Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 1"

Что она думала после таких ответов, можно только догадываться. Отношения её к Стеблову, во всяком случае, они не улучшали…

Сам же Вадик в такие минуты только краснел и терялся, и всегда упорно молчал, не желая рассказывать всем правду, дружка бестолкового выдавать! А во время следующей контрольной простодушно пододвигал толкавшему его в бок Макаревичу свою тетрадь, давая Лагутиной повод на следующий день лишний раз заподозрить себя в никчёмности и плагиате, а дружка своего, наоборот, – превознести…

Даже и поступление в ВЗМШ не изменило поначалу мнения учительницы о нём. Узнав об этом, она как-то сразу, ни секунды не сомневаясь, подумала, что Вадику просто-напросто кто-то все задачи решил. А он, прохиндей, их только переписал старательно и отослал в Москву под своим подлым именем, как проделывал-де он похожее и с её контрольными не раз; подумала, что он не продержится в этой школе более одного месяца.

Такое мнение о Стеблове – нелестное и неправильное, повторимся, а для классного руководителя и вовсе непростительное, – держалось у Лагутиной аж до конца восьмого класса включительно. До той поры, понимай, когда уже и первые выпускные экзамены были на носу, и со всеми воспитанниками было всё более-менее ясно: кто из них чего стоил и годен на что, или наоборот – не годен. Только в этот момент, когда математические успехи Вадика стали совсем уже очевидными и бесспорными, Нина Гавриловна – к своему немалому изумлению! – обнаружила, что долгое время так необоснованно плохо думала про одного из своих учеников, так несправедливо, оказывается, его всегда подозревала и унижала.

Но даже и после этого – внутренне! – она осталась к Вадику холодна. Он не был героем её романа, увы! не был ей мил, симпатичен…

5

Но мы отвлеклись, читатель, свернули далеко в сторону с нужного нам пути, на который теперь необходимо вернуться.

Итак, в конце сентября преподавательница математики и классный руководитель восьмого “А”, Лагутина Нина Гавриловна, проводила в школе первое факультативное занятие по своему предмету, на которое она пригласила всех желающих: именно так было написано в объявлении возле учительской её рукой. Проводился факультатив сразу же после занятий в кабинете математики на третьем этаже, обустройством и оформлением которого в своё время сама же Нина Гавриловна и занималась, за который впоследствии и отвечала.

Стеблов, сбегавший перед факультативом домой, сестрёнку заболевшую накормить и напоить лекарствами по наказу матери, на первое занятие опоздал – и сильно. Когда он, запыхавшийся, переступил порог математического кабинета, Лагутина уже минут двадцать как рассказывала ученикам первую тему и успела исписать за это время почти всю доску.

Народу на факультативе набралось много, не менее двадцати человек, так что свободными оказались только последние парты. Больше половины присутствующих, как сразу же отметил для себя Вадик, были чужаки из параллельных восьмых “Б” и “В” классов…

Увидев занятым своё привычное место на первом от учительского стола ряду и “предателя”-Серёжку, усевшегося уже с кем-то другим за парту и оживлённо с новым соседом болтавшего, Вадик растерялся от неожиданности, не зная тогда, что делать и куда садиться.

– Ну, что застыл посередине класса, Стеблов? Проходи, усаживайся, раз пришёл, не маячь у двери,– недовольно выговорила ему Лагутина. – Макаревич пусть отдохнёт от тебя немного, а ты иди вон к Збруеву Саше, с ним посиди. Он мальчик хороший: глядишь – уму-разуму тебя научит.

Збруев сидел на предпоследней парте центрального ряда, сидел один. И Вадику ничего не оставалось делать, как последовать указаниям учительницы и сесть рядом с ним.

