Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Жернова интриг

Возможно, критики догадывались, что материалом для рассказа «Четыре дня» были и личные впечатления автора. На его родственника по материнской линии очень похож доктор, предоставивший убежище комиссаром.

Д. С. Шеренцис, ставшей мужем А. С. Витис, действительно был очень популярным бердичевским врачом. И, по мнению некоторых родственников, описание просторного дома преуспевающего доктора вполне соответствовало реальности.

Кстати, в этом доме жила тогда и мать Гроссмана. От нее и узнал мнение Шеренциса. 12 ноября 1936 года отцу сообщил: один из московских родственников «настрочил письмо дяде Давиду по поводу моего рассказа “Четыре дня”, дядя очень огорчился».

Родственник пересказал мнения о враче. Соответственно, «дядя очень огорчился». На племянника обиделся. Гроссман же отметил: «Меня это все расстроило – послал ему и письмо, и книжку. Пусть судит сам».

Значит, Гроссман полагал, что лишь риторическими ухищрениями критиков обусловлена была оценка врача как «существа довольно страшного». Не сомневался, что авторскую позицию непредубежденный читатель поймет. В том же письме сообщил: «Сегодня в “Правде” напечатана статья о моей книжке, нельзя сказать, чтобы ругательная, но и не очень похвальная. Конечно, важен самый факт напечатания в “Правде”. Это случается не со многими писателями. Лично я этой статьей вполне удовлетворен».

Речь шла о статье А. Ф. Гурштейна «В поисках простоты». Сформулированы там инвективы политического характера[221]221
  Здесь и далее цит. по: Гурштейн А. Ш. В поисках простоты // Правда. 1936. 12 нояб.


[Закрыть].

Мнение, выраженное в «Правде», считалось официальным, если, конечно, его не дезавуировали в дальнейшем. И критик утверждал, что Гроссман «еще до сих пор не освободился от влияния писателей, зараженных скептицизмом старой, умирающей культуры».

Аргументы тут же приводились. Если верить Гурштейну, персонажи гроссмановских рассказов обычно с «червоточинкой». Основные упреки относились к двум рассказам.

Первый – «Рассказик о счастье», героиня которого – душевнобольная старуха, постоянно радующаяся тому, что жива. Эмоциональная авторская оценка показалась критику неуместной.

Второй рассказ – «Запальщик» – о старом горняке, решившем покончить самоубийством именно в шахте. Тут отношение автора к персонажу опять вызвало неудовольствие критика.

Согласно Гурштейну, авторскую позицию надлежало выражать однозначно. Критик утверждал, что пресловутая «“червоточинка” определяла не только характеры героев у Гроссмана, она становилась определяющей для всего художественного построения. Скептицизм вносил фрагментарность, обрывочность в форму повествования. Потому что скептик не видит граней, для него не существует “начала” и “конца”, он во всех явлениях видит извечную повторяемость и на все машет рукой: “всякое, мол, бывало!..”».

Инвективы критик смягчил – в итоге. Отметил, что «последняя книга В. Гроссмана “Четыре дня” свидетельствует о любопытных поисках автора, о его стремлении освободиться от чуждых его собственной природе влияний…».

Эта оценка подтверждала, что Гроссман все-таки лоялен советскому режиму. Искренне лоялен, по убеждению. Он – свой, только, как тогда говорили, «недостаточно проникся духом эпохи».

Гурштейн, конечно, помнил, кто был гроссмановским покровителем. Но ситуация изменилась. Как известно, Горький умер в июне 1936 года. Согласно официальной версии, причина – обусловленное простудой воспаление легких. Писатели тогда лишились авторитетного защитника.

Начались аресты. Так, в ноябре арестован и В. И. Нарбут, входивший в состав Оргкомитета I съезда ССП[222]222
  Подробнее см.: Киянская О. И., Фельдман Д.М. Карьера акмеиста: материалы к биографии Владимира Нарбута // Киянская О. И., Фельдман Д. М. Очерки истории русской советской литературы и журналистики 1920-х – 1930-х годов. Портреты и скандалы. М.: Форум, 2015. С. 57–104.


[Закрыть].

Обсуждал ли Гроссман новую ситуацию с отцом – неизвестно. Писем 1936 года мало. Допустимо, правда, что они были позже уничтожены.

