Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 1"

Зато для самих ребятишек, воспитанников спецшколы, родительские трудовые денежки, по мере их поступления на московские банковские счета, роль играли наиважнейшую. Они автоматически превращаясь для них в этакую охранительную индульгенцию, или надежнейший гарант того, что из интерната их уже никто и никогда не выгонит – как бы после этого они ни учились и как бы там себя ни вели. В этом, отметим здесь мимоходом, и состоит главный грех и главный порок всех денежно-финансовых отношений в школе, именно в этом неэффективность платного образования заключается, которое тугой кошелёк, мошна так называемая губит и гробит прямо-таки на корню. Потому что богатеньких бездарей и пройдох стальной бронёй от трудностей и проблем отгораживает, от тех же самых учителей и их наказаний…

Охранительную систему эту смышлёные ребятишки на себе быстро почувствовали: вундеркиндами слыли не зря. И понимание истинного положения дел в новой школе не очень-то стимулировало поэтому их образовательную активность; как не стимулировала её ни в малейшей степени и чрезмерная загруженность интернатовского двухкорпусного общежития, вероятно рассчитанного первоначально на куда меньшее количество жильцов.

И ещё здесь заметим по ходу дела, раз уж про жилищные условия зашёл вопрос, что человеческое общежитие во все времена было и остаётся штукой коварной и малоприятной. Уже тем, хотя бы, что неотвратимо и безжалостно подчиняет волю отдельно взятого индивида своей коллективной воле, нивелирует и размазывает её, низводит до такого предела, за которым уже теряется личность, за которым гуляют “стада”. Чем крупнее и разношерстнее людская масса, собранная под одной крышей, – тем сильнее и жёстче влияние её, способное перемолоть-перетереть любого; превратить его – изначально самобытного и яркого человечка, от рождения “сучковатого” и “угловатого” – в говорящее, гладко “оструганное” существо, тупое, безликое и безвольное, лишённое всякой индивидуальности.

В общежития можно собираться на время для решения глобальных задач: войны выигрывать, например, гигантские заводы и плотины с каналами строить, ликвидировать последствия катастроф, – но долго в общежитии жить нельзя. И уж совсем невозможно в нём заниматься творчеством.

Творчество – сугубо индивидуальный процесс, непостижимо и невероятно тонкий, необходимо требующий тишины, покоя полного, полной сосредоточенности. Требующий того, одним словом, против чего выступает активно и с чем всегда так яростно борется коллектив. Тишина, покой, одиночество просто обязаны быть, ввиду этого, непременными атрибутами любого учебного заведения, претендующего на роль элитарного. И охраняться там самым строгим и самым жёстким образом.

Это прекрасно понимали, судя по результатам, в XVIII-ом веке в Благородном пансионе Хераскова М.М., где и комнаты отдельные пансионерам предоставлялись, и воспитатели личные, и индивидуальные на год планы. И совсем не понимали, похоже, в веке XX-ом в интернате академика Колмогорова, не желали понимать: создавали интернат для галочки, для славы личной и обогащения.

Забитые до отказа комнаты обоих интернатовских корпусов, и полная бесконтрольность учащихся со стороны администрации школы – яркое тому подтверждение…

По прошествии первых недель новобранцы-девятиклассники, вволю набегавшиеся по Москве и перезнакомившиеся друг с другом, и даже уже успевшие соседям по комнате поднадоесть, а кое с кем и перессориться-переругаться, – девятиклассники всё же начали понемногу втягиваться в учёбу. Библиотеку принялись посещать и читальные залы, больше обращать внимания на заданный на дом материал. Однако же, делали они это всё равно не так, как того от них требовалось и как ещё недавно совсем они занимались дома – не так старательно и продуктивно, и целеустремлённо, главное. Любая шалость или забава чья-то, которым не видно было конца, или придуманная кем-то игра надолго притягивали их внимание и, соответственно, выбивали из колеи, из учебного ритма. Дети мгновенно вписывались в забаву-игру и сразу же забывали про планы собственные и намерения, про набранные в огромном количестве книги, которые в тумбочках каждого принуждены были подолгу лежать не раскрытыми и не прочитанными – часа ждать своего, как и самого хозяина непутёвого…