Так, совершенно неожиданно для себя, он оказался на одной парте с их школьной знаменитостью, Збруевым Сашкой, про которого уже столько слышал до этого, о котором успел составить некоторое нелестное мнение – именно так. Но которого видел прежде только издали и мельком и с которым даже и шапочно не был знаком…

Два часа, помнится, длился первый факультатив, полтора из которых Вадик молча просидел рядом с Сашкой, постоянно искоса наблюдая за ним, ощущая своим плечом тепло его щуплого тела. Он многое успел подметить за это время, многое разглядеть, и всё, что подмечал и разглядывал, было не в пользу соседа, психологически не приближало Збруева к нему, наоборот – отталкивало и отдаляло. Не вызывали симпатий к Сашке его короткие кривые пальцы обеих рук с ногтями неровными и неухоженными (про которые любой добросовестный хиромант-дерматоглифик сказал бы, наверное, о его природном коварстве, хитрости и лицемерии), немытые волосы на голове, пиджак потрепанный и помятый. И даже тетрадка Сашкина коробила Вадика, портфелем и партой затёртая до невозможности, в которую Збруев неряшливо и небрежно, будто бы с вызовом даже, неохотно заносил предлагавшийся Лагутиной материал, язвительно при этом дёргаясь и носом шмыгая, кривляясь и гримасничая беспрестанно. Да ещё и тихо, одними губами что-то пренебрежительное шепча – заслуженную учительницу, похоже, держа за какую-то дурочку необразованную, за пустомелю.

Всё это, вместе взятое, вкупе с природной Сашкиной немощью и недоразвитостью, не могло не сказаться на настроении Вадика, на душевном расположении его, комфорте. Проснувшееся чувство давней к их школьному “гению” неприязни росло в его сердце как на дрожжах, так что к концу факультатива он сильно жалел уже, что опоздал, что заняли его привычное возле Серёжки Макаревича место… А ещё он твёрдо решил для себя, от соседа строптивого всё дальше и дальше отодвигаясь, что не сядет больше с этим самонадеянным коротышкой ни при каких обстоятельствах. И в следующий раз, если опять опоздает, он лучше сядет на последнюю парту и будет сидеть один…

Так бы оно всё в дальнейшем, скорее всего, и произошло, и Стеблов намерение своё осуществил непременно: огородил бы себя от неприятного и нежелательного во всех смыслах соседства, – если б на исходе второго часа упорно до того молчавший и чему-то беспрестанно ухмылявшийся Збруев самолично не нарушил воцарившейся на их парте тишины.

– Ерунда всё это, лажа сплошная, рутина и серятина, – вдруг сказал он, вполоборота поворачиваясь к Вадику и показывая тому глазами в сторону стоявшей у доски Лагутиной, которая выводила последние в тот вечер формулы. – Правильно моя мать предупреждала, что эти занятия дополнительные рассчитаны на середнячков и ничему по-настоящему научить не могут… Самому надо заниматься, темы и задачи самому выбирать – по своим способностям и уровню развития. Тогда пользы во сто крат больше будет.

Сказавши это, он нагнулся к стоявшему возле парты портфелю и вытащил из него большую толстую книгу в твёрдой обложке, не единожды, как сразу же заметил Стеблов, читанную.

“Московские математические олимпиады”, – успел прочесть Вадик название до того, как Сашка, положив книгу перед собой, раскрыл её на первой странице.

– Вот какие задачи нужно решать, – самодовольно ухмыльнулся он, в другой раз хитро посмотрев на ошарашенного соседа. – Они куда больше принесут пользы, чем все эти факультативы дурацкие!

Книгу он тогда сознательно положил так, чтобы сосед смог хорошо рассмотреть её содержимое и при желании прочесть его, что сосед, разумеется, и сделал.

“Задачи, предлагавшиеся на олимпиаде в 19** году в городе Москве ученикам восьмых классов,” – краем глаза стал читать Стеблов начало первой страницы, за которым под номерами шли уже сами задачи – много-много напечатан было задач, самых разных и самых диковинных.

