Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

На это и намекал Симонов. И современники намек поняли: Шолохов еще с войны печатался изредка.

В писательских кругах ходили слухи о шолоховских суждениях антисемитского характера. Некоторые из них воспроизведены Фрезинским в комментариях к собранию сочинений Эренбурга[331]331
  Здесь и далее цит. по: Фрезинский Б. Я. Комментарии // Эренбург И. Э. Люди, годы, жизнь. Т. 3. М., 2005. С. 495–505. См. также: Орлова Р. Воспоминания о непрошенном времени. М., 1993. С. 244.


[Закрыть].

Характерно, например, свидетельство одной из современниц. Она знала Эренбурга лично и в мемуарах цитировала сказанное о Шолохове: «Он медленно умирает на наших глазах. С начала войны. Он был тогда не с нами, потому что казаки не с нами. А для него эта связь – кровная. И человечески, и творчески. Тогда начались водка, антисемитизм, позорная клика мелких людишек вокруг него».

Эренбург, если верить мемуаристке, к Шолохову относился сочувственно. Утверждал: «Все плохое – наносное, от окружения».

Так ли думал и действительно ли сказал – трудно судить. Однако про «водку, антисемитизм» и «полное молчание» знали многие в литературных и окололитературных кругах.

Подчеркнем, что Симонов и рассчитывал на такое «фоновое знание». Итоговый вывод статьи формулировался бескомпромиссно: «Я убежден, что вся поднятая Бубенновым мнимая проблема литературных псевдонимов высосана из пальца в поисках дешевой сенсационности и не представляет серьезного интереса для широкого читателя. Именно поэтому я стремился быть кратким в обеих своих заметках и не намерен больше ни слова писать на эту тему, даже если “Комсомольская правда” вновь пожелает предоставить свои страницы для недостойных нападок по моему адресу».

Отсюда следовало, что позиция автора согласована в руководстве ССП. Значит, дальнейшая полемика с необходимостью подразумевала бы конфликт, разбирать который пришлось бы на уровне ЦК партии. Ну а там у Симонова были весьма сильные позиции. Ему давно покровительствовал Сталин, о чем знали агитпроповские функционеры.

Полемика действительно прекратилась. Симонов, предложив «Комсомольской правде» открытую конфронтацию, похоже, заручился поддержкой в ЦК партии. Он был искушен в подобного рода интригах.

К Гроссману полемика имела непосредственное отношение. Он тоже псевдоним использовал. Но классика советской литературы пока не задевали.

Редакционная интрига

Отметим, что руководство ССП опекало Гроссмана – как потенциального автора «военной эпопеи». Компенсировались все репутационные потери, связанные с упреками критиков.

Выше отмечалось, что Гроссман в 1946 году награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Получали такую награду отнюдь не все писатели, даже и ставшие военными корреспондентами.

Ну а в 1947 году – по представлению руководства ССП – Гроссман награжден медалью «800-летие Москвы». Награда, что называется, юбилейная, однако и в данном случае подтверждала статус.

После войны, как отмечалось выше, фронтовые очерки Гроссмана неоднократно публиковались. В 1949 году Воениздатом была выпущена и новая книга – «На Волге (Главы из романа “Сталинград”»[332]332
  Здесь и далее цит. по: Гроссман В. С. На Волге (Главы изромана «Сталинград»). М., 1949.


[Закрыть].

Для Гроссмана эта публикация была своего рода цензурным разрешением. Военные главы напечатаны еще до издания романа в целом. Можно сказать, что одобрение уже получено, серьезные препятствия тогда не предвиделись.

Изначально Гроссман планировал опубликовать роман в журнале «Знамя». Там и анонсы были. Но к 1949 году планы изменились: слишком много выслушал замечаний, опять же, «Новый мир» считался гораздо более авторитетным изданием, да и редакцию тогда возглавлял давний знакомый – Симонов.

Они приятельствовали еще с довоенных лет. Войну оба закончили в звании подполковника. Правда, редактор «Нового мира» – многократный лауреат, влиятельный функционер, Гроссман же премию не получил и административной деятельности избегал. Но как прозаик и журналист был тогда не менее известен, чем поэт Симонов.

