Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 1"

Положив трубку, он нехотя достал из-за шкафа портфель, успевший без него запылиться, выложил на стол все учебники, после чего, усевшись поудобнее за столом, стал поочерёдно листать каждый, проглядывая и прочитывая пройденный материал. За пять часов, таким образом, он успел проглядеть и запомнить всё, что прошли без него в школе, успел даже и задачки кое-какие решить, – и сделал это без особого напряжения со своей стороны, совсем даже не переутомившись.

На другой день картина повторилась в точности: опять, проснувшись рано утром, освобождённый от спорта и улицы Вадик, болезнью к квартире как цепью стальной прикованный, имел около семи часов свободного времени, и опять поэтому, не имея других дел, он уселся за учебники и домашнее задание.

На этот раз заданный на дом материал отнял у него всего-то полтора часа, не больше, так что оставшиеся до школьных занятий часы он просидел за чтением великой советской книжицы – “Как закалялась сталь”, – ознакомиться с которой требовала программа. Книжка читалась запоем – поэтому быстро прочлась; поэтому же крепко и легко запомнилась. В главного героя, Корчагина Павку, Вадик влюбился сразу же – и навсегда, впустил его в сердце на правах дорогого и близкого себе человека, куда далеко не каждого впускал, и уже не расставался с ним никогда. Как не расставался он во всю свою жизнь с Печориным и Тарасом Бульбой, Григорием Мелеховым и героями Шукшина. Все они были близкие и самые верные его друзья, очень надёжные по жизни подсказчики и помощники. Других-то, реальных, друзей у него, по сути дела, и не было. Да он и не нуждался в них…

В таком вот режиме правильном и напряжённом, для родителей и учителей удивительном и крайне желанном, и прошла для него первая после выхода из больницы неделя. И за ту неделю – о чудо! – Вадик не принёс из школы не одной плохой отметки. Даже четвёрок не оказалось у него в дневнике – сплошь одни только пятёрки.

Учителя его диву давались, не говоря уже про его мать, которая была на седьмом небе от счастья – не ходила, а летала по улицам с работы и на работу.

– Можешь ведь, Вадик, любимый, можешь, если захочешь, если за ум возьмёшься! – не скрывая обильных слёз, дома радостно прижимала она к груди травмированного своего чадушку, как можно больше и жарче хваля его; а по ночам молилась истово перед стареньким образком, прося Господа Бога удержать её сынулю родненького на просветительской святой стезе, столь желанной и любой её материнскому сердцу.

Может и впрямь те молитвы праведные и еженощные, из глубины души, из чистого женского сердца идущие, были услышаны на небесах, в бесконечных космических сферах. И смилостивился Господь-Вседержитель над преданнейшей своей рабой: решил успокоить её чуть-чуть и утешить, желание жить и работать дать, детишек понадёжнее поднять на ноги, без лишней нервозности и проблем, – но только в конце января в жизни Вадика произошло другое знаменательное событие, поистине судьбоносное для него, рубежное…

17

Заканчивалась вторая неделя как он покинул больничную койку, а до полного выздоровления было ещё далеко. Гипс, во всяком случае, с него снимать не спешили, не торопились вытаскивать штырь из руки.

На исходе второй недели, в пятницу двадцать девятого января, вышедшие с последнего урока Вадик с Серёжкой решили на минуту заскочить в учительскую перед тем как спускаться вниз, в раздевалку школьную: мать Макаревича была членом родительского комитета, а в тот вечер как раз проходило очередное его заседание с обоими завучами во главе.

– Я скоро! Только предупрежу её, что ушёл: чтоб меня не искала, – прокричал Серёжка на бегу и быстро скрылся за дверью учительской комнаты предупреждать мать.