Также не исключено, что сын и отец ситуацию обсуждали, когда встречались в Москве. Или – в период летних отпусков, на даче, которую снимал Гроссман.

В любом случае Гроссман понимал, что влияет на тональность критических отзывов. Гурштейн прозрачно намекал: горьковское мнение – уже не защита.

Впрочем, у агрессивности критика были и другие причины. Продолжалось давнее соперничество Отдела агитации и пропаганды ЦК партии, знаменитого Агитпропа, и руководства ССП.

Ранее ССП фактически руководил 1-й секретарь правления – А. С. Щербаков. Опытный функционер, он решал проблемы административные и хозяйственные. Но в 1936 году переведен на другую партийную работу, и организационная структура несколько изменилась.

Председателем правления ССП стал А. Н. Толстой, фактически же руководство перешло к генеральному секретарю – бывшему рапповцу В. П. Ставскому. Функционеру среди писателей и писателю среди функционеров.

Прежде всего, Ставский утверждал гонорарные ставки. Гонорары в издательствах и периодике с 1931 года уже не зависели от популярности автора, тут определяющим было мнение литературных функционеров, устанавливавших иерархию оплаты. То же самое относилось и к тиражам. Разумеется, учитывался и спрос, но – отнюдь не в первую очередь.

ССП был весьма богатой организацией. Так что Ставский распределял и квартиры, и дачи и т. д. Ориентировался на собственные представления о масштабах писательского дарования и политической целесообразности льгот.

У агитпроповских функционеров были, понятно, свои креатуры. Мнения часто расходились, спор, по сути, шел о влиянии. уступать не привыкли.

У Ставского были свои противники и союзники в ССП. И агитпроповские функционеры по обыкновению использовали разногласия. Провоцировали жалобы недовольных и на этом основании в конфликты вмешивались, расширяя свое влияние таким образом.

Стараниями агитпроповских функционеров в ЦК партии Ставскому инкриминировали неумелое администрирование, невнимание к беспартийным писателям и недостаточную активность критики. Насколько были обоснованны подобные обвинения – вряд ли уместно анализировать.

Важно, что осенью 1936 года положение Ставского многие литераторы считали не вполне прочным. Были на то основания. В «Правде» нередко публиковались статьи о литературе, подразумевавшие нелестные оценки руководства ССП.

Ставский умело защищался. И пытался наладить диалог с наиболее известными критиками.

Он лично обратился к Гурштейну в сентябре, отправив письмо, которое можно было считать и официальным. Просил, в частности, активизировать работу критиков, состоявших в ССП[223]223
  См.: Ставский В. П. Письмо А. Ш. Гурштейну // «Счастье литературы». Государство и писатели. 1925–1938 гг.: документы. М., 1997. С. 276–277.


[Закрыть].

Гроссман в такой игре был, что называется, одной из карт. Его и «разыгрывал» Гурштейн, словно карту.

Выбор, сделанный критиком осенью 1936 года, вполне понятен, если учесть специфический административный контекст. Гурштейн сыграл так, чтобы угодить обеим противоборствующим сторонам.

При таком подходе Гроссман был идеальным объектом. Литературной известности добился, соответственно, появление статьи в «Правде» вполне объяснимо. Беспартийный, следовательно, вопрос об ответственности партийной организации тоже не подразумевается. И по статусу – лишь «кандидат в члены Союза советских писателей», почему и ответственность писательского руководства минимальна. А еще гурштейновская статья показывала, словно бы невзначай, что и Горький не все замечал, в чем-то ошибался. Это было на руку и Ставскому, и Агитпропу.

Статья не подразумевала так называемых оргвыводов. Ясно было только, что писательский статус Гроссмана рано повышать. Не заслужил награду, хотя и взыскивать особо не за что. Как говорится, «указали место».

Гроссмана, похоже, гурштейновская статья не удивила и не испугала. Дело тут не в том, что был прозорлив, не из пугливых, да и к наградам не рвался. Гурштейн специально оговорил: «червоточинку» способен ликвидировать сам писатель. Значит, не велик недостаток. А главное, не где-нибудь, а в «Правде» точно определен уровень претензий.