Заместителем главного редактора был А. Ю. Кривицкий, тоже давний знакомый. Ситуация вроде бы складывалась вполне благоприятная.

История публикации романа впервые описана в мемуарах Липкина. Такой и вошла в научный оборот с 1986 года.

Но следует отметить, что она полностью опровергается материалами архива Гроссмана, хранящегося в РГАЛИ. Прежде всего – «Дневником прохождения рукописи романа “За правое дело” в издательствах»[333]333
  См.: Гроссман В.С. Дневник прохождения романа «За правое деле» в издательствах // РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 2. Ед. хр. 1.


[Закрыть].

Гроссман вел дневник почти четыре года. Практически сразу фиксировал все основные события, описывал разговоры с функционерами – от поступления романа в редакцию до выхода первого отдельного издания.

В монографии Бочарова опубликованы большие фрагменты гроссмановского дневника. Но и после ее издания в 1990 году положение не изменилось. По-прежнему бытует липкинская версия, а дневник Гроссмана игнорируется.

Соответственно, уместен сопоставительный анализисточников. Публикуются фрагменты дневника по оригиналу, хранящемуся в РГАЛИ. Орфография и пунктуация приведены к современным нормам.

История «прохождения рукописи» началась в 1949 году, когда Гроссман передал завершенный роман в «Новый мир». В дневнике указана точная дата, Липкин же обошелся без уточнений.

По словам мемуариста, он не верил в удачу друга. И, как водится, «случилось неминуемое: роман (он сначала назывался “Сталинград”) был отвергнут “Новым миром” – редактором Симоновым и его заместителем Кривицким. Больше года они молчали. Гроссман нервничал, серьезная, столь важная для него работа будто в пропасть канула. И вот наконец ответ: печатать не будем, нельзя».

В действительности не случилось то, что Липкин характеризовал как «неминуемое». Согласно гроссмановскому дневнику, 2 августа 1949 года два экземпляра рукописи переданы в редакцию, читали их главный редактор и его заместитель. 11 сентября «Симонов позвонил по телефону из Сухуми и сообщил, что прочел рукопись: “Мне очень нравится, есть пожелания по отдельным местам и линиям”. Обещал, что по приезде в Москву 15-ого сент. тотчас встретимся».

15 сентября позвонил и Кривицкий. Он сказал, «что его мнение совпадает с мнением Симонова: “Наши требования минимальны”. “Мое отношение более восторженное, чем у Си[моно]ва”».

Значит, история про то, как «больше года они молчали» и «печатать не будем» – вымысел. В действительности редактор и его заместитель прочли весьма объемистую рукопись менее чем за полтора месяца и дали принципиальное согласие на публикацию.

Характерно, что отметил это и Бочаров. По словам исследователя, дневниковые записи «как ни прискорбно это говорить, опровергают версию об отношении Симонова и Твардовского к рукописи романа, изложенную в прекрасных воспоминаниях С. Липкина (роман был якобы отвергнут Симоновым, а Твардовский “душевно и торжественно поздравлял Гроссмана”), к которым я еще не раз буду с благодарностью обращаться. Впрочем, там есть и другие, преимущественно хронологические неточности».

С 20 сентября начались обсуждения рукописи на редакционной коллегии. Замечаний было немало, однако Симонов на своем настоял. После редактуры надлежало печатать роман с январского номера 1950 года.

Оставалось, правда, еще одно препятствие. Рукопись после редактуры должна была пройти контроль специалистов Генерального штаба. Это вполне объяснимо: после новой правки обязательно повторное рассмотрение цензорами.

Липкин же описывал иную ситуацию. По его словам, «не успел Симонов вернуть роман автору, как сменилась редколлегия журнала…».

Это опять, мягко говоря, «неточность». В действительности не было такого намерения – «вернуть роман автору». И не «сменилась редколлегия». Другое произошло. 17 февраля Гроссман записал в дневнике: «Симонов, Кривицкий уходят из“ Нового мира”. Редактором назначен Твардовский».