В ожидании друга Вадик не спеша стал прохаживаться по коридору и машинально, с видом скучающим, рассматривать портреты великих соотечественников, развешанные вдоль стен; потом также не спеша подошёл к доске объявлений, что рядом с уголком спортивной славы располагалась, остановился возле неё, замер, взглядом рассеянным в доску уставился – от скуки опять-таки, просто так. Здесь обычно вывешивали по утрам многочисленные приказы и распоряжения, касавшиеся внутреннего распорядка школы. Но в тот вечер, поверх приказов, к доске был приколот кнопками добротно сделанный плакат огромных размеров, всю доску практически занявший.

“Всесоюзная заочная математическая школа (ВЗМШ) при Московском государственном Университете имени Ломоносова – было написано на плакате крупными заглавными буквами – объявляет приём учащихся седьмых и восьмых классов на, соответственно, трёхгодичные и двухгодичные курсы для углублённого изучения математики”.

Далее следовали условия приёма и под ними, в нижней части плаката, были напечатаны два столбца с конкурсными задачами, по двенадцати в каждом. Задачи первого столбца предназначались для семиклассников, второго – для учеников восьмых классов.

А над всем этим объявлением, в самом верху, тяжеловесной величественной шапкой-короной невиданного образца красовался, раскинувшись во всю ширь листа, горделивый чёрно-белый профиль Главного здания Университета на Ленинских горах, остроконечным готическим шпилем с советским гербом на конце надменно и мощно в небеса устремлённый. И уже одним только видом своим и божественной красотой Университет поразил и покорил Стеблова – мгновенно, мощно и навсегда! – как может поразить и покорить сугубого деревенщика-провинциала лишь сама красавица-Москва, хозяйка и властелина советского и мирового Храма науки… Но МГУ не только в два счёта покорил, очаровал и предельно-ошарашил юнца! Он ещё и освятил и сакрализовал всё написанное ниже, знак особого качества и достоинства содержимому на бумажном листе негласно и незримо присвоил, придал обычному, в общем-то, объявлению силу невероятную, притягательную, значимость, ценность великую и глубину…

Внимательно, до каждой отдельно-взятой буковки, точки и запятой прочитавший объявление Вадик и не заметил, как весь моментально вспыхнул и порозовел до кончиков ушей, внутренним восторгом и счастьем объятый, граничившим с помешательством, что разом нахлынули на него и махом одним поглотили. Часто-часто забилось-затрепетало его сердечко ребяческое от неясного и робкого ещё предчувствия грядущих в жизни его перемен, с прикосновением к чему-то огромному и неизъяснимо-прекрасному связанных, – к тому, ради чего, собственно, и стоит на белом свете жить, терпеть, страдать, мучиться, ради чего некоторые люди, порой, даже и жертвуют жизнью…

«…Откуда оно взялось-то? – недоумевал он, всматриваясь вспыхнувшими горним огнём глазами в чёрно-белый профиль первого Университета страны, ранее никогда не виденного. – Я же на переменах несколько раз мимо доски проходил: этого объявления здесь не было…»

Потом он перевёл ошалелый взгляд на сами задачи для семиклассников, стал медленно и вдумчиво читать условия каждой из них; одну прочитал, другую, третью, до двенадцатой дошёл… и остановился, жар по телу испытывая. И задачи поразили его не менее самого Университета: нестандартностью своей, красотой, новизной! – хотя все они были составлены на знакомом вроде бы материале, хорошо известном Стеблову из школьных математических программ. Но ни одну из двенадцати задач, предлагавшихся семиклассникам на конкурс, он не то что не знал как решить – как приступить к решению не знал! с какой стороны подойти-приблизиться!…

Это-то и удивляло его более всего, предельно заводило и завораживало одновременно, намертво привязывало к задачам, конкурсу и Москве!… И то сказать. На жизненном пути Вадика нежданно-негаданно вдруг вырос диковинный барьер, который, ввиду его невероятной сложности и неприступности, ему, удальцу-победителю по натуре, безумно захотелось взять, без преодоления которого – Стеблов это почувствовал ясно – он уже не сможет как прежде жить: самодовольно, осмысленно и беззаботно. Больше скажем: задачи тогда ему дверью волшебно-сказочной показались в другую жизнь – столичную, университетскую, интеллектуальную, в высшей степени творческую и увлекательную, почти что заоблачную, – о которой он прежде лишь слышал мельком, но ничего не знал и не помышлял, и которая моментально им завладела, естественно, как увиденная красавица за окном. Богатая такая, важная, шикарно-одетая и дородная! Этакая “кровь с молоком”!

