана «чужеродна»[114]114
  См., напр.: Казинцев А. История – объединяющая или разобщающая // Наш современник. 1988. № 11. С. 163–284; Он же. Новая мифология // Наш современник. 1989. № 5. С. 144–168.


[Закрыть].

На исходе 1980-х годов подвести итоги попытался Бочаров. Он не анализировал истоки полемики, а постулировал сразу: «Иосиф Гроссман, принявший литературный псевдоним Вас. Гроссман, постоянно ощущал свою принадлежность к родному еврейскому народу. Это сказывалось не в том, что он, подобно Шолом-Алейхему, создавал сцены “из еврейской жизни”, а в том, что жизнь родного народа представала для него неотделимой от исторических судеб русского народа, российского государства»[115]115
  Бочаров А. Г. Указ. соч. С. 170.


[Закрыть].

Оппозиция «Гроссман / Шолом-Алейхем» – не случайна. В СССР тогда не было возможности характеризовать как антисемитские намеки Бубеннова и солидаризовавшихся с ним критиков. Цензуру еще не упразднили.

Примечательно же, что пять лет спустя, когда ни цензуры, ни даже СССР не было, о культурной и этнической идентичности автора романа «Жизнь и судьба» рассуждал критик Б. М. Сарнов. Московский журнал «Литература» опубликовал в восемнадцатом номере его очерк «Русский писатель Василий Гроссман»[116]116
  См.: Сарнов Б. М. Русский писатель Василий Гроссман // Литература. 1995. № 18. С. 5–12.


[Закрыть].

Вне контекста полемики название выглядит странно. Практически нулевая вероятность появления в отечественном журнале статьи, озаглавленной, допустим, «Русский писатель Андрей Платонов». Аксиоматически подразумевался бы вопрос: а какой еще? О Гроссмане же, намекал критик, есть другое мнение.

С учетом контекста очевидно было, что заглавие – полемическое. Два года спустя расширенный вариант очерка – в книге Сарнова «Опрокинутая купель»[117]117
  Здесь и далее цит. по: Сарнов Б.М. Русский писатель Василий Гроссман // Сарнов Б. М. Опрокинутая купель. М.: Планета детей, 1997. С. 368–432.


[Закрыть].

По содержанию это не просто сборник очерков о советских писателях. Его статус обозначен на титуле: «Рекомендовано Управлением общего и среднего образования в качестве пособия для учителя и учащихся старших классов»[118]118
  См.: Указ. изд. С. 1.


[Закрыть].

Цитируемый очерк, равным образом прочие – синтез мемуаров и критических заметок. Эссе. Соответственно, выбор заглавия обосновывается личными наблюдениями автора: «В сочетании его имени с фамилией есть какая-то двойственность. Я бы даже сказал, некий нарочитый дуализм. Гроссман – фамилия вроде как немецкая, а в наших широтах, как правило, еврейская. Имя же Василий – чисто русское. Еврей в России (я имею в виду людей того поколения, к которому принадлежал Василий Семенович), даже вполне ассимилированный, мог быть Григорием или Львом, Ильей или Борисом, на худой конец – Леонидом. Но Василии среди “лиц еврейской национальности” мне не попадались».

Взятое в кавычки словосочетание «лица еврейской национальности» – газетное клише советской эпохи, использовавшееся вместо слова «евреи». Оно в антисемитской традиции – не столько этноним, сколько ругательство. Автор статьи намекал, что появление официального термина-заменителя – своего род симптом латентного антисемитизма. Кстати, такой вывод сделали многие современники, с иронией отмечавшие, что эвфемизмы не понадобились для обозначения понятий «русские», «украинцы» и т. д.

Сарнов не комментировал свою шутку, подразумевая, возможно, что смысл ее понятен и школьникам постсоветской эпохи. Или, скорее, ориентировался на читателей другого возраста.

Зато суждения критика о выборе имен, заменявших традиционные еврейские, вполне серьезны. В том числе вывод: «Гроссман же, назвав себя Василием, я думаю, хотел подчеркнуть, что он русский писатель» (здесь и далее разрядка автора. – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.).