Запись подчеркнута двумя красными линиями, словно автор указывал окончание первого этапа «прохождения рукописи». Но, похоже, это позже сделано. Тогда опасность не прогнозировалась. Бывший главред, что называется, «на повышение ушел», не конфликтуя с новым, чей ближайший помощник – А. К. Тарасенков – не слыл интриганом.

Липкин, однако, сообщил, что лишь после ухода Симонова и Кривицкого появились у Гроссмана сторонники в редколлегии. Это новый редактор и его заместитель: «Первым прочел роман Тарасенков – и пришел в восторг, поздно ночью позвонил Гроссману. Потом прочел Твардовский – и разделил мнение своего заместителя. Оба приехали к Гроссману на Беговую. Твардовский душевно и торжественно поздравлял Гроссмана, были поцелуи и хмельные слезы. Роман было решено печатать».

В действительности не было «поцелуев и хмельных слез». Новый главред не спешил читать роман – даже и после ряда напоминаний автора.

С Гроссманом он встретился 22 февраля, а рукопись, уже прошедшую редактуру при Симонове, обещал прочесть в начале марта. И тут же передал ее введенному в редколлегию «Нового мира» Бубеннову. Того поддерживали агитпроповские функционеры: не прекращалась борьба с руководством ССП.

Вскоре началась редакционная интрига. Гроссману уже было понятно, что роман не попадет и в апрельский номер. Да и в летние – вряд ли.

12 марта состоялось заседание редколлегии «Нового мира». Принято решение всем читать роман заново. Ну а Твардовский все еще не прочел рукопись.

Гроссман собрался лично побеседовать с главным редактором. 15 марта записал в дневнике: «Встреча с Твардовским. Твардовский заявил мне, что печатать может только военные главы, против остального резко и грубо возражал».

Решение понятное. «Военные главы» уже публиковались, хотя бы и частично, тогда как «остальное» не проходило цензурные инстанции. Не апробировано. И среди героев романа – евреи. Отвечать же за все не Симонову, а Твардовскому.

Ситуация прояснилась. Гроссман, по его словам, Твардовскому «ответил, что это фактический отказпечатать меня, т. к. предложения его оскорбительны, неверны, совершенно неприемлемы. Он предложил, чтобы прочла вся редколлегия, я ответил, что решение ясно из того, что сказал он, главный редактор. На мой вопрос о мнении Бубеннова ответил: резко отрицательное».

Бубеннов тогда заканчивал вторую часть романа «Белая береза», и не нужен был ему конкурент в гроссмановском статусе. Кстати, вряд ли Твардовский о том не догадывался.

У Гроссмана не оставалось времени на раздумья. В дневнике отмечено: «21 марта. Я письмом сообщил Твардовскому, что отказываюсь категорически от его требований и принимаю отказ. Он, получив письмо, позвонил мне и сказал, что мнение его не окончательное, и просил подождать высказывания редколлегии (в течение 10 дней)».

Гроссман в конфликте проявил готовность к полному разрыву. Не готов был Твардовский.

Дело, конечно, не в давних приятельских отношениях. Главный редактор знал, что у Гроссмана есть влиятельные заступники.

Прежде всего, интересы автора лоббировал бывший редактор «Нового мира», возглавивший редакцию «Литературной газеты». Его поддерживал друг-поэт и тоже очень влиятельный функционер – А. А. Сурков. И конечно, генеральный секретарь ССП. Они сообща решали актуальную задачу – создание «военной эпопеи».

Сталину требовалась «советская “Война и мир”». А гроссмановский роман, помимо некоторых литературных достоинств, отличался и множеством сюжетных линий, и солидным объемом. Причем журналу была предоставлена лишь первая часть, значит, готовилась, как минимум, вторая.

Твардовскому в случае разрыва полагалось бы ответственность принять – за отказ от проекта, курировавшегося высшими функционерами ССП. Удача же стала бы и удачей «Нового мира».