Москва, прославленный Университет Московский и стали для него именно такой “красавицей”, которую если даже раз один увидишь – не забудешь уже никогда, из загоревшегося страстью сердца никакими путями и способами не выкинешь. Как то же тавро на груди или родимое пятно на шее, которые так до смерти и носятся…

А, между тем, вышедший из учительской Серёжка, заметив застывшего у доски объявлений друга, тихо подошёл к нему и незаметно остановился сзади.

–…Ты чего тут прилип-то, скажи? – через секунду спросил с ухмылкою, плечом легонько подталкивая Вадика и с удивлением разглядывая его в профиль, сосредоточенно-напряжённого и очарованного, каким он товарища никогда прежде не видел, не знал.

Вадик вздрогнул испуганно, оглянулся, скривился в улыбке натужной.

– Посмотри, что повесили, – сказал Серёжке, восторженно на плакат кивая и призывая порадоваться и подивиться вместе с собой.

–…Ну и что? – безразлично и бесстрастно как-то ответил на его кивок Макаревич, лишь мельком взглянув на доску. – Я уже читал это всё.

– Когда?! – изумился Вадик.

– Вчера вечером, – всё также равнодушно, зевая, сквозь зубы стоял и цедил дружок, намереваясь домой идти поскорее, уже и нацеливаясь сделать первый к выходу шаг. – У меня же Андрюха мой в этой школе учится. Ему вчера прислали оттуда очередное задание и такой же точно плакат – для распространения. Он у нас дома валяется.

От услышанного ещё более изумился Стеблов, ещё больше растерялся и покраснел, в мыслях набежавших путаясь. Он хорошо знал Серёжкиного брата Андрея, который был на год старше их и учился в их же школе, в восьмом “А” классе. Но он никогда не слышал прежде, не подозревал, что Андрей уже полгода как учится в Москве, оказывается, во Всесоюзной заочной математической школе, и получает какие-то контрольные оттуда, плакат такой же вот вчера получил.

Разгорячённые мысли Вадика окончательно перестали слушаться от волнения, шариками ртутными в голове разбегаясь.

–…А как он туда попал-то? – наконец спросил он, растерянно взглянув на Серёжку, машинально придерживая его возле доски.

– Как попал, как попал?! – ухмыльнулся Серёжка презрительно. – Да так и попал – дуриком! Так же вот прочитали в прошлом году такое же объявление, кем-то зимою повешенное, а потом всем классом решали задачи вместе с учительницей; потом те решения в Москву отослали. Кто отослал – того и приняли. Вот и всё.

– И Андрея твоего приняли? – глупо спросил Вадик.

– Конечно.

–…Надо же! – Вадик восторженно покачал головой. – А я и не знал про это: и про школу эту не знал, и что Андрей твой в ней учится. Ты мне никогда не рассказывал почему-то.

– Не знал – и правильно делал, – с досадою лёгкой в голосе и на лице перебил его дружок закадычный, верный, явно уже тяготясь разговором. – Потому что это всё – ерунда! напрасная трата времени! Кто в том году поступил туда из класса Андрея – все хотят эту школу бросать. И Андрюха мой хочет бросить.

– Как бросать?! почему?! – опешил Вадик, совсем уже сбитый с толку и растерявшийся от такого количества новостей, что на его бедную голову вдруг на ночь глядя свалились.