Осенью 1936 года такой результат можно было считать даже удачей. Пустяками отделался. О чем Гроссман и написал отцу. Подчеркнул, что «вполне удовлетворен».

Можно сказать, что Гроссман в интригах Агитпропа и руководства ССП оказался между двух жерновов. И выскользнул – практически без потерь.

Но он получил своего рода предупреждение: убедился, что критики подтекст видят. Умолчание либо отказ от анализа были куда красноречивее благодушных откликов на роман «Глюкауф» и такие рассказы, как «Весна» или «Мечта».

Гроссман соблюдал условия, следовал предложенным установкам, видел пределы допустимого. Если ошибался, нашлось бы кому подсказать.

Конечно, было бы проще от этих пределов держаться подальше, как поступали едва ли не все коллеги-литераторы. Но Гроссману, чтобы стать и оставаться писателем не только советским, требовался, по выражению Мандельштама, «ворованный воздух» – искренность.

Для советского писателя Гроссман был необычно искренен. Что во многом обусловило его популярность – в читательской среде. Аналогично и попытки критиков «указать место».

Искренность была условием существования, но и опасностью. Приходилось рисковать. И уступать тоже. Не одного страха ради, а потому, что лишь статусом писателя советского обеспечивался путь к советским читателям. Соотечественникам и современникам.

Постоянная угроза

1936 год был для писателя Гроссмана удачным – в целом. Профессиональный статус вновь подтвержден, а претензии критиков оказались неопасными – вопреки осложнениям, вызванным смертью покровителя.

Правда, на уровне личном ситуация была неблагополучна. Мать часто болела, отец все никак не мог добиться перевода в Москву. Наконец, весной повторно арестована кузина. Ранее она работала в Астраханской областной библиотеке. Дело рассматривалось опять в Москве. Обвинение стандартное – «антисоветская агитация». Из тюрьмы этапирована в один из воркутинских лагерей. Помочь Гроссман уже ничем не мог. Ни ей, ни Баглюку.

Стоит подчеркнуть: на исходе 1936 года Алмази Баглюк были уже повторно осужденными за «контрреволюционную деятельность». В терминологии НКВД – «каэрами». Сам термин, как известно, образован от использовавшегося в служебной документации сокращения: «к-р», т. е. «контрреволюционер».

Термин «каэр» стал употребительным с 1926 года, когда введен в действие новый УК РСФСР. Точнее, новая редакция. Нормы права, относившиеся к так называемым контрреволюционным преступлениям, там сведены в статью 58 и распределены по ее пунктам.

Что до Гроссмана, то, согласно документации НКВД, преуспевающий столичный писатель был связан дружбой и родством с «каэрами». И он знал: на таком основании может в любой момент оказаться под арестом.

Впрочем, миллионы советских граждан были в том же или еще худшем положении. Но привыкали. О перспективах, связанных с арестом, старались не думать. Бежать все равно некуда. Надо полагать, Гроссман тоже привыкал.

Как известно, в сентябре 1936 года с должности руководителя НКВД снят Ягода. Формально – переведен в Наркомат связи. Арестован в апреле 1937 года, ему инкриминировали шпионаж и подготовку террористических акций.

Руководителем НКВД стал Н. И. Ежов. В отличие от прежнего генерального комиссара госбезопасности он был не из кадровых чекистов: изначально – партийный функционер. Его назначение оптимисты интерпретировали как знак скорой либерализации. Но вскоре появился и термин «ежовщина».

Гроссман же готовил к изданию новый роман, публиковал рассказы в периодике. 30 декабря 1936 года сообщил отцу: «Настроение хорошее, квартирные дела неважные, они теперь не только затягиваются, но и осложняются. Ну да мне, в общем, плевать на них. Не плакать же».

Осложнения действительно возникли. Квартиру Гроссману должен был предоставить ССП, но строительство нового писательского дома еще и не началось. В связи с чем Гроссман рассказывал: «Презирая квартирный кризис, купил белку. Сидит она в клетке и грызет орехи. Мои дамы ее называют “крошкой” и “деточкой”, но я подозреваю, что это беличий старик, хрипун и хам. Очень уж она любит спать и нелюдима, не белка, а сова какая-то угрюмая. Купил кресло, вот приезжай скорей, посидишь в нем – хорошо!»