Гроссмановское письмо для главреда – неожиданность. Это был официальный документ, где автор, характеризуя причины разрыва с журналом, называл виновного. Подразумевалось, что копию Гроссман предоставил Секретариату ССП. Следовательно, неизбежным становилось фадеевское вмешательство. Вот почему Твардовский и попросил десятидневную отсрочку: дождаться «высказывания редколлегии» он мог и раньше, время требовалось, чтоб договориться с литературным начальством.

Договаривался, нет ли, но 29 марта Гроссману сообщил Тарасенков, что претензии главреда уменьшились. По-прежнему вызывал протест лишь центральный персонаж – физик-ядерщик Штрум, alter ego автора.

Конечно, мешал не Штрум как сюжетный элемент. Помеха была в том, что он – еврей. Твардовский не спешил рисковать: антисемитские кампании в прессе шли одна за другой.

Но решение принимать все равно следовало. Гроссман уже неделю, как обозначил письмом готовность к полному разрыву, и Твардовский стремился дезавуировать этот документ. Соответственно, Тарасенков предложил компромисс: Штрума убрать, тогда других претензий не останется.

Гроссман уступать не стал. И на следующий день к нему приехали Твардовский с Тарасенковым. Понятно, что их личный визит – форма извинения: после ссоры договариваться нужно было срочно.

У Липкина, разумеется, ссоры вообще не было. Как выше отмечено, главный редактор, прочитав роман, пребывал в восторге, пресловутые «хмельные слезы» проливал, а потом и протрезвел: «Опомнившись, Твардовский выставил три серьезных возражения».

Согласно Липкину, не нравилось, во-первых, что изображение тылового советского быта и войны как таковой слишком уж мрачно. Во-вторых, мало внимания уделено Сталину. Наконец, и Штрум еврей, и военный врач Софья Левинтон еврейка. Опять «еврейская тема».

Но и тогда ссоры не было. Липкин утверждал: «К обязанностям редактора романа Твардовский отнесся с любовью и ответственностью».

Про ответственность – бесспорно. А Липкин еще и акцентировал: «Несмотря на свои возражения, уверенный в том, что автор согласится внести исправления, Твардовский страстно хотел роман напечатать».

Если судить по гроссмановскому дневнику, Твардовский не «хотел роман напечатать». За журнал главред отвечал непосредственно, а уж потом Фадеев, Симонов и Сурков.

Извсего, что рассказал Липкин, рассуждая о первом (как он полагал) этапе редактирования романа, лишь возражения Твардовского относительно Штрума не опровергаются гроссмановским дневником. Подчеркнем: и не соответствуют полностью, и прямо не противоречат. Однако, даже не зная о такого рода претензиях редактора, несложно было и угадать их, если речь шла о ситуации конца 1940-х годов.

Неважно в данном случае, знал ли мемуарист, как было на самом деле. Если да, то, оговаривая Симонова и расхваливая Твардовского, понимал, что фактам противоречит, а нет – просто сочинял. В любом случае полемика тогда исключалась. Умерли все, о ком Липкин рассказывал. Другой вопрос – зачем ему понадобилось выдумывать историю про начальную стадию редактирования. Ответ подсказывает контекст.

Судя по липикинским мемуарам, Симонов – типичный сталинский функционер. Можно сказать, «литературный генерал». Таким его и считали многие в 1980-е годы.

У Твардовского иная репутация тогда сложилась. Он – мученик русской литературы. Согласно «биографическому мифу», пытался с начала послесталинской эпохи преобразовать «Новый мир», за что и был отстранен от должности главного редактора в 1954 году. Однако пяти лет не прошло, как вновь назначен и сумел все же обычный советский журнал превратить в уникальный литературный центр, чуть ли не диссидентское издание, за что опять смещен с поста в 1970 году, а вскоре умер[334]334
  См. подробнее: Лакшин В. Я. Твардовский в «Новом мире». М., 1989. С. 34–44; Бианки Н. П. К. Симонов, А. Твардовский в «Новом мире». М., 1999. С. 34–62; Турков А. М. Александр Твардовский. М., 2010. С. 319–383.


[Закрыть].

Аналогия в истории русской литературы XIX века сама собою подразумевалась. Это, конечно, гениальный Некрасов и легендарный, при нем ставший оппозиционным журнал «Современник».