– Да потому! Чего она даёт-то, школа эта? – Макаревич в упор весело смотрел на Стеблова, не понимая и не разделяя совсем его восторженного настроения. – Времени отнимает уйму, да и сил – тоже, а что взамен? Ничего! Только углублённые знания математики! А на хрена они нужны, эти самые знания, скажи? – ежели одноклассники Андрюхины математиками становиться не собираются, как и он тоже!… Так и зачем, стало быть, им всем сдалась тогда эта дребедень заочная? – целых три года лямку тянуть, пыхтеть, надрываться, контрольные ежемесячно по вечерам решать без отрыва от школы? И потом их в Москву отсылать ценными бандеролями за собственный счёт, да ещё и самостоятельно теоретический материал осваивать, что будут тебе регулярно оттуда слать? Скажи, тебе это надо?… Мне – нет. Потому что дурь всё это и канитель напрасная, занятие для чудаков толстожопых, особо усидчивых и тщеславных: точно тебе говорю! Дело это проверенное! тухлое дело! – поверь, Вадик… Так что плюнь ты на объявление и на эту школу сраную: далась она тебе, – широко улыбнувшийся Серёжка обнял друга за плечи, потянул за собой. – Пошли лучше домой, а то поздно уже. Меня мать попросила ещё хлеба зайти купить по дороге: дома хлеба нет совсем, поужинать не с чем…

После этого друзья не спеша отошли от доски, спустились в школьный подвал, оделись и обулись в раздевалке, вышли на улицу, где было уже совсем темно, было безлюдно и холодно. Там уже вовсю горели жёлтые уличные фонари, которые отбрасывали от предметов длинные-предлинные тени.

Всю дорогу домой Макаревич трещал без умолку: вспоминал события прошедшего дня, курьёзы забавные на уроках, приколы и хохмы разные. Стеблов же, наоборот, молчал, сосредоточенно о чём-то думал…

Объявление не выходило у него из головы, несмотря на весь скептицизм и критицизм Серёжкин; крепко запали в душу Москва, Университет Московский. Всё это были такие места, что уже одними именами своими повергали провинцию в трепет, восторг, в ужас почти мистический, – места, от которых кружилась сама собой голова в безотчётных счастливых порывах.

Особенно сильно, конечно же, растревожил его воображение Университет, великим Ломоносовым созданный, гремевший на всю страну. Раньше-то Вадик только слышал про него краем уха: что есть-де такой в столице, расположен где-то на Ленинских горах, бывших Воробьёвых, что вроде как очень красивый по виду, огромный по высоте и по площади, красивей и величественней которого будто бы и нет ничего – ни в Москве, ни в мире… Но вот где эти горы и столица сама? – он тогда не знал и узнавать не пытался: малолетнему, ему о таких вещах думать и преждевременно, и бессмысленно было.

Он и не думал про них никогда, не мечтал, планов по поводу них даже и во сне не строил – как не думал он про загробную жизнь, например, или про Царствие Небесное. Всё это было так высоко и далеко во всех смыслах, так для него, ребёнка сопливого, провинциального, нереально, непостижимо и недосягаемо, – что существовало как бы само по себе, в каком-то особом и очень далёком мире, марсианскому миру сродни или тому же лунному, доступ к которому был для него закрыт – и по возрасту, и по статусу, и по месту рождения и возможностям…

И вдруг всего несколько минут назад произошло чудо! Университет самолично предстал перед ним чётким силуэтом-контуром с лощёного листа плаката, будто ангелом светлым спустившись с небес прямо к ним в школу. И не просто предстал, а ещё и протянул Вадику через всю страну, через 280 километров, свою царственную благородно-белую руку в виде двенадцати диковинных математических задач – для затравки будто бы, предварительного знакомства или проверки.