Письма отцу, относившиеся к 1937–1938 годам, не сохранились. По крайней мере, в РГАЛИ их нет.

Однако нет и оснований полагать, что Гроссман с отцом тогда не переписывался. Скорее всего, письма уничтожены. Переписку в те годы уничтожали многие. Однако в данном случае причина вряд ли политическая. Вероятно, дела семейные обсуждались.

Иззнакомых же в течение 1937 года арестованы Воронский, Зарудин, Губер, Катаев и Лежнев. Обвинены, кроме прочего, в подготовке террористических актов. Что и предусматривалось пунктом 8 статьи 58 УК РСФСР. Обычным в таких случаях был расстрельный приговор. Но в связи с резким увеличением количества расстрелов сведения о них весьма часто не разглашались. Как правило, родственникам приговоренных сообщали, что применена другая мера – десятилетнее заключение в лагере. Официальная формула позже стала фразеологизмом: «десять лет без права переписки».

Воронский, Губер, Зарудин, Катаев и Лежнев были расстреляны. Гроссмана, однако, даже на допросы не вызывали. У него тогда нашлись покровители очень влиятельные. В том числе – среди руководителей ССП.

Защищали его и административно, демонстрируя, что арест бывших «перевальцев» не компрометирует удачливого прозаика. Согласно хранящейся в личном деле справке, он 25 сентября 1937 года переведен «из кандидатов в члены Союза»[224]224
  См.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 39. Ед. хр. 1658. Л. 53.


[Закрыть].

Писательский статус опять повышен официально. Документ визировал лично Ставский. Формально причины были вполне уважительными. Гроссман – один из наиболее популярных тогда прозаиков. В периодике печатался он постоянно, неоднократно опубликован «Глюкауф», вышли две книги рассказов и трижды отдельными изданиями, но разными издательствами выпущена первая часть романа «Степан Кольчугин».

Роман был, пожалуй, главной причиной, обусловившей пристальное внимание писательского руководства. И не только его. Пользуясь опять же современной терминологией, можно сказать, что Гроссман «попал в проект».

Этот проект считался особо важным. Его реализация контролировалась ЦК партии.

Заказчикам требовался именно роман. Большой, созданный писателем, сформировавшимся в советскую эпоху, и – об этой же эпохе. Таким образом демонстрировалось бы всему миру, что при большевистском режиме не только существует, но и развивается литература, сопоставимая с классической русской, получившей мировое признание[225]225
  См. подробнее: Бар-Селла З. Литературный котлован: Проект «Писатель Шолохов». М.: РГГУ, 2005. С. 73–75.


[Закрыть].

Еще в 1920-е годы шли дискуссии о возрождении русского реализма XIX века. Изначально пропагандистом этой идеи считался нарком по просвещению А. В. Луначарский.

Горький в данном вопросе был давним союзником Луначарского. Однако в качестве наиболее азартных пропагандистов идеи получили известность рапповские теоретики, выдвинувшие лозунг «учебы у классиков».

Учиться надлежало создавать эпопеи. Образцовой же объявили толстовскую «Войну и мир», что весьма иронически воспринималось конкурентами рапповцев. Прежде всего теоретиками «Левого фронта искусств». Например, статья С. М. Третьякова, впервые опубликованная в 1927 году, так и озаглавлена – «Новый Лев Толстой»[226]226
  Цит. по:: Третьяков С. Новый Лев Толстой // Литература факта. М., 1929. С. 29–33.


[Закрыть].

Рапповцев Третьяков высмеял. Заявил, что им присуща «фанатическая вера в пришествие “красного Толстого”, который развернет “полотно” революционного эпоса и сделает философское обобщение всей эпохи».

В. В. Маяковский как лефовский лидер был не столь ироничен. Но с полемикой о «красном Толстом» связана и написанная к десятилетию Октябрьской революции 1917 года программная «октябрьская поэма – «Хорошо!». Там, кроме прочего, акцентировалось, что советскому писателю надлежит оперативно реагировать на все события в жизни страны, а потому – «ни былин, ни эпосов, ни эпопей…»[227]227
  Цит. по: Маяковский В. В. Хорошо!: Октябрьская поэма // Маяковский В. В. ПСС: В 13 т. Т. 8. М., 1958. С. 235.


[Закрыть].