13

Жизнь нашего героя Стеблова в новой школе, которого мы вынужденно оставили и к которому теперь возвращаемся, передохнув, мало чем отличалась от жизни большинства его сверстников, приехавших в интернат вместе с ним. И первый в столице месяц, конкретно если, по существу, он также ошалело пробегал по Москве в сопровождении школьный друзей: знакомился со столицей жарко, красотами её любовался, масштабом и достопримечательностями. Возвращался в общагу поздно, как правило, к ужину. А поужинав, он в свою комнату бодро шёл с твёрдым намерением в оставшееся до отбоя время заняться-таки, наконец, уроками и пройденным в школе материалом.

Намерения эти, однако ж, серьёзные и искренние всегда, на глазах рассыпались и исчезали, как только он порог 201 комнаты переступал, в которой его поджидали отужинавшие и отдохнувшие от дневной беготни товарищи.

И начинались меж ними сразу же забавы и состязания детские, в число которых входили волейбольные и баскетбольные игры в спортзале, который сутками не закрывался на радость всем, различные рукопашные схватки, армреслинг и отжимания – это уже в самой комнате, если в спортзал не охота было идти. А также нешуточные битвы подушками – шумные, жёсткие, порою и вовсе жестокие, – которые останавливал только погашенный в общежитии свет да строгие окрики дежуривших воспитателей, заставлявшие разбушевавшихся молодые парней умерять свой воинственный пыл и успокаиваться.

Вознёй разгорячённые дети, раскрасневшиеся, растерзанные, взмокшие, разбирали тогда постели с неудовольствием, умывались наспех, чистили зубы и быстренько укладывались спать. Но ещё долго не смолкали в комнатах их приглушённые голоса, возбуждённо доказывающие что-то друг другу, кого-то громящие и ниспровергающие – если и не на деле, то на словах.

Заводной и от природы азартный, физически хорошо развитый Вадик был непременным и едва ли не главным участником всех этих состязаний и битв, в которых он неизменно одерживал верх, выходил победителем над своими менее развитыми погодками. Победы радовали его, естественно, возбуждали и поднимали в собственных глазах, дразнили и тешили, плюс ко всему, его было угасшее уже спортивное самолюбие… Но, одновременно, они решительно перечёркивали учёбу, до которой не доходили руки, на которую у него не оставалось ни времени, ни сил. Он ложился спать в первый месяц, не сделав фактически ничего; и наутро так и шёл ни с чем на очередные в школе занятия…

Так вот беспутно и бесполезно, с нулевым результатом, по сути, и пустым же образовательным багажом, прошли-пролетели у него первые самостоятельные московские недели. И длился тот его интернатовский карнавал до тех пор, пока не наступило отрезвление, и совесть пока криком кричать не принялась – звать к дисциплине, к работе.

Отрезвление постепенно наступало у всех: это – дело понятное и естественное для ответственных и трудолюбивых детей, какими пансионеры в общей массе своей и были. У Вадика оно началось в октябре, когда с деревьев последняя листва облетела, и от этого уныло и неприглядно стало на улице – холодно, одиноко, пустынно. Осенняя пустота и мрак, грязные лужи повсюду, холод с сыростью вперемешку отразились горечью и в его душе, навеяли чёрные мысли.