«Здравствуй, Вадик, светлая душа! Привет тебе большой из столицы! – словно бы говорил он ему объявлением о приёме. – Давай познакомимся: я – материализованная Судьба твоя и надежда на светлое будущее, хорошо уже знающая про тебя, шалопая, всё – и теперешнее состояние твоё, и твоё незавидное в общем-то положение… Слышала я, например, что ты тут уже который год дурью маешься, хулиганишь, матушку свою не слушаешь, не хочешь учиться, к урокам готовиться, азы и начатки Знания постигать. Вместо этого всё бегаешь и бегаешь без остановки – удаль впустую расплёскиваешь, силы тратишь бездарно, твёрдо не представляя даже – зачем. А знаешь ли ты, дурачок, какая это прелесть – наука, – большая, академическая, настоящая?! Сколько счастья она образованному человеку приносит и гордости, блаженных и светлых минут?! Чего тебе никогда не принесут лыжи, которые лет через десять, и это в лучшем случае, ты на гвоздь в сарае повесишь и навсегда забудешь про них… А про Университет Московский ты что-нибудь слышал? – какие люди там учатся и работают, стремятся попасть туда? Все – гении и великаны духа как на подбор! Все – великие труженики и подвижники! Да ты таких людей больше не встретишь нигде – хоть обойди полсвета! Ежедневно учиться с ними, работать бок о бок, общаться, дружить – великое для каждого смертного счастье. Ибо хорошие, умные, цельные, одарённые и целеустремленные люди – большая редкость, поверь. Когда вырастешь большой – сам убедишься… И если хочет с хорошими людьми познакомиться и подружиться, делом нужным заняться, в Университет когда-нибудь поступить, – не трать понапрасну время, не будь дурачком, не слушай Серёжку. А лучше заворачивай рукава побыстрей и берись за задачи пока не поздно, которые перед тобой и которые тебе непременно нужно решить! Для твоей же собственной пользы! Решишь – молодцом будешь, умницей, в Москве учиться начнёшь, пусть пока и заочно… Зато это будет твой первый к самостоятельной столичной жизни шаг, самый торжественный, нужный и самый ответственный, с которого любое серьёзное и большое дело и начинается, пойми, и который ты должен поэтому сделать именно сам, без чьей-либо помощи и подсказки: таково условие… Смотри, не упусти момент, не сглупи – заклинаю тебя! Такой случай счастливый, знай, у каждого смертного только раз в жизни бывает. Упустишь его – потеряешь Москву, главную свою цель и награду на свете, о которой будешь потом всю жизнь сожалеть, до конца дней своих будешь маяться, проклятый и несчастный…»

Да, было отчего призадуматься семикласснику Стеблову, было отчего замолчать…

Когда через полчаса, приблизительно, возвращавшимся из школы друзьям пришёл черёд прощаться, Вадик задержал на секунду Серёжкину руку в своей руке, с духом, мыслями собираясь.

–…Ты это… принеси мне завтра Андрюшкино объявление – с задачами, из Москвы, – тихо попросил он. – Я потом тебе его верну – в целости и сохранности.

– Ладно, принесу, – охотно пообещал Серёжка. – Мне оно всё равно не понадобится: я не буду туда поступать.

На том они и расстались…

18

Макаревич слово сдержал: на другой день перед уроками вручил Вадику точно такой же плакат с задачами, какой висел у них в школе возле учительской, чем избавил друга от лишних хлопот, связанных с переписыванием. Вручил и добавил тут же, что отдавать плакат не обязательно, можно оставить себе.

Подарок Серёжкин Вадик принёс домой, находясь в крайней степени возбуждения, каким его дома давно не видели – даже и после громких спортивных побед.

– Мам, посмотри что у меня есть! – уже с порога обратился он к матушке, доставая из портфеля вчетверо сложенный лист, на ходу его разворачивая; потом он подошёл к обеденному столу, который ещё не успели накрыть и заставить тарелками, и аккуратно разложил на нём во всю ширину белый московский плакат, после чего посмотрел на мать сияющими глазами. – Ну, что скажешь?!…

Принесённое объявление о приёме в ВЗМШ Антонина Николаевна читала долго, внимательно, вдумываясь в каждую его строку, в каждое слово печатное, по ходу дела успев даже и сами задачи прочитать и проанализировать в уме, оценить степень их сложности. Довольный, светящийся счастьем сын молча стоял рядом, ждал, сбоку на неё с улыбкой посматривая. Он не дёргал матушку, не торопил – давал ей возможность полностью всё прочитать и оценить принесённое правильно и по достоинству.