К проекту «советской эпопеи» иронически относился и Зощенко. Что не преминул акцентировать в тогда же опубликованной статье «О себе, о критиках и о своей работе»[228]228
  Цит. по: Зощенко М. О себе, о критиках и о своей работе // Михаил Зощенко. Статьи и материалы. Л., 1928. С. 8–9.


[Закрыть].

Зощенко не отвергал саму идею в принципе. Но подчеркивал, что считает неверной формулировку: «Видимо, этот заказ сделан каким-нибудь неосторожным издательством. Ибо вся жизнь, общественность и все окружение, в котором сейчас живет писатель, – заказывает, конечно же, не красного Льва Толстого. И если говорить о заказе, то заказана вещь в той неуважаемой, мелкой форме, с которой, по крайней мере, раньше, связывались самые плохие литературные традиции».

Писательские шутки не меняли ситуацию. ЦК партии от проекта не отказался. Но реализовать его к десятилетию Октябрьской революции не удалось. Зато вскоре определился лидер в соперничестве – М. А. Шолохов. Его роман «Тихий Дон» критики рассматривали именно в качестве эпопеи.

На рубеже 1920–1930-х годов шутки о «пришествии “красного Толстого”» стали общим местом. Так, Ильф и Петров в предисловии к роману «Золотой теленок» тоже высмеяли идею создания ультрареволюционного «шеститомного романа»[229]229
  См.: Ильф И. А., Петров Е. П. Золотой теленок. М.: Вагриус, 2000. С. 65–66.


[Закрыть].

К осени 1937 года, когда РАПП и Леф уже не существовали, не было в живых ни Маяковского, ни Ильфа, а Третьяков – вместе с его наиболее азартными оппонентами – числился среди «разоблаченных врагов народа», пресловутый «революционный эпос» все еще не появился. Шолохов лишь обещал завершить итоговую книгу романа.

Были, конечно, другие кандидатуры. Например, А. Н. Толстой и С. Н. Сергеев-Ценский. Но они получили известность еще в досоветскую эпоху, а на уровне тематики и проблематики их романы не всем актуальным критериям соответствовали. Не советскую эпоху описывали авторы.

Осенью 1937 года роман «Степан Кольчугин» быстро завоевывал популярность. На последней странице книги, что выпущена Гослитиздатом, указывалось: «Конец первой части».

Эпопея была, что называется, заявлена. И биография автора почти соответствовала актуальным критериям. Было известно, что он как писатель сформировался в советскую эпоху.

Да, происхождение – не «рабоче-крестьянское». Но, согласно анкетам, был и рабочим, прежде чем поступил в советский университет. Затем – инженер на донецкой шахте, публиковался в периодике. Наконец, горьковский протеже.

Гроссман оказался в числе лидеров – как претендент на вакансию «красного Толстого». Не важно, ставил ли такую цель. Скорее всего, нет. Если по письмам судить, роман «Степан Кольчугин» важен был сам по себе – как реализация опыта и замысла, а не проекта ЦК партии. Но главную роль в данном случае играло мнение официальных инстанций. Оно и стало одним из важных факторов защиты.

Меж тем ситуация быстро менялась – к худшему. Сотрудники НКВД арестовали жену преуспевающего столичного прозаика.

Чудесное спасение

Арест был сравнительно недолгим. Обошлось без последствий. Впервые же обстоятельства чудесного спасения описал Липкин – в мемуарах.

По его словам, узнал обо всем от Гроссмана. Тот сам и рассказал «историю своей женитьбы. Ольга Михайловна была женой писателя-перевальца Бориса Андреевича Губера…».

Согласно Липкину, приехал донбасский инженер в Москву, чтобы стать писателем, что и решило его судьбу. Нашел друзей и – «влюбился в Ольгу Михайловну. Настал 1937 год. Бориса Губера, в числе других “перевальцев”, арестовали. Вскоре взяли и Ольгу Михайловну. На попечении Гроссмана оказались два мальчика, Миша и Федя, дети Губера и Ольги Михайловны. Гроссман мне рассказывал: “Ты не представляешь себе, какова жизнь мужчины, у которого на руках маленькие дети, а жена арестована”. И тут он совершил один изтех поступков, которые делали Гроссмана – Гроссманом. Он написал всесильному железному наркому НКВД Ежову письмо, в котором сообщал, что Ольга Михайловна – его жена, а не Губера, и поэтому не подлежит аресту. Казалось бы, это само собой разумеется, но в 1937 году только очень храбрый человек осмелился бы написать такое письмо главному палачу государства».