Получается, что выбор псевдонима обусловлен исключительно постановкой задачи – «подчеркнуть». Ну а Гроссман, согласно мнению критика, русским писателем «и был – не только формально (жил в России, писал на русском языке и о российской жизни), но по самой глубинной своей внутренней сути: мало кто из его современников дал такой срез всех слоев и пластов российской реальности, с потрясающей достоверностью изнутри представив русского человека в самых разных его социальных ипостасях – от рабочего, крестьянина и солдата до крупного военачальника и достигшего чуть ли не самой вершины социальной пирамиды партийного функционера».

Отсюда следует, что понятие «русский писатель» определяется набором признаков, которые делятся на «формальные» и относящиеся к «внутренней сути». Гроссман, значит, соответствовал всем сразу. Но, по словам критика, «это – еще не главное».

Далее речь шла о «главном». Критик утверждал: «Василий Гроссман был русским писателем (не зря я особо подчеркнул это названием своей статьи) прежде всего потому, что духу и традициям русской литературы, ее нравственным и эстетическим основам он был привержен гораздо в большей степени, чем едва ли не все его современники».

Опять, как в мемуарах Липкина, «прежде всего». Разве что не о «прелести» речь, а про «дух», «традиции», «основы». Типологически и аргументы сходны: то, что Гроссман был русским писателем, «проявлялось не только в собственных его художественных установках в избранном им (точнее, органически ему присущем) способе повествования, но и во всех его литературных пристрастиях и вкусах, художественных симпатиях и антипатиях».

В общем, критик, вслед за мемуаристом, постулировал, что понятию «русский писатель» соответствует некая система ценностей, определяющая выбор модели поведения. Гроссман, стало быть, выбирал правильно, чем и отличался от «едва ли не всех» коллег-современников.

Но и не только этим. Он, по словам критика, еще испытывал «боль за родную русскую литературу…».

Таков – по Сарнову – чуть ли не важнейший отличительный признак. Далее же критик заявил: «Именно это свойство своей души, я думаю, он и хотел выразить, подписывая свои книги не тем именем, которое значилось в его “паспортных данных” (там он фигурировал как “Иосиф”), а измененным, “псевдонимным”».

Сарнов, вслед за Липкиным, пытался доказывать, что Гроссман – русский писатель. Вот почему и аргументы в ту же силу.

Правда, Липкин в мемуарах не сообщил о намерении самого Гроссмана когда-либо и хоть как-нибудь «подчеркнуть, что он – русский писатель». А по мнению Сарнова, ради этого и выбран гроссмановский псевдоним. На такой гипотезе критика построена вся его концепция.

Анализируется, в частности, дебют Гроссмана. Точнее, публикация, по мнению Сарнова, дебютная: «Первый рассказ Василия Гроссмана появился в апреле 1934 года в “Литературной газете”. Назывался он “В городе Бердичеве”».

Понятно, что топоним в названии маркированный, обозначающий тематику – еврейскую. Автор же, согласно ранее высказанному мнению критика, взял типично русское имя. Вот и контрапункт.

Логическая связь вроде бы наблюдается. Если не учитывать, что автора с детства называли Васей, а псевдоним взят не для рассказа и не в 1934 году. На самом деле – шестью годами ранее. За подписью «В. Гроссман» сдана в печать газетная заметка «Узбечка на кооперативной работе». Аналогично – статья «Ислахат».

Строя концепцию писательской биографии, критик не знал о ранней журналистике Гроссмана. Нет о ней сведений в мемуарах, цитируемых Сарновым, другие же источники оказались невостребованными.

Кстати, публикация рассказа «В городе Бердичеве» не была дебютом прозаика. Например, с января по февраль 1934 года журнал «Литературный Донбасс» печатал упоминавшуюся выше повесть о шахтерах – «Глюкауф»[119]119
  Гроссман В. Глюкауф // Литературный Донбасс. 1934. № 1–2.


[Закрыть].

Ее тематику ни разу не характеризовали как еврейскую. То же самое можно сказать о напечатанном в мартовском номере журнала рассказе «Отдых»[120]120
  Гроссман В. С. Отдых: рассказ // Там же. 1934. № 3. С. 34–38.


[Закрыть].