–…Откуда у тебя это? – наконец, спросила она.

– Серёжка Макаревич дал: его брату, Андрею, позавчера из Москвы прислали.

–…А Андрей что, в этой школе учится? – машинально спросила мать, о чём-то напряжённо думавшая, не сводившая с плаката глаз.

– Да, полгода уже проучился.

–…Надо же, какие в Москве школы есть, – Антонина Николаевна зачарованно покачала головой, ни к кому конкретно не обращаясь. – Я даже и не слышала никогда про такую – ни от родителей, ни от учителей… Вот бы куда поступить, поучиться. Там столько, наверное, можно всего узнать, такие богатейшие почерпнуть знания, – тихо, будто бы про себя, добавила она мечтательно, никого конкретно не имея ввиду, тем более – сына.

– Я и хочу попробовать поступить, – с гордостью ответил Вадик. – Для того и взял у Серёжки этот плакат: чтобы всю информацию с него поточнее скопировать.

В упор тогда глядя на матушку, он заметил к собственной тайной радости, как в ту же секунду вспыхнуло и просияло её лицо от его заявления, бывшее серым и сумрачным до того, уставшим, болезненным и невзрачным. А следом разгладились морщинки на лбу, будто живой водой омытые, и засветились глаза озорными искрящимися огоньками.

–…Ты это серьёзно? – робко спросила она, ещё не веря своим ушам и свалившемуся на неё счастью.

– Серьёзно, – тихо, но твёрдо ответил сын, стремясь развеять как можно быстрей сомнения материнские. – А зачем бы иначе я стал у Серёжки это объявление просить? тебе приносить показывать?

–…Молодец, сынок, молодец! – только и сказала мать, от неожиданности совсем растерявшаяся; и столько было любви в тот момент в её взгляде кротком, столько нежности и гордости несказанной, что Вадик не выдержал, отвёл глаза.

– Да ладно! Чего пока говорить и хвалить заранее, – краснея, ответил он матери, не сумевший всё-таки скрыть прорывавшегося изнутри довольства. – Туда ещё поступить нужно… А это не просто будет, судя по задачам.

Похваставшись перед матушкою сначала, потом – перед отцом, он убрал плакат обратно в портфель, разделся, поужинал вместе со всеми, отдохнул, и в десять часов вечера лёг спать по команде родительской. А мать его после их разговора, накормив семью и помыв посуду, тоже спать улеглась. Но до полуночи не сомкнула глаз: лежала тихо в своём углу, смотрела в потолок, счастливая… и слушала, как ошалело бьётся в груди её чуткое материнское сердце, которому во второй раз почудилось что-то большое и светлое впереди, ради чего любая женщина и живёт, производит на свет, нянчит и воспитывает ребятишек, терпит с ними и ради них все земные страдания и муки… И опять, как и одиннадцать лет назад, когда её трёхгодовалый старший сын повторил за ней наизусть всего “Генерала Топтыгина”, вспыхнула в ней с новой силой давняя её мечта-надежда на своего первенца, спортом и лыжами совсем уже было убитая: что унаследует он в максимальной степени недодуманные по разным причинам сокровенные мысли её, желания светлые, планы неосуществлённые; подхватит их, словно знамя из рук ослабевшего командира, и как никто другой разовьёт, доведёт до новой черты, до невиданного ещё предела. Чем осчастливит и оправдает тяжкую жизнь её, и на смертном одре успокоит…

19

Плакат Вадик принёс домой в субботу вечером. А в воскресенье, в выходной для всех день, его родители с братом и сестрой уехали в деревню ранним утром – навестить родственников матушки.