Ежова в газетах действительно именовали «железным наркомом», его боялись. А Гроссман, стало быть, не испугался привлечь к себе внимание.

История трогательная, но многое в ней неясно. Прежде всего, что же именно тут, по словам Липкина, «само собой разумеется».

Надо полагать, Липкин имел в виду, что формально арест жены Губера был бы законен, однако если с мужем развелась и вышла за другого, так нет более причин арестовывать. Вот это, значит, Ежову и напомнил Гроссман. Тогда непонятно, арестовали ее по ошибке или же нашлась иная причина.

Об этом ничего не сказано. Мемуарист лишь отметил, что, «к счастью, письмо неожиданно подействовало: просидев около года в женской тюрьме (она помещалась в переулке за теперешним зданием американского посольства), Ольга Михайловна была выпущена на свободу».

Следует отсюда, во-первых, что Губер была арестована незаконно. А во-вторых, что Ежов исправил ошибку, приняв решение, соответствовавшее закону. Однако не объяснено какому.

Несколько более внятно причину ареста матери описал сын – Ф. Б. Губер. По его словам, отец арестован 20 июня 1937 года, а 15 августа «вышел оперативный приказ№ 00486 Народного Комиссара Внутренних Дел СССР, с получением которого НКВД должно было приступить “к репрессированию жен изменников Родины членов троцкистских шпионско-диверсионных организаций”».

Не так важно, что Губер-младший цитирует неточно, скорее, даже пересказывает документ. Главное, что нарком в указанный день визировал оперативный приказ, согласно которому обязательными стали аресты жен осужденных «начиная с 1 августа 1936 года»[230]230
  Оперативный приказ НКВД СССР № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины» // ГУЛАГ (Главное управление лагерей) 1918–1960. М., 2002. С. 106–111.


[Закрыть].

Расторжение брака не меняло ничего. Аресту подлежали «также жены хотя и состоявшие с осужденным, к моменту его ареста, в разводе, но:

а) причастные к контрреволюционной деятельности осужденного;

б) укрывавшие осужденного;

в) знавшие о контрреволюционной деятельности осужденного, но не сообщившие об этом соответствующим органам власти».

Освобождение даже бывших жен исключалось – вне зависимости от результатов следствия. Когда следователь полагал нужным постановить, что арестованная виновна как соучастница или укрывательница преступника, аналогично, знавшая и не донесшая о преступлении, ее осуждали, а если она была признана невиновной, все равно отправляли «в лагеря на сроки, в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5–8 лет».

Подчеркнем, что критерий «степень социальной опасности» не определялся в законодательстве. Решение принимали следователи.

Отсюда следует, во-первых, что Губер арестована на законных основаниях. Ну, если здесь вообще уместен термин «законность». Даже в советском законодательстве не предусматривались непосредственно меры, декретированные оперативным приказом наркома внутренних дел, хотя такие или сходные применялись и ранее – к семьям так называемых кулаков.

Во-вторых, с учетом оперативного приказа, следует: ничего бы не изменил Гроссман, если бы сообщил Ежову, что «Ольга Михайловна – его жена, а не Губера, и поэтому не подлежит аресту». Подлежала, вне зависимости от развода.

Наконец, с учетом специфики ежовского приказа, непонятно, почему, как утверждал Липкин, «на попечении Гроссмана оказались два мальчика, Миша и Федя, дети Губера и Ольги Михайловны». Дети «изменников Родины» тоже подлежали изоляции. Сообразно возрасту их распределяли по лагерям, специализированным, точнее, специально для случаев подобного рода созданным детским домам и т. п.

Сын Губера в отличие от Липкина об этом написал, подчеркнув, что Гроссман, после ареста Губера, перевез его сыновей к себе, а когда арестовали мать – «оформил опекунство».

Рассказ Губера-младшего о дальнейших событиях весьма сумбурен. Но существенно, что, по его словам, мать арестована «осенью».