«…Опять я сегодня дурака провалял весь вечер, – октябрьской бессонной ночью с грустью подумал он однажды про своё московское житьё-бытьё, беспокойно с боку на бок переворачиваясь, остывая и отходя в ночной тишине от вечерних спортивных побед и жарких словесных споров. – А ведь собирался и лекции почитать, и порешать задачи… и даже книжки необходимые приготовил, конспекты… Что-то я тут не успеваю ничего, совсем-совсем. А ведь столько времени уже проучился… Нельзя так, Вадик, дорогой, нельзя. Добром такое разгильдяйство не кончится…»

Он, помнится, подумал так и машинально стал подсчитывать в уме количество прожитых в интернате дней – безусловно, ярких и запоминающихся с позиции развлекательной, но совершенно пустых, бесполезных в образовательном плане, – и ужаснулся, закончив подсчёт, что так долго уже, оказывается, не может настроиться на рабочий лад, войти в привычное учебное русло.

И странное чувство овладело им, что с успехом в себе два взаимоисключающих настроения совмещало: настроение большого, яркого праздника, со дня приезда сопровождавшее его, и настроение всё возрастающей день ото дня тревоги, губившее тот праздник на корню.

Тревога его не была напрасной, не на пустом месте зрела. Ведь больше месяца уже прошло, как он отучился в Москве. А что он выучил здесь за это время? узнал? что новенького запомнил и понял?

«…Да ничего! – ещё раз взвесив всё, через минуту-другую отвечал он честно, как на духу, прижимаясь горячим лбом к холодной стене общежития и лёгкий озноб ощущая. – Хожу на лекции, вроде бы, на семинары, внимательно слушаю учителей и тщательно записываю их уроки в тетрадку, – дотошно ворошил он в памяти улетевшие безвозвратно дни, – а потом прихожу в комнату после обеда, складываю записи в стопку – и благополучно про них забываю на протяжении целого месяца. Хороша же она – здешняя моя учёба! – нечего сказать!… Стоило было за такой учёбой в Москву приезжать, бросать дом насиженный и всё остальное…»

Думка о доме отчётливо воскрешала в нём совсем ещё свежие воспоминания о родителях, брате и сестре и, конечно же, о школе прежней, родной, в которой он до интерната учился, был на хорошем счету, схватывал всё легко и быстро… И сразу же, ответной реакцией, другая мысль начинала отчаянно одолевать, крамольная для нового места жительства и учёбы: что останься он теперь там, как Збруев Сашка, к примеру, не отправься один в Москву, – то уже перерешал бы, наверное, гору задач в спокойной-то обстановке, отправил бы пару контрольных в ВЗМШ, которую теперь он вынужден был оставить.

«…Удивительное дело, – лежал и поражался Вадик, правую руку под голову положив, а указательным пальцем левой руки бетонную стену легонько царапая, – но за прошедший месяц я не решил здесь самостоятельно, по-моему, ещё ни одной задачи – ни математической, ни физической – никакой. В классе со всеми вместе решаю, да. А дома – ни одной. Совершенно! Только по Москве ежедневно мотаюсь как угорелый, да дурью маюсь по вечерам до отбоя самого, да на койке трутнем валяюсь – языком чешу. И только-то… Хорошую я себе здесь житуху устроил по собственному почину – нечего сказать! Сытую да привольную!… А родители за эту мою житуху ежедневно по многу часов горбатятся, копейку последнюю мне сюда высылают, а сами на голодном пайке сидят, зубами по-волчьи щёлкают, чтобы я здесь безбедно и беззаботно жил, чтобы учился старательно, их не позорил… Видели бы они, как я теперь учусь, – что бы на это сказали?…»

Невесёлые мысли эти разгоняли последние остатки сна. Как и остатки праздничного настроения, что с вечера в нём гуляло. Ему горько и стыдно делалось за себя, за своё теперешнее поведение…

«Нет, хватит, Вадик, дурака валять, хватит! – твёрдо решил он далеко за полночь, пристыжённый, расстроенный и собой категорически недовольный, себя самого ремнём будто бы мысленно выстегав и в чувства от подобного самосуда придя. – С балаганом этим, что здесь творится, надо быстрее кончать… и быстрее за ум браться… А то так незаметно скворцом оба года и просвищу, как просвистал я уже весь прошедший месяц… И придётся мне тогда ни с чем домой возвращаться – олухом столичным, недоучившимся, – чтобы потешились там все надо мной, от души порадовались-посмеялись…»

14

Долго сюсюкать-настраиваться Вадик никогда не любил: не такого был склада-характера. Уже на другой день после той памятной октябрьской ночи усилием воли он резко поменял свою молодую московскую жизнь: шальную, безалаберную, беспечную, – постаравшись её по возможности максимально приблизить к домашней, которую он теперь уже считал образцом, считал идеалом.