Вадика с собой не взяли, понимая прекрасно всю важность и сложность затеваемой им работы, с поступлением в столичную школу связанной, хорошо понимая также и то, как дорог был теперь для него каждый свободный день, каждая минута даже.

«Давай, решай тут спокойно: мы верим в тебя, – прощаясь, сказал ему тогда отец с уважением, какого прежде не замечалось в нём никогда. – Мешать тебе сегодня никто не будет…»

Как только за отцом, который уходил последним, захлопнулась входная дверь, польщённый родительским напутствием Вадик сразу же принялся за задачи, которые он уже пробовал было решать вчера во время школьных занятий, втайне от учителей… Но, как и вчера, задачи московские, конкурсные, даже близко не подпустили его к себе: ни геометрические, ни алгебраические – никакие!…

Для прирождённого чемпиона Стеблова, с малолетства привыкшего побеждать, быть везде главным и первым – там, во всяком случае, где первенство было приятно ему, где оно было оправдано и понятно, – это стало вызовом пренеприятным, насмешкой обидной и дерзкой, прямым обвинением по сути в бездарности и никчёмности, пусть даже и безгласным пока, или “заочным”! Это больно било по самолюбию, наконец, гордости, вере в себя, в свои возможности и способности.

Такая неприступность завидная, поражающая, была обидной ещё и потому, что математика была единственным предметом в школе – после физкультуры, разумеется, – которую Вадик для себя выделял и к которой относился всегда с заметным почтением. Он ещё не знал тогда знаменитого высказывания Галилея, все мировые учебники и диссертации обошедшего, что “книга природы написана на языке математики”. Не знал, что математика полностью самодостаточна – в отличие от всех остальных естественных дисциплин, – и что она единственная среди них, где первоначально установленные закономерности уже не меняются потом никогда! ни при какой, как говорится, погоде! И однажды доказанная теорема, пусть даже и тысячелетья назад, уже не станет неверной! Хотя впоследствии может выясниться, что она является лишь тривиальным частным случаем какой-то более общей истины, раздела или направления – не важно! В целом же, математическое знание не подлежит пересмотру, и общий запас его может лишь возрастать.

Всего этого в школе Вадик ещё не знал, не догадывался даже – о целостности и непротиворечивости классического математического знания, о его самодостаточности и независимости, и главенствующей в мире роли как универсального языка общения всех учёных земли. Ему просто всегда очень нравился этот древний предмет за безупречный порядок и красоту, логику безукоризненную и дедуктивный метод, а главное – за отсутствие словоблудия и пустозвонства, которых он ненавидел. Будучи с рождения наделённый холодным и трезвым умом, цепким и дотошным, он любил всегда и везде доходить до сути любого дела, любой изучаемой вещи, их божественной первоосновы. Не терпел пустой бездоказательной болтовни, схоластики так называемой. А математика как раз ему эту самую суть уже с пятого класса и предоставляла.

В её основание, как достаточно быстро понял и твёрдо уяснил для себя пятиклассник Стеблов, были заложены простые и очевидные всем утверждения – аксиомы, – на которых потом, как на кирпичиках первородных, вырастала при помощи правил логики и искусства дедуктивного рассуждения целая наука. Да что там наука! – вырастал целый мир, которому уже и Платон придавал онтологический статус и в котором всё было ясно, понятно и просто всегда, как в кристаллике чистом – прозрачно, всё чётко и грамотно обосновано и распределено. И каждый последующий шаг в котором в воздухе не висел, само-изолированным и автономным не был, а органически из предыдущего вырастал как стебелёк из корня. Где каждое новое утверждение – теорема – было следствием других теорем, логически обоснованных и безупречных…

Ни физика, ни химия, ни биология такой логической безупречности ему впоследствии не предоставляли. Их тем более не предоставляли Стеблову история и языкознание…

С изучением языков у Вадика, надо признаться, в школе неизменно были большие проблемы: языкознание и лингвистика не были его стезёй! Иностранные языки он на дух не переносил ввиду своего чрезмерного патриотизма и рационализма, никогда не считал знание их за достоинство и не желал к ним даже и прикасаться, испытывая мощное внутреннее отторжение от языков вперемешку с брезгливостью.