Репутация Гроссмана к 1986 году тоже сформировалась. Автор буквально арестованного романа считался писателем-нонконформистом.

Ясно, что «литературный генерал», сталинский функционер Симонов должен был унизить писателя-нонконформиста непомерно долгим ожиданием решения, после чего отвергнуть роман безоговорочно. А прийти на помощь Гроссману, конечно же, полагалось будущему мученику русской литературы – Твардовскому. Вот он, согласно Липкину, проявил уступчивость, добился компромисса.

На самом деле компромисса не было. Гроссман заставил Твардовского отступить. В шахматной терминологии – сыграл на обострение. Однако интрига только начиналась.

Административная тактика

Если мемуарам Липкина верить, Твардовский не с Гроссманом конфликтовал, а противостоял его врагам. Для этого добился поддержки Фадеева и «держался молодцом, был непоколебим, упорен».

Согласно же дневнику, Твардовский препятствовал, а роман проходил цензуру. Как военная эпопея – в Генеральном штабе. 6 апреля оттуда поступил отзыв, содержавший «ряд частных замечаний».

Это означало одобрение в целом. Что неудивительно: военные главы уже были частично опубликованы.

Решение печатать роман с пятого номера 1950 года принято редколлегией 24 апреля. Четыре дня спустя получена верстка. На следующий день Гроссман отметил в дневнике: «По доносу Бубеннова печатание приостановлено. Экстрен [нное] заседание Секретариата».

Бубеннов обратился в ЦК партии. Разумеется, по согласованию с агитпроповскими функционерами. И Секретариату ССП надлежало срочно принять какие-то меры.

Агитпроп тогда возглавлял М. А. Суслов. Трудно судить, был ли он антисемитом, зато известно, что непосредственно занимался организацией кампании «борьбы с безродными космополитами».

Но и Фадеев еще с довоенных лет введен в ЦК партии. Бубеннов об этом, конечно, знал. Только неизвестно, догадывался ли, что генсек ССП лоббирует гроссмановский роман. Особой роли такое обстоятельство и не играло: Суслов – не менее влиятельный покровитель.

В Секретариате ССП о бубенновском доносе узнали сразу. А когда получили официальное извещение, Фадеев уже добился поддержки. Это закономерно – сталинскую задачу решал. В дневнике Гроссман констатировал: «Предложено отложить печатание на 2 месяца. Отредактировать роман полностью, сдать на согласование в ЦК, сверстав все части книги».

Интрига продолжалась. Руководство ССП проводило заседания, а Гроссман записал в дневнике: «4 мая. Говорил с Сурковым. Он подтвердил, что на секретариате Твард[овский] и Тарасенк[ов] были за роман».

Автор романа меж тем заканчивал очередную редактуру. Но 31 мая ему позвонил генерал А. И. Родимцев, давний знакомый, один из героев Сталинградской битвы. Новость была тревожной. Готовился очередной этап дискредитации книги.

Вел подготовку лично Суслов. По словам Родимцева, «посоветовал ему ознакомиться с романом и написать об этом в ЦК».

Пренебречь «советом» функционера такого ранга не мог и генерал. Но судя по тому, что противники романа не использовали отзыв, был он вполне положительным.

20 июля верстка передана Суслову. Надлежало ждать результатов. 1 августа Гроссман записал в дневнике, что завтра исполнится год, как роман сдан в «Новый мир». А из редакции по-прежнему сообщали, что новостей нет.

Лишь 14 августа стало известно: Суслов передал рукопись на рецензирование в самое авторитетное научно-исследовательское учреждение при ЦК партии – Институт Маркса, Энгельса, Ленина. Обычно там не спешили принимать ответственность.

Но у Фадеева в ИМЭЛ тоже связи имелись. Заключение было составлено и, как отметил Гроссман, «вполне положительное».

Агитпроповский ответ ждать пришлось недолго. Роман был передан в Президиум ЦК партии – Маленкову.