Значит, примерно через два-три месяца после ареста отца. Это на правду больше похоже, чем вариант Липкина, утверждавшего, что Губер арестована «вскоре» после ареста бывшего мужа.

Ну а точно последовательность событий устанавливается по документам НКВД. Ныне они хранятся в Центральном архиве Федеральной службы безопасности Российской Федерации[231]231
  Здесь и далее цит. по: ЦА ФСБ РФ. Д. Р 12998.


[Закрыть].

Согласно материалам «дела» Губер арестована 7 февраля 1938 года. Значит, не «вскоре» после ареста бывшего мужа, как утверждал Липкин, и не «осенью» 1937 года, что указано сыном.

Приказ Ежова подписан в августе 1937 года, и до Губер очередь дошла через шесть месяцев. Обвинялась в том, что, зная о преступной деятельности Губера, «не сообщила соответствующим органам Советской Власти, способствуя совершению к[онтр]/р[еволюционных] преступлений своего мужа, являясь его соучастницей».

О ее новом браке сотрудники ГУГБ знали. В материалах дела указано: «После ареста мужа ГУБЕРА Б.А. вышла замуж за ГРОССМАН В.С., который в домоуправление представил справку, что ГУБЕР О.М. является его женой и находится на его иждивении, сам ГРОССМАН проживает на другой квартире».

15 марта Губер объявлено, что следствие по ее делу закончено. Обвинения остались в силе, материалы дела «передаются судебным органам».

По версиям Липкина и Губера-младшего нельзя уяснить, интересовал ли НКВД муж арестованной. На самом деле о нем там не забыли. Вскоре он получил официальное извещение на бланке:

«Повестка № 24

Гр-ну Гроссману Иосифу Соломоновичу проживающ[ему]. Москва, ул. Герцена № 14/2 кв. 108

Отдел Главного Управления Государственной Безопасности Народного Комиссариата Внутренних Дел СССР предлагает Вам явиться для дачи показаний по делу № 6743 в 17 час. дня 28/II-38 г. к следователю тов. Вихничу пл. Дзержинского, д. № 2, 5 этаж, комната № 529.

25 февраля 1938 г.

Пом[ощник] Начальника 4 отд. ГУГБ

Майор госбезопасности

/Гатов/»

А. Ф. Вихнич – младший лейтенант госбезопасности. Это так называемое специальное звание, в армейской иерархии – старший лейтенант. Но и должность его не высокая. Визировал документ майор госбезопасности М. Л. Гатов. По-армейски – полковник[232]232
  См.: Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто руководил НКВД, 1934–1941: Справочник. М., 1999. С. 20–38.


[Закрыть].

Вел протокол следователь. Он, прежде всего, заполнил бланк допроса. Записаны были анкетные данные вызванного, и в графе «состав семьи» первой указана жена – «Губер Ольга Михайловна, 1900 г. рожд., домаш[няя] хоз[яйка]. Арестована 7/II-1938 г.».

Таким образом, Гроссмана вызвали на допрос три недели спустя. Его процессуальный статус, если по протоколу судить, еще не был определен. Это видно по записи следователя: «Показания обвиняемого (свидетеля) Гроссмана Иосифа Соломоновича февраля 28 дня 1938 г.».

Процессуальный статус вызванного не определен. Свидетель или обвиняемый – не указано. Но формальностями в ГУГБ порою и пренебрегали. Далее – первый вопрос «по существу дела»: С какого времени арестованная (Гроссман) Губер Ольга Михайловна – б[вывшая] жена врага народа Губера Бориса Андреевича – проживает совместно с Вами?»

Вихнич проверял оперативные материалы. Ответ получил достаточно подробный: «Губер Ольга Михайловна является моей женой с октября м-ца 1935 года, оформились в ЗАГСе 28/V-1936 года, прописаны мы на разных квартирах до дня ее ареста, она по Спасопесковскому пер. № 31, кв. 17, а я – ул. Герцена № 14/2 кв. 108. Фактически же мы проживали все время вместе на моей квартире, дети же в зимнее время проживали вместе со своим отцом Губером Б. А., а летом на даче, нанятой мною».

Тут возникает загадка. Согласно материалам дела, Губер оформила второй брак после ареста первого мужа, а если верить показаниям Гроссмана, то гораздо раньше. Более года разница. Причем допрашиваемый сослался на материалы ЗАГС – Отдела записи актов гражданского состояния местного Совета.