«Зачем мне нужен этот ваш немецкий, на кой ляд сдался? – любил повторять он друзьям или матери при разговорах, – ежели я Родину очень люблю, и никуда из неё уезжать не собираюсь. Зачем мне, стало быть, время и силы на него тратить, голову им засорять, вражеским и постылым?… Это всё равно что учить правила дорожного движения и устройство автомобиля, к примеру, – добавлял потом к сказанному, чуть подумав, – не собираясь никогда его себе покупать».

«Ну а ежели ты, допустим, почитать вдруг что-то в подлиннике захочешь: Шиллера того же, или Гёте? – с ехидцей возражал ему на это Вовка Лапин, их местный голубокровник-аристократ, обладатель шикарной домашней библиотеки. – Как тогда быть?»

«Да брось ты, Володь, ерунду-то пороть! – презрительно отмахивался от него Вадик. – Шиллер! Гёте! Вспомни кого-нибудь ещё давай – образованность свою покажи! перед нами ею покозыряй-повыпендривайся! – И потом добавлял, уже чуть спокойнее: – Со своими бы писателями и поэтами разобраться, их бы всех прочитать… запомнить, понять, прочувствовать: их столько на нашей земле просияло!… Чтобы с Пушкиным одним как следует разобраться – жизни не хватит. А ты про каких-то немцев-колбасников сказки рассказываешь. Пусть их там в Германии Ганцы с Гертами да Матильдами и читают, и ими взахлёб восхищаются. А нам, русским, читать в подлиннике Шиллера твоего или ещё кого, не зная толком Пушкина с Лермонтовым, Гоголя, Толстого, Шолохова, – это, я тебе скажу, большое свинство будет, гаже которого и придумать ничего нельзя… Это всё равно что с пристрастием изучать родословную соседской семьи, не зная своей собственной…»

Вам покажется странным, читатель, – но у него, патриота-славянофила упёртого и убеждённого, закоренелого можно даже сказать, не взирая на возраст, и с русским языком были проблемы. Хотя уж свой-то родной язык он очень любил, гордился даже, что родился русским… Но он любил свой язык исключительно и только лишь как средство общения, как самый простой, самый верный и быстрый способ передачи мыслей и чувств, и воли человеческой на расстояние – всё. То есть как сугубый стопроцентный прагматик, опять-таки. И совсем не заботился по молодости лет и недостатку разума о его форме, не обращал никакого внимания на синтаксис и грамматику – на “сосуд”, в котором язык и хранился по сути.

Читая стихи больших русских поэтов по вечерам – вышеупомянутых Пушкина или Лермонтова, например, Тютчева, Блока, Есенина, – он всякий раз приходил в восторг и удивлялся крайне, не понимая, как это можно простыми, известными всем словами, многократным повтором слов, передавать так точно и верно тончайшие оттенки человеческих чувств, переживаний, дум сокровенных, которые порой и уловить-то как следует невозможно, не то что зафиксировать на бумаге, и от которых у него захватывало дух и голова кружилась и плыла как на горе высокой. Разве ж тут до грамматики было, скажите?! разве ж можно было в такие минуты счастливые, умопомрачительные, про какие-то точки и запятые думать, про частицы “не” или “ни”: как гении русские их выводят и расставляют, как пишут какие-нибудь слова: через “о” или через “а” (что с точки зрения логики бывает порой совершенно необъяснимо)?! К чёрту частицы и запятые, к чёрту всю орфографию! – когда тут такие страсти кипят, и сердце трепещущее от чувств и мыслей великих заходится!