Липкин о ранних публикациях Гроссмана тоже не знал. Но и не строил на выборе псевдонима биографическую концепцию.

Отметим еще одно отличие. Причем весьма существенное.

Липкин, рассуждая о статусе русского писателя, акцентировал лишь культурную идентичность Гроссмана. Относительно же характера связи ее с этнической не формулировал конкретные выводы. А Сарнов указал специфически еврейскую, по его словам, черту характера – упрямство.

Оно-то и обусловило, настаивал критик, выбор псевдонима в целом. Гроссман заменил еврейское имя русским, но «родовую фамилию – в отличие от многих своих литературных собратьев – он менять не стал».

Не проявил, значит, конформность в полной мере. Причем, как настаивал критик, не только по соображениям этическим: в основе гроссмановского «нежелания сменить фамилию лежало и что-то еще более глубокое, хотя, быть может, неосознанное. Василию Семеновичу в высшей степени было присуще то свойство, та черта его соплеменников, которая в Библии именуется жестоковыйностью».

Такая «черта его соплеменников» детерминировала, по словам критика, индивидуальность писателя. Сарнов утверждал: «Примеров, обнажающих и подтверждающих эту гроссмановскую жестоковыйность можно было бы привести множество».

Речь шла об упрямстве в противостоянии цензурному диктату. По Сарнову, эта «жестоковыйность» проявлялась, когда вопросы были принципиальными для писателя Гроссмана. Тогда он не принимал компромиссы. В частности, если цензура требовала устранить еврейскую тематику.

Пусть так. Однако не следует откуда-либо с необходимостью, что упрямство – специфически еврейская черта. И ссылка на Библию здесь не меняет ничего. К теме цензурного диктата в литературе не относится. Да и рассуждения о том, какое имя более или менее русское – вне академического дискурса. Аналогично и попытки определить меру конформности при выборе псевдонимов.

Зато понятно, что Сарнов не только почти дословно воспроизвел широко известную концепцию Липкина, но и дополнил ее деталью этнического характера. Впрочем, суть от этого не изменилась. Мемуарист и критик решали одну публицистическую задачу. Утверждение Гроссмана в статусе русского писателя было лишь частью ее. Главное – создание цельной литературной репутации.

Как отмечалось выше, литературная репутация Гроссмана за границей менялась по мере роста популярности романа «Жизнь и судьба». К 1985 году автор считался уже бескомпромиссным противником любого тоталитарного режима.

Но с учетом политического контекста понятно было, что бескомпромиссный противник тоталитарного режима не мог бы стать и более четверти века оставаться именно советским писателем. Значит, результатом компромиссов оказывалась значительная часть гроссмановского наследия. Чуть ли не все, что опубликовано при жизни автора.

Липкин и попытался доказать, что подобные выводы необоснованны. Согласно его концепции, Гроссман в довоенные годы еще не понимал бесчеловечную сущность тоталитарного государства, не видел, к чему может привести так называемая коллективизация, антисемитские же кампании тогда не проводились. Значит, был искренним, каким и оставался, когда обличал тоталитаризм и государственный антисемитизм. Менялось лишь мировоззрение, искренность неизменна. И конечно, гуманизм.

В мемуарах Липкина оппозиция русские писатели / советские писатели не только обозначена. Еще и неоднократно акцентирована.

Согласно Липкину, искренность, гуманизм имманентны русскому писателю, чем он и отличается от советского. Гроссман, значит, хранил верность досоветской литературной традиции.

По Сарнову – почти то же самое. Верностью традициям русской литературы Гроссман от большинства советских писателей разительно отличался, а еще был по-еврейски упрям, не уступая цензуре свое право на гуманизм и, разумеется, искренность.

Но концепция, предложенная критиком, не ближе к реальности, чем созданная мемуаристом. Она тоже публицистична, сконструирована умозрительно, вопреки опубликованным документам. В совокупности обе – своего рода зеркало давней полемики.

Гроссман же был советским писателем. Таковым и считался на родине.

Имеется в виду не оценка, но определение статуса – вполне официального. Полученного как результат вступления в Союз советских писателей. Состоявшие в этой организации считались элитой.