Книжку Збруев не передвигал, не загораживал руками, не вредничал – видел, что сосед заинтересовался. Польщённый и довольный, Сашка возгордился этим и решил соседа по-максимуму заинтриговать – задачник всё ближе ему подсовывал: на, мол, читай и учись, запоминай, какие бывают книжки. И не стесняемый ничем Стеблов невольно стал читать условия. Первое прочитал – поразился; второе, третье… Остановился на секунду, чтобы перевести дух, и потом, лишь мельком взглянув на довольством сияющего хозяина «сборника», стал медленно читать дальше… И чем дольше он их читал, те внезапно возникшие перед ним московские олимпиадные задачи, – тем ближе пододвигался к книге, не замечая при этом, что сталкивает Сашку на пол, и тем ярче разгорались его удивлённо расширившиеся глаза, от которых не отставало отзывчивое на всё новое и великое сердце.

Задачи Сашкины были прелесть как хороши! – на порядок сложнее и интереснее тех даже, что месяц назад прислали ему из ВЗМШ в первой контрольной работе. Поэтому и покорили Стеблова сразу же. И целиком. А всё потому, что он становился жаден до хороших умных задач – и готов был уже ежедневно и ежеминутно “лакомиться” ими как гурман заправский…

– Откуда у тебя это? – подавляя душевную дрожь и неприязнь недавнюю, спросил он, наконец, поднимая голову, когда была прочитана до конца вся первая страница.

– Из дома, – продолжая скалить неровные жёлтые зубы, ответил сияющий счастьем Збруев, чрезвычайно довольный, видимо, произведённым на соседа эффектом. – У моей матери таких книг много.

– У матери?! А кто у тебя мать? И откуда у неё такие ценные книжки? – не понял Вадик, услышав странный ответ.

– Тамара Самсоновна Збруева, – засмеялся Сашка, с удивление на соседа по парте поглядывая. – Она в нашей школе работает, математику преподаёт. Ты чего, не знаешь её что ли?! Она тут давно работает.

–…Знаю! – ответил опешивший и растерявшийся Вадик, выпячивая глаза. – Только я не знал никогда, что она – твоя мать. Вот это новость так новость!…

Наступила пауза в разговоре, во время которой оторопевший от услышанного Стеблов напряженно морщился, брови супил… усиленно что-то соображал.

–…А ты-ы-ы… можешь… одолжить мне эту книгу до завтра? – наконец неуверенно спросил он через секунду-другую, при этом просительно и по-собачьи жалостно посмотрев на Сашку, чего и сам от себя не ожидал. – А завтра утром я её тебе верну; просмотрю всю дома внимательно – и верну.

– Бери, – ответил Сашка с охотой, сильно тогда подкупившей Вадика. – Я подожду: мне не к спеху.

Улыбка не сходила с его лица – худого, конопатого, самодовольного…

Прибежавший после факультатива домой и наотрез отказавшийся от ужина Вадик, находившийся в крайней степени возбуждения, сразу же сел за письменный стол в надежде за оставшееся до утра время успеть просмотреть диковинную Сашкину книгу и переписать из неё к себе в тетрадь наиболее понравившиеся задачи. Но, пролистав тогда книгу из конца в конец, просмотрев внимательно её содержимое, он быстро осознал бессмысленность своей затеи и вздорность её полнейшую: только для восьмиклассников там было представлено по различным темам двести двадцать задач. А ведь там были ещё задачи для девятых и десятых классов – около семисот в общей сложности.

Вернувшись после просмотра в начало книги, и пробежав ещё раз глазами разделы своей возрастной группы, наш герой заводной, горячий, духом совсем упал. Оттого, что каждая задача, какую ни погляди, была настолько умна, глубока и неповторима, настолько притягивала к себе внимание и не отпускала быстро, самой важной и лучшей казалась при первом прочтении, – что выбрать из них из всех десяток-другой наиболее интересных и стоящих не представлялось возможным. Тем более – в предельно-короткий срок…

А на часах уже было начало девятого вечера: до утра оставалось всего-то ничего.