Но следователь не стал обсуждать разночтения в документах. Он задал новый вопрос: «Что препятствовало оформлению В[ашего] брака в ЗАГС'е в октябре м-це 1935 г.?»

Сейчас трудно сказать, какие были препятствия. Да и в 1938 году допрашиваемый внятный ответ не дал: «Не препятствовало ничто. Не оформил по халатности».

Однако вопрос был не без подвоха. И следователь немедленно отметил: «Вы в ЗАГСе не могли оформиться не по халатности, а в связи с тем, что она не расторгла брака со своим мужем до 25/V-1936 г. и прописана была на жительстве в квартире своего мужа».

Опять загадка. Получается, знал следователь, что первый брак расторгнут 25 мая 1936 года. Коль так, неясно, почему в материалах дела указано, что обвиняемая до лета 1937 года была женой Губера.

Вихнич, подчеркнем, все это не обсуждал. Далее задал, пожалуй, главный вопрос: «Скажите, с какого времени и сколько денег Вы через жену и самостоятельно передали врагу народа Губеру Б. А.?»

Вот тут подразумевалось уже преступление – финансирование «контрреволюционной организации». Гроссман ответ дал подробный: «До совместной жизни с Губер Ольгой я никаких средств ни под каким видом я Губеру не давал. Средства я Губеру для детей начал давать в начале 1936 года. Я дал примерно 2 – 2^1/2 тыс. рублей. Считал, что я Губеру даю взаимообразно на детей, с тем чтобы он по поступлении на службу возвратил мне. Я о том, что даю взаимообразно, сказал самому Губеру».

Вероятно, так и было. Про деньги и условие их принятия Вихнич мог узнать и ранее – из протоколов допросов Губера или жены Гроссмана. Уточнять не стал и задал следующий вопрос: «Почему же Вы не забрали детей к себе вместе с женою?»

Уместный вопрос. И ответ Гроссмана вполне логичен: «Из-за отсутствия квартиры».

Следующий вопрос тоже вроде бы уместен. Адрес родственников осужденного и арестованной надлежало установить формально: «А сейчас где дети?»

Вероятно, следователь знал, где они находятся. И Гроссман ответил кратко: «Живут у меня».

Уточнять нужды не было. Адрес ранее указал и при заполнении анкеты, и когда отвечал на вопрос о новой прописке. Следователь же спросил о сроках и причине смены жилья: «Вам дали новую квартиру и Вы их поместили в новую»?

О новом жилье следователь уже знал. И Гроссман вновь лишь подтвердил: «Я их взял в полученную мною в сентябре м-це квартиру. Сегодня взял удостоверение № 35 от 28/II-38 г. об оформлении опеки».

Тут выясняются два весьма интересных обстоятельства. Во-первых, об аресте «перевальцев» знало руководство ССП, но и статус Гроссмана был повышен, и новое жилье предоставлено. А во-вторых, опека меньше чем за три недели оформлена.

Чтобы у себя оставить сыновей Губера, нужно было официально стать их опекуном, подготовить соответствующие документы. Согласно оперативному приказу, Гроссман имел вроде бы право: «В том случае, если оставшихся сирот пожелают взять другие родственники (не репрессируемые) на свое полное иждивение, – этому не препятствовать».

Но тут и возникли осложнения. Гроссман – не родственник детей Губер. Их родственницей была сестра жены. Чтобы стать опекуном, требовалось получить ее согласие. Да и потом надлежало дождаться официального решения относительно установленной опеки. На это обычно месяцы уходили.

Гроссман оформил документы в рекордный срок. Тут не обошлось без помощи влиятельных знакомых. Надо полагать, Вихничу это было известно, и следующий вопрос опять к формальностям относился: «Когда Вы подавали в Моссовет ходатайство о жилплощади, Вы упоминали о детях?»

Вопрос о предоставлении жилья обычно решался в Московском городском Совете – после того, как поступало ходатайство из ССП. Надлежало при этом обосновать, на каком основании Гроссман получил не одну, а две комнаты. Ответ был Вихничу известен, так что допрашиваемый опять лишь уточнил: «Да, я их учитывал в составе моей семьи».