И первое, что он сделал на этом пути, – это прекратил бесцельные по Москве шатания, более всего его развращавшие и расхолаживавшие, отвлекавшие от школы, от дел.

«Посмотрел столицу, порадовался, поближе познакомился с ней – и хватит, – подвёл он мысленную черту, итожа прожитое. – Пора, наконец, и за книги садиться, за лекции. Время – оно не ждёт: вон его уже утекло сколько, пока я тут улицы и проспекты топтал, и по магазинам носился…»

Вторым его революционным шагом было сокращение до минимума времени нахождения в общежитии – места страшного, как понял он, а для молодых горячих парней – и вовсе “смертельного”. А точнее если – в комнате №201, его собственной комнате то есть, куда он старался забегать в октябре лишь в самых крайних случаях: чтобы помыться и переодеться после уроков, забрать необходимые вещи и книги, да ещё чтобы выспаться как следует перед следующим учебным днём, как и дома становившимся для Вадика культом… Все остальные послеобеденные часы, значившиеся по расписанию как личные, он честно в учебном корпусе интерната начал просиживать: в трёх его залах читальных, в библиотеке, – поначалу наивно полагая там от многочисленных товарищей понадёжнее спрятаться, как саранча на него свалившихся…

Решившись на такое принципиальное новшество – абсолютно радикальное для себя и волевое, – наш интеллектуально изголодавшийся герой с жаром бросился догонять ушедшее вперёд время… и преподавателей интернатовских, лекторов и семинаристов, многое чего им за сентябрь-месяц объяснить и задать успевших. В октябре он уже не шалопайничал, мяч не гонял и на подушках остервенело не дрался, в комнате попусту не чесал языком, – всё это в прошлом осталось. Теперь же он ежедневно честно в читальный зал приходил с ворохом книг под мышкой, с кипой журналов научных, пособий разных, брошюр, рекомендованных им московскими учителями, и, заняв свободное место в дальнем углу, бросался на книги горячо и жадно, как только бросается голодный зверь на зазевавшуюся вдруг добычу. В один присест он намеревался прочесть их все, как следует изучить, хорошенько понять и запомнить – горяч был до крайности парень! всегда и везде! Чтобы уже назавтра снова пойти в библиотеку и обменять те книжки и журналы на новые, непрочитанные и непознанные ещё, коими до потолка их библиотека была забита, и корешки которых с громкими фамилиями и названиями восторгом отдавались в нём, к себе как магнитом притягивали. Дай ему волю тогда – торопыге несдержанному и нетерпеливому, месяц потерявшему просто так и виноватым себя за тот учебный простой ощущавшему, – и он переселился бы в книгохранилище насовсем с вещами-пожитками. И так бы и жил там безвылазно в окружении диковинных фолиантов, которые бы он перелистывал бережно, постигал, за которыми бы трепетно ухаживал…

Итак, усевшись поудобнее в зале и воздуху полную грудь набрав, что делал всегда перед ответственными мероприятиями и до интерната, и после, что было у него традицией и торжественным ритуалом одновременно, он первым делом за домашние задачи хватался в надежде быстренько перерешать их все и отложить потом с лёгким сердцем в сторону, – чтобы не висели они над душой, не маячили, не мешали лекции изучать, книги читать мудрёные. В этом, к слову сказать, для Стеблова не было ничего нового: он и у себя на родине последний год учился похоже, лихо расправляясь по вечерам с задачками Лагутиной Нины Гавриловны и также лихо переходя с них потом уже на задания Всесоюзной заочной математической школы, куда более сложные и привлекательные для него, куда более интересные. По такой же точно схеме он решил учиться и тут.