«…Ладно, – решил тогда для себя раскрасневшийся и раздувшийся Вадик, растерявшийся, но не сломленный, охоту к книге не потерявший. – Девятые и десятые классы мне пока не нужны: до них далеко ещё, – а вот задачи для восьмиклассников нужно переписать – все! Тут все хороши и полезны… Сколько успею, сегодня перепишу: до завтра ещё время много. А завтра упрошу Сашку дать мне на это дело ещё один день. За целый день, надеюсь, можно вполне успеть – если и на уроках тайком переписывать… Пока не перепишу всё – книгу я ему не отдам. Подождёт, я думаю, если у него, как говорит, таких задачников много».

Так тогда всё решив и рассудив красиво, выработав для себя план действий, без которого он даже и в детстве ни одного дела пустяшного не начинал, Стеблов после этого с жаром принялся за работу и к двенадцати часам ночи успел переписать условия шестидесяти восьми задач… Далее переписывать сил уже не было: слипались глаза, не слушались руки, – и остальное он отложил до утра, намереваясь проснуться пораньше.

Но сделать этого не удалось: элементарно сил не хватило. И крайне расстроенный и раздосадованный Вадик пошёл с Сашкиной книгой в школу, обдумывая по дороге свой предстоящий со Збруевым разговор, который он намеревался оттянуть до конца занятий: чтобы времени побольше выгадать, которое прямо-таки тенью от него убегало, что было и не догнать…

Однако уже на первой перемене в дверях их класса показалась кучерявая Сашкина голова, Стеблова в классе глазами искавшая. Делать было нечего: надо было выходить – объясняться.

– Привет, Сань! – как давнему знакомому помахал ему Вадик рукой, вставая и вылезая из-за парты. – Сейчас я выйду.

Спрятав в портфель драгоценную книгу, которую, крадучись, переписывал весь первый урок, он вышел в коридор к Збруеву.

– Сань! – затараторил с ходу, с порога что называется, как пулемётной очередью словами страстными Сашку всего забросав. – Дай мне книжицу ещё на день, прошу тебя! Там такие классные задачи! – с ума можно сойти! Я никогда не встречал ещё таких интересных задач! никогда! Мне очень хочется их все переписать и иметь при себе, мне это очень важно и нужно!… Я уже восемьдесят задач переписал: сто сорок осталось. За сегодняшний день и за вечер я их все обязательно перепишу! слово даю! клянусь чем хочешь!… Договорились, Сань?!

Стеблов говорил всё это так жарко и так убедительно, так просительно и подобострастно на Збруева тогда смотрел, что тому ничего не оставалось другого, как согласиться. Тем более, что книжка эта ему и вправду не очень-то была нужна.

– Спасибо, Сань! – изо всей силы, в знак благодарности, сжал его руку Вадик, что Збруев поморщился даже. – Ты друг настоящий! верный! Завтра утром я верну тебе её в целости и сохранности, обязательно верну! – ты не волнуйся только! Хорошо?!…

На том они и расстались.

Но как ни старался Вадик, как ни подстёгивал и ни рвал себя целый день, – переписать условия оставшихся ста сорока задач ему не удалось и на этот раз. И к следующему утру у него осталось не переписанными из книги ещё тридцать пять задачек.

– Сань! – опять просительно обратился он к Збруеву, когда тот на первой перемене вторично заглянул к ним в класс. – Я ещё не всё успел: тридцать пять задач мне осталось… Я уж и так вчера весь день переписывал – не отдохнул ни разу. Голова гудит, рука, вон, правая совсем не слушается. Дай, пожалуйста, свою книжку ещё на день, будь другом! Уж очень хочется мне задачи эти у себя иметь, страшно хочется! Я их чем больше читаю и переписываю, тем они больше нравятся мне! Честное слово!… Сегодня, точно, я всё перепишу и завтра утром отдам тебе книжку.

– А зачем их переписывать-то, не пойму? – выслушав Вадика, неожиданно спросил тогда Збруев, у которого, видимо, ещё дома созрел некий план в голове. – Если задачи понравились тебе, как ты говоришь, – так и давай их вместе решать, оставаться после уроков – и решать. В процессе решения ты их все и запомнишь, и перепишешь.

– Где решать? – не понял Вадик, оторопело взглянув на Сашку.