Вот почему важно установить, в силу каких причин Гроссман не просто стал писателем, но и официально получил такой статус в СССР. Необходимо выяснить, чем заслужил право войти в элитарное литературное сообщество.

Часть II. От Москвы до Москвы

Проекция биографии

Летом 1929 года закончилась преддипломная заводская практика Гроссмана. Затем он уехал в Донбасс, где по «разверстке» должен был работать не менее трех лет.

Сведений об этом периоде мало. Официальные источники – главным образом анкеты и автобиографии, хранящиеся в гроссмановском личном деле, которое формировалось сотрудниками администрации ССП.

Эпистолярных источников тоже немного. Отец жил неподалеку, переписывались редко – только в командировках и отпусках. Почти нет сведений в сохранившихся письмах, адресованных матери. Конечно, появились тогда новые друзья, но они – в силу разных причин – не опубликовали мемуары.

Принято считать, что этот период характеризуется в рассказе «Фосфор». Впервые он по рукописи опубликован в сборнике, что выпустило московское издательство к двадцатипятилетней годовщине смерти Гроссмана[121]121
  Здесь и далее цит. по: Гроссман В. С. Фосфор // Гроссман В. С. Несколько печальных дней. М.: Современник, 1989. С. 374–390.


[Закрыть].

Согласно датировке, задуман рассказ в конце 1950-х годов. Его связь с биографией автора акцентирована первой же фразой: «Тридцать лет тому назад, окончив университет, я уехал работать в Донбасс».

Почему «уехал» – не объяснено. Ясно только, что не по собственной воле. Однако соотечественникам не требовался комментарий. Далее же сообщается: «Я получил назначение химика в газоаналитическую лабораторию на самой глубокой и жаркой шахте Донбасса – Смолянка-11».

Сведения о работе Гроссмана в Донбассе были не раз опубликованы критиками. Потому многие читатели-современники знали, что писательской карьере предшествовала инженерская.

Конечно, в шахте любая работа опасна. Ну а Смолянка-11, по словам повествователя, и вовсе «пользовалась плохой известностью – на ней происходили внезапные выделения рудничного газа и пыли, нечто вроде подземных цунами».

Такие «цунами» обычно засыпают подземные выработки тоннами породы, и тогда спасение шахтеров становится почти неразрешимой задачей. Однако повествователя риск манит: «Романтика захватила меня – самая глубокая, самая опасная, самая газовая шахта в СССР. Меня покорила поэзия Донбасса – потоки лампочек, прочерчивающие пунктиром ночные степные дорожки, протяжный вой сирен среди тумана, черные терриконы, угрюмое зарево над металлургическим заводом».

И все же он испытывает чувство одиночества. Не избавляют от этого даже «две великие силы – романтика и поэзия».

Кстати, гроссмановские письма свидетельствуют, что в университетские годы чувство одиночества стало привычным, окружающие не вызывали интереса. Повествователь же к такому не привык: мучит тоска «по Москве, по московским друзьям, которых я очень любил».

В столице и сложилась дружеская компания «вузовцев» – математик, геолог, музыкант и т. д. Собирались, как правило, по субботам, «были разные – и характером, и специальностью, и судьбой, и надеждами. Но имелось нечто объединяющее – фосфор, соль!».

Терминология эзотерическая. «Фосфор, соль» – свет и знание. Талант. А еще объединял друзей интерес к науке, искусству, политике: «Мы спорили, много читали, пили пиво и водку, бродили ночами по бульварам, купались в Москве-реке под Воробьевыми горами».

Себя повествователь характеризует кратко. Причем с иронией: «Я был химиком, но химия не тешила мою душу».

Эту же проблему Гроссман обсуждал и с отцом в университетскую пору. А герой рассказа сообщает, что его друзья – «забубенные веселые студенты, спорщики, матерщинники, выпивохи стали впоследствии знаменитыми людьми…».

Героя тоже, по его словам, не подвел «фосфор». О чем сказано опять с иронией: «Стал в конце концов известен и я, не как химик, к сожалению».

Но известность впереди. А пока что «ушли в прошлое университетские лаборатории, ночные прогулки, студенческие споры, веселые и умные субботы, огни вечерней Москвы и та хмельная и светлая легкость, которая вдруг, неожиданно, то темным осенним утром, то холодной январской ночью заполнит тебя всего ощущением самого высшего счастья – бессмысленного и беспричинного».