6 октября Секретариат ССП обсуждал новый вариант совместно с редколлегией «Нового мира». По словам Гроссмана, победа была полной: «Фадеев целиком и безоговорочно поддержал меня. Редколлегия целиком – за. Бубеннов целиком – за. Роман одобрен. Решено послать в ЦК письмо с просьбой ускорить чтение либо разрешить взять на себя ответственность секретариату на публикацию романа».

Бубеннов, понятно, лавировал. До поры избегал открытой конфронтации с генсеком ССП. Ну а Фадеев – применительно к роману Гроссмана – вновь оспорил право Агитпропа на негласные запреты. Это была дерзость. Но – извинительная, акцентировавшая важность проекта.

8 октября Фадеев сообщил Гроссману, что письмо отправлено в ЦК партии. Ждали ответ.

Попытка Бубеннова использовать контекст антисемитских кампаний не удалась. Как разв данном случае их вполне могло игнорировать руководство ССП. Такое делали и раньше, когда выполнялись правительственные же задания. К «безродным космополитам» не относили знаменитых ученых, режиссеров, актеров и художников. Лауреатов Сталинских премий называли «гордостью советской науки» или «советского искусства». Ссылками на подобного рода исключения, кстати, опровергали за границей слухи о государственном антисемитизме в СССР.

6 декабря Гроссман обратился с письмом к Сталину. Просил лично – помочь «в решении вопроса о судьбе романа».

С одной стороны, конечно, рисковал. А с другой – ход вполне продуманный. Генсек лично курировал проект «военной эпопеи», агитпроповские интриги были тут малоинтересны. Требовался результат. А защитником романа стал Фадеев, сталинский фаворит. Маловероятно, чтобы с ним гроссмановское обращение не было согласовано.

Ответ из ЦК партии получен не ранее 3 января 1951 года. Судя по дневнику, гроссмановского защитника «вызвали в ЦК и сказали, что роман получил очень высокую оценку (о том, кто говорил с ним и кто читал роман, Фадеев не сказал). Союзу <писателей> и редакции <“Нового мира”> предложено решить вопрос о печатании, наверх роман больше не посылать».

Вероятно, Сталин в тонкости редакционной полемики вникать не стал, а распорядился, чтоб спорный вопрос был решен вскоре. Потому Суслову и пришлось искать компромисс. Так что не обошлось без претензий к роману, хотя и формулировались они как пожелания. Имелись в виду добавления и сокращения.

Относительно сокращений претензии в основном прежние. Как подчеркнул Гроссман в дневнике, главная – «снять Штрума. Я в ответном слове согласился со всем, кроме Штрума. Спорили, решили вопрос о Штруме отложить. Фадеев сказал, что посмотрим: после написания новых глав, быть может, соотношение частей станет таково, что и Штрум ляжет по-новому. Твардовский сказал, что намечает роман в 6-й номер».

Возможно, был у главреда такой план. Однако интрига развивалась своим чередом, и 9 марта автор дневника продолжал ее анализ: «Мною закончена работа над новыми главами, о которых шла речь на встрече с Фадеевым. Написано около 90 страниц, т. е. 4 авторских листа. Сегодня собираюсь сдать работу в редакцию. Общая литературная обстановка нервная – Бубеннов, как рассказывают, пытается провокационно компрометировать мой труд. Инспирированный Бубенновым Мих. Шолохов запросил у редакции окончательный вариант “Гроссмана”».

Шолохов бывал в Москве наездами. Постоянно жил в станице Вешенской, куда и отправили почтой объемистую рукопись на исходе мая.

До Ростовской области, где находилась Вешенская, посылка шла несколько недель, да и адресат прочел роман не сразу. Похоже, Бубеннов рассчитывал, что редколлегия не примет решение о публикации, пока отзыв не получит, на пересылку же и переписку уйдет месяц-другой, а то и больше.

Несколько опережая события, отметим, что обошлось без отрицательного отзыва. Гроссман в дневнике передал разговор с Твардовским об этом. По словам главреда, Шолохов сказал: «Писать о Ст[алингра]де не буду, т. к. хуже Гроссмана не положено, а лучше не смогу».

Отсюда с необходимостью следует, что Шолохов тогда не пожелал участвовать в бубенновской интриге. Даже и поддержал Гроссмана.