– Да здесь, в школе. Будем оставаться с тобой после занятий, запираться в каком-нибудь классе – и спокойно себе решать. И тебе польза будет, и мне. И на факультативы дурацкие тогда ходить не надо, от которых никакого толку нет, а лишь напрасная трата времени… Ну что? – согласен?

Сашка в упор внимательно смотрел на Вадика, улыбался, ответа ждал.

–…Согласен, – пожал плечами совсем уж растерявшийся Стеблов, толком и не понимавший ещё, что предлагают ему и что может получиться, в итоге, из такой неожиданной и чудной во всех смыслах затеи…

6

На второй перемене Стеблов со Збруевым встретились вновь – уже просто так, как друзья закадычные, – и перво-наперво договорились, опять же с подачи Сашки, что Вадик попросит у Нины Гавриловны ключ от её математического кабинета, в котором, по Сашкиному замыслу, они и должны будут проводить свои индивидуальные занятия.

– Я бы мог подключить к этому делу мать, – разъяснял тогда Сашка свою позицию, – чтобы она с ней переговорила. Но ты же понимаешь, что ей это будет не совсем удобно: в наши с тобой личные дела вмешиваться.

– Конечно, Сань! – добродушно соглашался с доводами счастливый Вадик, польщённый сделанным ему предложением, как, в целом, и самим вниманием збруевским, которого он никак не ожидал. – Зачем твою маму сюда втягивать и подключать! Я сам попрошу; думаю, что Нина Гавриловна не откажет.

Но Лагутиной, столько сил в своё время отдавшей на обустройство и оснащение кабинета, трясшейся потом над каждым его предметом, каждым учебным пособием и плакатом, которых за несколько лет работы достаточно уже набралось, Лагутиной неожиданная просьба Стеблова категорически пришлась не по душе, покоробила даже.

– Зачем тебе ключ? – холодно и даже резко отреагировала она на его странное обращение.

Тон учительницы смутил Вадика, нарушил, а потом и испортил совсем его приподнятое настроение.

– Да мы с Сашей Збруевым из восьмого “Б” решили после уроков оставаться в школе и вместе решать задачи. Ну-у-у, чтобы математику получше изучить, – краснея густо, ответил он, оробев, предчувствуя недоброе.

– А вы что, уже подружились с ним что ли?! – удивилась Лагутина.

–…Да, – после некоторого замешательства неуверенно ответил Вадик.

– Быстро! Чем ты его подкупил-то, интересно знать?!

Учительница недоверчиво покачала головой, задумалась и напряглась, под ноги себе посмотрела, сурово сжатые губы при этом то и дело покусывая. Ей совсем не понравилась – по лицу видно было – эта ребяческая затея с внеурочными занятиями, и ключ отдавать категорически не хотелось. Тем более – Стеблову… Скорее всего, она бы и не отдала – если б не Збруев Сашка, который путал ей в тот момент все карты, по рукам и ногам будто её вязал. Отказать ему – значило самой Тамаре Самсоновне отказать. А с Тамарой Самсоновной связываться, пусть и опосредованно, через сына, Лагутиной совсем не хотелось, врага такого нешуточного и непростого в школе себе наживать…

–…А когда вы с ним оставаться-то собираетесь? – спросила она, наконец, недобро взглянув на Вадика, создавшего ей проблему.

– Да сегодня уже хотели бы остаться… ну-у-у, если можно, конечно.

И опять пауза в разговоре, опять раздумья – тяжёлые, мучительные.

–…Ладно, – продумав с минуту, промучившись, сомнениями себя болезненными потерзав, решилась под конец Лагутина и полезла в карман жакета. – Дам я вам ключ… Но только смотри, Стеблов, чтобы без глупостей у меня и без хулиганства; и чтобы кроме вас двоих никого больше в моём кабинете не было… Если узнаю, что будете после уроков там дурака валять – отберу ключ немедленно…

Таким вот странным, почти чудесным образом Вадик получил в свои руки ключ от школьного математического кабинета. И уже в тот же день, когда отзвенел последний предупредительный звонок первой учебной смены и стихли голоса разошедшихся по домам учеников, они заперлись в нём вдвоём со Збруевым, чтобы вместе в тиши его постигать премудрость классических математических наук. Усевшись за первую парту, за которой всегда Вадик сидел, они с жаром и независимо друг от друга принялись за решение первой по списку задачи из мудрёной Сашкиной книги, склонив в напряжении головы над столом и тихо сопя при этом.