Обстановка изменилась. Настроение тоже: «Друзья мои остались в Москве, а я жил в шахтерском поселке, месил ногами липучую грязь…».

Москва для повествователя была привычной и комфортной средой, Донбасс – агрессивной, враждебной. Даже шел «по недоброй земле; а осеннее небо было таким тяжелым, холодным, что, поднявшись в клети после долгих часов, проведенных в шахте, я не радовался воздуху поверхности. Я очень, очень тосковал. У меня не только болели зубы, и не только мучило меня одиночество. В душе моей стояла смута. Юношей я решил освободить внутриатомную энергию, а еще раньше, мальчишкой, мне хотелось создать в реторте живой белок. Не сбылось».

Реальность не соответствовала мечтам. А к прошлому, казалось, не было возврата: «Та, московская, жизнь продолжалась. Но я вылетел из нее».

Примечательно и описание бытовых условий в шахтерском поселке. Там инженеры – элита. Соответственно, выпускник университета сразу получил двухкомнатную квартиру. По сути, это была половина дома – «просторные комнаты, большая кухня, сарай для угля, две кладовки с дощатыми полами».

Такие условия тогда считались вполне приличными. Они и были гораздо лучше, нежели в университетской жизни Гроссмана, когда он нанимал комнату за городом.

Но повествователя это не радовало. В доме он был одинок.

Если верить дочери Гроссмана, родители некоторое время жили в Донбассе вместе. Повествователь же один приехал: «В такой квартире хорошо жить с семьей, обзавестись хозяйством. А я завез в квартиру пружинный матрац, чайник, стакан, ложку и нож. Матрац без козел я установил посередине комнаты, под лампочкой. Если я сидел на матраце и пил чай, чемодан, поставленный на попа, служил столом. Ел я тогда мало, больше курил. У меня в ту пору болели зубы, и я иногда до утра ходил по комнате и курил. А если боль несколько успокаивалась, я ложился на матрац, читал и курил. К утру комната была полна дыма, а консервная банка, служившая пепельницей, не вмещала окурков».

Молодой инженер оказался по сути в изоляции. Причем добровольной: «Я очень тосковал по вечерам. За долгие месяцы никто не пришел ко мне в гости. Я был застенчив, знакомства с сослуживцами у меня не завязались».

В шахте от него зависело многое. Буквально – здоровье, а часто и жизни всех, кто находился под землей. Ну а вне работы шахтеры посмеивались над чудаковатым инженером. И соседок, шахтерских жен, заглядывавших в окна пустой квартиры, она смешила – «отсутствие мебели в комнатах и посуды на кухне».

Далее уточнены хронологические рамки действия. Герой отмечает: «По утрам я не завтракал, есть не хотелось после десятков ночных папирос. В столовой кормили скверно – был суровый тридцатый год, год сплошной коллективизации, начало первой пятилетки».

Речь идет о так называемом первом пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР. Формально его начало было определено партийным руководством – с 1 октября 1928 года. Утвержден же он через девять месяцев на V Съезде Советов СССР[122]122
  Подробнее см., напр: История индустриализации СССР 1926–1928. М., 1969.


[Закрыть].

Значит, шел второй год пятилетки. К этому времени и относится начало так называемой сплошной коллективизации – насильственной ликвидации едва ли не всех оставшихся в стране индивидуальных крестьянских хозяйств. Задача, не скрывавшаяся даже в официальных советских учебных пособиях[123]123
  Подробнее см., напр.: Геллер М. Я., Некрич А. М. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 года до наших дней: В 3 кн. Кн. 1. М.: МИК, 1995. С. 246–258.


[Закрыть].

Как известно, «сплошная коллективизация» сопровождалась изъятием практически всех запасов продовольствия у «коллективизированных». Вымирали от голода деревни и села, а бежавших оттуда крестьян не допускали в города специальные войсковые кордоны, причем сведения о катастрофе не публиковались. В рассказе Гроссмана ситуация лишь намеком обозначена.