Но Липкин в мемуарах предложил совсем иную версию. Как водится, «с точностью до наоборот». По его словам, «Твардовский отправил роман члену редколлегии “Нового мира”» Шолохову, надеясь, что великого писателя земли советской не могут не привлечь художественные достоинства романа и Шолохов, если он даже почему-то не терпит Гроссмана (был такой слух), все-таки поддержит его своим огромным авторитетом.

Ответ Шолохова был краток. Несколько машинописных строк. Я их видел. Главная мысль, помнится, такая:

“Кому вы поручили писать о Сталинграде? В своем ли вы уме? Я против”.

Гроссмана и меня особенно поразила фраза: “Кому вы поручили?” Дикое, департаментское отношение к литературе».

Мемуарист не скрывал иронию. Еще с XIX века «великим писателем земли русской» именовали автора романа «Война и мир», соответственно, почетное именование Липкин применительно к Шолохову хронологически локализовал – «советской». Чтоб смешнее. Заодно и приписал «дикое, департаментское отношение к литературе». Иллюзию достоверности создавал эмоциональный напор.

Доказательств же – нет. И не только потому, что мемуарист не сообщил, от кого слышал о шолоховской неприязни к Гроссману. Допустим, так было. Тогда главный редактор, желавший защитить роман, поступил бы весьма странно, по собственной инициативе посылая рукопись недоброжелателю автора. Объяснение, предложенное Липкиным, не выдерживает критики.

Наконец, мемуарист главное не объяснил: где, когда, при каких обстоятельствах он, не имея отношения к редколлегии «Нового мира», не участвуя в обсуждениях романа, мог бы увидеть шолоховский отзыв. Расчет тут исключительно на авторитет «самого близкого друга Гроссмана». В дальнейшем это и стало наиболее весомым аргументом. С Липкиным не спорили.

Он не учел только, что дневник сохранился. Благодаря этому понятно, что мемуарист не «видел ответ Шолохова», и Гроссмана не «поразила фраза», якобы воспроизведенная Липкиным. На самом деле им же и придуманная.

Отметим, что Бочаров, цитируя истинный шолоховский отзыв по дневнику Гроссмана, вообще не упомянул о версии Липкина. Ее ведь и при желании трудно характеризовать как «неточность».

В данном случае опять неважно, знал ли мемуарист, как было на самом деле. Если да, то понимал, что противоречит фактам, а нет – сочинял безоглядно. Другой вопрос, зачем понадобилось такое сочинительство.

Подчеркнем еще раз: ответ вполне очевиден, если учитывать советский политический контекст. И разумеется, специфику гроссмановского «биографического мифа», который создавал Липкин.

В его мемуарах выстроена пропагандистская конструкция. Сообразно этому Твардовский был наивен, верил в справедливость. Что поделаешь – мученик русской литературы. А Шолохов, понятно, советский «литературный генерал», ему и полагалось мешать Гроссману.

Про шолоховские высказывания антисемитского характера Липкин упоминать не стал. В этом случае была бы сомнительна объективность мемуариста. Зато – в отместку – сочинил мнимошолоховский отзыв.

Нашлись и последователи. К примеру, Сарнов неоднократно воспроизводил придуманное Липкиным. Так, в книге «Сталин и писатели» утверждал, что «Твардовский попытался найти поддержку у Шолохова. Но вместо поддержки получил еще один отрицательный отзыв. «Вы с ума сошли! – ответил Шолохов. – Кому вы поручили писать о Сталинграде?»[335]335
  См.: Сарнов Б. М. Сталин и писатели. Кн. 4. М., 2011. С. 513.


[Закрыть].

Как отмечалось выше, Сарнов тоже создавал «биографический миф» Гроссмана. А этому реальная история «прохождения рукописи» только мешала.

Она и сейчас мешает, потому и не востребована. Документы разрушают привычную «мифологическую» концепцию. «Литературные генералы», сталинские функционеры защищали писателя-нонконформиста от будущего мученика русской литературы, всеми силами препятствовавшего изданию романа.