Но уже минут через десять, когда Стеблов только-только осмыслил условие, когда понял, наконец, чего от него хотят и напрягся было в раздумье, Сашка вдруг с шумом выпрямился, отодвинул от себя тетрадь, после чего встал и из-за парты вышел.

– Ты чего, Сань? – удивился Вадик.

– Всё! Решил! – ухмыльнулся Збруев в ответ.

– Как решил?! Так быстро?!

Вадик опешил, поражённый.

– Да ты решай, не волнуйся, – ответил ему Сашка с улыбкой, взглянув на ошалелое лицо товарища. – Я просто эту задачу уже решал дома полгода назад и сейчас вспомнил решение. А ты сиди и соображай давай – на меня не смотри, не обращай внимание.

– А-а-а! Вон оно что, – с облегчением выдохнул Вадик, успокаиваясь. – А я-то думал…

Он тоже отодвинул от себя тетрадку, выпрямился на парте.

–…Ну, если ты решал уже эту задачу, и тебе она не интересна, – давай тогда решать другую, – предложил Сашке.

Но Сашка отмахнулся от этого.

– Не смотри на меня, повторяю, – решай, – сказал твёрдо. – Я уж тут полкнижки почти что перерешал: так что отдохну пока… А ты давай догоняй меня веселее: чтобы потом вровень идти.

– Ну смотри, как хочешь, – Вадик пожал плечами, подвинул к себе тетрадь, после чего склонился в раздумье над нерешённой пока задачей, а Сашка в этот момент стал прохаживаться взад-вперёд по заставленному партами кабинету…

Через какое-то время за спиной задумавшегося Стеблова вдруг послышался характерный деревянный скрежет, перешедший в протяжный стон. Испуганно вздрогнув и обернувшись, все мысли враз растеряв, он увидел позади себя распахнутую настежь дверь одного из четырёх трехъярусных шкафов, которыми была сплошь заставлена задняя стена кабинета и в которых Лагутина хранила всевозможные приспособления к урокам: циркули, транспортиры, пластмассовые линейки и треугольники, кубы бумажные и пирамиды и ещё многое-многое другое, чьего назначения Стеблов пока что даже и не знал. И там, в центральном шкафу, забравшийся с ногами на заднюю парту Збруев уже шуровал вовсю, с любопытством разглядывая его содержимое.

– Не надо, Сань, закрой шкаф. А то Нина Гавриловна заругается, – заволновался Вадик, вставая и направляясь к Сашке, останавливаясь возле него.

– Да я просто хочу посмотреть, что тут у неё, чумички нашей, припрятано, – раздался из глубины шкафа глухой збруевский голос. – Не бойся.

Покопавшись внутри с минуту, пособиями там погромыхав, Сашка нашёл на внутренних полках два небольших бумажных шара, ярко раскрашенных прежними учениками, повертел их в руке, ухмыльнулся чему-то.

– Хочешь, фокус тебе покажу? – спрыгнув с парты на пол, обратился он, довольный, к Стеблову, шарами поигрывая перед ним.

Вадик утвердительно кивнул головой, и Сашка, для удобства пиджак расстегнув, начал ловко жонглировать шарами: сначала – одной рукой, потом – двумя. У него неплохо это всё получалось, такое жонглирование цирковое, что вызвало у его друга нового немалое удивление и восхищение.

– Сможешь так? – остановившись, обратился он к Вадику, ухмыляясь.

– Не знаю, – неуверенно пожал тот плечами.

– А ты попробуй.