Отлаженная дома метода, однако ж, для Москвы не годилась совсем, была в корне порочной и ущербной. Потому как задачи, предлагавшиеся в интернате на дом, простыми и лёгкими не были, и с наскока прежнего, кавалеристского, их было уже не решить. Для них серьёзная теоретическая подготовка требовалась, которой не давали новые учителя, или – почти не давали. Требовались знания учебников Фихтенгольца и Куроша, Моденова и Мальцева и многих-многих других солидных и мудрых авторов и их книг, по которым не один десяток лет закладывали мощный фундамент универсальной математической культуры студенты Московского Университета, и которые, в свою очередь, обязан был теперь изучить и Вадик. Без этого учёба в колмогоровской школе теряла всяческий смысл, потому как уже изначально на знание содержаний этих учебников и была настроена. По крайней мере – первых их глав…

Когда Стеблов это ясно понял, – он быстренько отложил в сторону приготовленные задачники и также быстро, ни сколько не расстраиваясь поначалу, на теорию внимание переключил, на изучение основ современной алгебры и анализа.

Фихтенгольц и Шилов со своими мудрёными курсами давались Вадику трудно; чуть легче давались Курош с Моденовым. А ведь им, по простоте душевной, были рекомендованы на уроках ещё и недавно переведённая (первая половина 1970-х) на русский язык "Алгебра" американца Лэнга, которую в Университете только-только пробовали ещё изучать студенты и аспиранты мехмата, специализировавшиеся по соответствующей кафедре, а также ходившие полулегально ротапринтно-изданные лекции академика Шафаревича.

От последних двух авторов-алгебраистов, равно как и от нескольких, в сентябре прочитанных лекций Колмогорова у Стеблова уже через пару десятков страниц голова начинала кружиться как у пьяного, потом гудеть начинала, болеть. И он, измученный неподъёмным чтивом, тяжело откидывался на стул, чтобы передохнуть и отдышаться немного, усталость, умственное перенапряжение снять. Он сидел так какое-то время, не двигался… и только посматривал безвольно и отрешённо на разложенные перед ним на столе стопки толстенных книг, увесистых и необъятных, которые ему все не только пролистать необходимо было, пыль со страниц смахнуть, но и прочесть, и понять как следует, и запомнить. И уже одно созерцание это повергало его в лёгкий шок, если не сказать в ужас…

«Порешать сегодня, наверное, я уже ничего не смогу – ни по анализу, ни по алгебре, – досадливо, но всё ещё спокойно пока начинал думать он ближе к отбою, к двадцати трём часам, окончательно выбиваясь из сил и не продвинувшись в штудиях ни на йоту. – Опять у меня день впустую прошёл, фактически, – уже какой по счёту?!… Ладно, завтра я постараюсь немножечко поплотней поработать, поинтенсивнее…»

Но назавтра картина в точности повторялась, как под копирку прямо. И он – уже торопящийся, за один раз мечтающий всё наверстать, всё осилить: и что по глупости ранее пропустил, и что им наперёд задавали, – он опять надолго и глубоко увязал в университетских теоретических курсах: тяжеловесных, мудрых, системообразующих, – которые не допускали по отношению к себе и малой толики поспешности и суеты, и малой толики легкомыслия, и о которые обломали зубы до самых корней не один десяток лихих нахрапистых удальцов, вдруг возомнивших себя непонятно с чего большими и серьёзными учёными…

К таким легкомысленным удальцам на первых порах, к сожалению, относился и наш юный герой, Вадик, совсем не умевший в интернате верно оценивать и распределять свои силёнки интеллектуальные, скромные, бережно к ним относиться, беречь. Молод он был тогда и неопытен, и очень искренен, очень страстен в душевных порывах своих, которые некому было проконтролировать, проследить; и если и не остановить совсем, то хотя бы чуть-чуть подправить и ослабить.