На предприятиях Донбасса она и не была настолько катастрофична. Угольная промышленность тогда к военной приравнивалось, и продовольствием снабжали шахтерские поселки немногим хуже, чем гарнизонные.

Конечно, на прилавках магазинов стало гораздо меньше товаров, существенно уменьшились нормы в столовых. Это и отмечено повествователем – «кормили скверно».

Однако «скверно» было и в обществе коллег – инженеров, техников. Их присутствие тяготило: «Разговоры, где что достать, что привезла жена из Ростова, а теща из Мариуполя, огромная бессмысленная водка, грубые, сальные и необычайно глупые анекдоты, пересуды о начальстве, разговоры, кто кого подсидел, и непонятно, удивительно слитая с этим всем, полная поэзии и романтики, тяжелая опасная работа на самой глубокой шахте в Союзе ССР – угрюмой Смолянке-11».

Значит, тоска не мучила повествователя только на работе. Там хоть занят был: «Днем я работал, а вечером сидел один в пустом семейном балагане – так в Донбассе называют квартиры».

23 января 1930 года родилась дочь Гроссмана – Екатерина. Но это в жизни. А по рассказу известно только, что повествователь женат: «Я тосковал, я ревновал жену, которая редко мне писала, – она оканчивала институт, была очень занята».

Так обозначена причина, из-за которой повествователь живет один в шахтерском поселке. Что было на самом деле – трудно судить.

Но сходство с биографией автора постоянно акцентируется. Повествователь отмечает: «Прошло тридцать лет. Я уже давно живу в Москве, не занимаюсь химией, а внутриатомную энергию без моего участия поставили на службу людскому горю и людскому счастью».

Важно, что повествователь больше не чувствует себя одиноким. Хотя был период, когда вспоминал о донбасском одиночестве: «В начале пятидесятых годов в моей жизни наступило трудное время. Мне не хочется говорить, как и почему случилось это. Но вот случилось».

Читатели-современники должны были с полунамека понять, что имеется в виду. Речь шла о скандале в связи с романом «За правое дело».

Конечно, «трудное время». Сходство с донбасской ситуацией подчеркнуто: «Мог ли я себе представить, живя в Донбассе, в пустом семейном балагане на шахте Смолянка-11, что тоска и одиночество, еще более сильные, чем в пору моей донбасской жизни, могут охватить меня здесь, в Москве, в кругу семьи, окруженного друзьями, среди любимых книг, занятого своей работой. Я был одинок, подавлен. Мне часто вспоминалось, как в молодости, на Смолянке, мучаясь от зубной боли, куря папиросу за папиросой, я ходил до утра по пустой комнате. Тогда, в молодости, я тосковал по Москве, по своим друзьям, по жене, она жила далеко от меня и не спешила ко мне приехать, потому что не любила меня».

Наладились ли отношения, женился ли герой вторично – не сказано. Главное, пришло опять «трудное время», и «жена была рядом со мной, я жил в Москве, мне стоило снять телефонную трубку, и я услышал бы голос своих друзей. И именно сейчас я был одинок и несчастен, как никогда».

Вновь одиночество. Причина указана: «Обо мне в эту пору плохо писали в газетах, обвиняли меня во многих грехах».

Какие «грехи» – не уточнялось. Современники должны были помнить, и повествователь акцентировал: «Я считал, что обвиняют меня несправедливо, конечно, все обвиняемые считают, что их обвиняют несправедливо. Но возможно, что обвиненные и обвиняемые не всегда кругом виноваты. А обо мне писали только плохое, и на собраниях обо мне говорили только плохое».

Современники и без пояснений должны были понять, что речь шла о собраниях в писательских и партийных организациях, где роман обсуждали. Но, отмечает повествователь, вскоре ситуация изменилась: «Прошло трудное для меня время, а мое новое трудное время еще не пришло. И снова зазвонил на столе телефон».

Похоже, рассказ адресован тем, кто помнил не только травлю 1953 года, но и семейную историю Гроссмана. Однако рассуждения о прототипах вряд ли уместны: автор не тождествен повествователю, который все-таки простил своих «блестящих, талантливых друзей».

Важно же, что рассказ отражает происходившее в Донбассе – хотя бы отчасти. Это своего рода проекция биографии.