Сашка протянул ему шары и принялся с жаром учить взявшего их Вадика искусству жонглирования: сначала двумя шарами, потом тремя, четырьмя, благо что шаров в шкафах оказалось много. С шаров они перешли на кубы; с кубов – на призмы и пирамиды… Про задачи они, естественно, позабыли и вспомнили про них только тогда, когда в семь часов вечера постучала уборщица в дверь и попросила их освободить помещение…

Такая же точно картина повторилась у них и на второй день занятий, и на третий; и на четвёртый было всё то же самое. Их совместных творческих усилий хватало на одну, максимум – на две задачи. А потом у них начинались игры и доверительные дружеские беседы, которые мало чего давали каждому в образовательном плане, но зато крепко соединяли их молодые, жадные до любви и дружбы сердца, всего за неделю какую-то сделав Вадика с Сашкой самыми близкими в школе людьми, почти что родными братьями.

Давнишняя устойчивая неприязнь к Збруеву быстро сменилась в сердце Стеблова глубокой и такой же устойчивой симпатией к нему. И Вадик только диву давался порой, отчего это он так долго и совершенно незаслуженно и несправедливо – как теперь становилось ясно, – плохо о Сашке думал?! Отчего о Сашке вообще так нелестно отзываются за глаза многие его одноклассники?! Он незаметно для себя привык и к Сашкиному щупленькому сложению, и к неказистой внешности его – и не обращал на это уже никакого внимания. Как не обращал он внимания и на Сашкин “длинный язык”, и его оскорбительные высказывания по адресу учителей и некоторых учеников, сильно ему не нравившихся. Вадик просто не поддерживал этих высказываний, никогда не развивал их, воли им не давал. И они сами собой утихали и исчезали в Сашкиной потаённой душе, в язвительном Сашкином сердце.

Во всём же остальном Збруев оказался нормальным сговорчивым парнем – весёлым, живым, компанейским, неглупым и ненавязчивым, самостоятельным и целеустремлённым, с неким стержнем внутри, умевшим и анекдот смешной рассказать, и про учёбу, про школу поговорить со знанием дела. Вадику было не скучно с ним и совсем не тягостно. Его ежедневное присутствие рядом Стеблова не угнетало – в первые после знакомства месяцы, во всяком случае, что стали прямо-таки “медовыми” для них… А если прибавить к этому Сашкину к математике склонность, его несомненные способности в ней, да помножить эту склонность и эти способности на обилие диковинной и редкой для их провинциального города литературы по этому интереснейшему предмету, что имелась у Сашкином матери в личной библиотеке и находилась в полном его распоряжении, – то станут понятными и та любовь, и тот восторг неподдельный, безудержный, что испытывал Вадик весь восьмой класс от нового своего друга…

Возвращаясь теперь назад – к вечерним совместным занятиям, – скажем, что длился тот их самодеятельный факультатив ровно девять дней, после чего он быстро и бесславно закончился. Причиной сему послужила неприличная выходка двух наших доморощенных математиков, которой они отплатили Лагутиной за оказанное им доверие, которой “отблагодарили” её, сами того не желая. Баловство с жонглированием учебными экспонатами, всё разраставшееся день ото дня, кончилось элементарной кражей, которую Вадик с Сашкой совершили тогда просто так, безо всякой для себя надобности, просматривая и исследуя в очередной раз содержимое шкафов в кабинете математики. Обнаружив на верхней полке крайнего к окну шкафа целую связку новых пластмассовых треугольников с большими удобными ручками – прямоугольных, красивых таких, добротно сделанных, – они, не сговариваясь, решили взять себе по одному – на память.

«Вон их тут сколько, – легкомысленно подумали они, засовывая конфискованные у Нины Гавриловны треугольники в свои портфели. – Всё равно она не заметит».

Но Лагутина заметила: предчувствовала будто, что этим всё дело и кончится. Уже на другой день, утром, она подозвала к себе Стеблова и, не говоря ничего, ничего не расспрашивая и не объясняя, отобрала у него ключ от своего кабинета, при этом только особенно холодно, почти что враждебно взглянув на него, с какой-то неведомой прежде брезгливостью даже, граничившей с неприязнью.

Вадик всё понял сразу – всю мерзость и тяжесть содеянного – и объяснений не спрашивал, не открывал рта. Вместо этого он молча отдал ключ, не глядя в глаза учительские, развернулся и, подавленный, побрёл в класс, испытывая в тот момент одно лишь гадливое чувство. Их отношения с Лагутиной после этого совсем испортились и оставались таковыми вплоть до окончания школы, до последнего школьного звонка. Хотя виду они и не подавали оба, что находятся в ссоре, и старались держаться друг с другом внешне вполне корректно…

А бестолково украденный треугольник без пользы валялся потом у Вадика в нижнем ящике письменного стола, куда он спрятал его от родителей, и валяется там, по-видимому, до сих пор, так и не найдя себе вне школьных стен достойного применения…

Но службу свою треугольник всё-таки сослужил, причём – позитивную службу. Не случись так быстро тогда та злополучная кража, и не отбери у них Лагутина ключ, – кто знает, как долго бы ещё валяли дурака Вадик с Сашкой после уроков, понапрасну транжиря драгоценное время своё, глупостями его убивая. Теперь же они вынуждены были расстаться и начать заниматься математикой уже каждый самостоятельно – в тиши родных домов, – что было для них во всех отношениях лучше, полезнее и плодотворнее…

7

Отобравшая ключ учительница чуть расстроила, но не разлучила их, дружбы их молодой, скороспелой не загубила. Не имея больше возможности оставаться в школе после уроков, время свободное вдвоём проводить и по душам взахлёб часами беседовать, оконфуженные друзья взамен этого ежедневно стали видеться на всех без исключения переменах, что превратилось у них в традицию, ритуал, в священное обоюдоприятное действо. Как только звенел по школе возвещавший перемену звонок, они вскакивали оба с места как угорелые, выбегали из классов и неслись навстречу друг другу по коридору как голубки влюблённые, стараясь не упустить драгоценных, отпущенных на свиданье минут.

Чувства и настроение Збруева в моменты встреч описывать не станем: они не ведомы нам. Про Стеблова же Вадика скажем, не погрешив против истины, что было ему и лестно и почётно до крайности, плебею нищему и беспородному, что у него появился вдруг такой знаменитый друг. Или товарищ, точнее, с которым он запросто, на глазах всей школы, разгуливал по коридору, с которым болтал без устали на разные темы, как учебного, так и личного характера, не испытывая робости и стеснения… Немало тешил его самолюбие и такой, например, примечательный факт, что с некоторых пор с ним вдруг начала здороваться кивком головы сама Тамара Самсоновна, негласный школьный правитель, всегда при встречах пристально вглядывавшаяся Вадику в глаза, как будто бы его изучавшая досконально, с пристрастием, и пытавшаяся определить: подходит он её сыну или же нет, ровня он ему или не ровня, прекратить их дружбу или пока оставить.

А однажды, когда Вадик столкнулся с ней лицом к лицу в раздевалке и, испугавшись её по привычке, хотел уже было в сторону свернуть и раствориться в толпе, он услышал в ответ на своё приветствие оглушительное: «Здравствуй, Вадик!» – что поразило его тогда похлеще грома и молнии. Не много было в их школе ребят даже и из выпускных классов, кого высокомерная Тамара Самсоновна при встречах называла по имени, что было у неё выражением величайшей милости, основанной на симпатии к данному ученику. Других ребятишек из школы она что называется и в упор не видела, не знала и не желала знать, не выделяла их никого из общей ученической массы – очень шумной, по правде сказать, вертлявой и надоедливой.

Такое внимание со стороны грозной Збруевой, больше даже на одолжение смахивавшее, было страшно приятно Вадику, страшно! – который после той встречи памятной стал дорожить Сашкиной дружбой пуще прежнего, дорожить и гордиться ею. И, не задумываясь, готов был душу за дружбу с Сашкой отдать – куда уж, казалось бы, больше!