К тому же, он упустил в сентябре до обидного много драгоценного времени, которое неизменно с глубоким почтением воспринимал, которое не было для него даже и в детские годы предметом пустым, бесполезным. Стук настенных часов, например, что дома у них на видном месте висели, и которые батюшка с любовью всегда заводил, с неким трепетом внутренним и наслаждением, с каким обычно монах церковный обряд исполняет, – так вот этот таинственный стук Стеблов класса с пятого воспринимал уже как набат, или, попроще если, без пафоса, как этакий говор-намёк мистический, в котором отчётливо слышало ухо его: «быстрее, быстрее, быстрее, Вадик, а то можно и не успеть, не успеть, не успеть… и будет потом обидно, обидно, обидно… что чего-то не сделал, не посмотрел, не запомнил, что мимо себя пропустил…»

Оттого-то он, полу-монах, полу-мистик, и торопился очень, проваляв весь сентябрь дурака; оттого и бросался на книжки как лютый зверь, не зная меры и удержу…

Но и книги московские, гонористые, были не слабые совсем и не робкие, и уже выдерживали на своём веку и не такие наскоки. Все они очень спокойно и важно, по-царски солидно даже перед ним на столе лежали и, вероятно, только посмеивались меж собой, все-понимающе переглядывались и перешёптывались, – но не пропускали Вадика далеко в свои мудрёные кущи.

«Рановато тебе, юнец, нас изучать ещё, таскаться по интернату с нами, – будто бы говорили они ему, улыбаясь, всем своим видом подчёркнуто-гордым излучая достоинство внутреннее и красоту, вековечную мудрость и мощь. – Зелен ты, парень, зелен… и очень, извини уж за честность, глуп, чтобы на равных беседовать с нами, понимать и заучивать нас. Подрасти, поумней малость, – тогда, может, и поговорим…»

Ежевечерние бесплодные потуги и пробуксовки, топтания на месте на Стеблова действовали удручающе, и больше всего отнимали у него в интернате сил – больше самих классных занятий даже. Ощущая раз за разом свою беспомощность полную перед рекомендованной им на уроках литературой, он стал заметно нервничать, уставать и, как и всякий дилетант-новичок, – суетиться.

Увязнув, в очередной раз, в одном из новых учебников и не видя возможности быстро оттуда выбраться, Вадик, теряя терпение, менял этот учебник на другой; потом – на третий, четвёртый, стараясь найти для себя таким образом наиболее лёгкий из них и хотя бы в нём немного продвинуться и утешиться. Чуть-чуть успокоиться и отдохнуть, душевных сил победою почерпнуть, веры, надежды, здоровья.

Но учебники, как на грех, все были глубокомысленны и сложны и, как по команде, стояли насмерть в своём горделивом величии, в упорстве незыблемом, неприступном, не пуская Стеблова, повторимся, далее первых десяти-пятнадцати страниц, и первых же, самых общих понятий и определений… И оставалось ему, слабосильному, только лишь тупо тасовать их между собой как карты игральные, незнакомые, или билеты с экзамена, в которых не знаешь ни одного, и ни грамма не понимаешь…

Со стороны если бы подойти и взглянуть, он в точности походил в такие моменты на круглолицего мальчика-малыша: розовощёкого, плотного, хорошо сложенного, но очень и очень глупого, к сожалению, – которого на потеху будто бы лихие люди заманили в спортзал – к стальным неподъёмным гирям поближе, что предназначены были для мастеров.

«Ну-ка, малыш, давай покажи себя: утри им тут всем носы сопливые, – ухмыляясь, сказали они ему. – Ты же такой красивый и статный, посмотри. И такой здоровенный уже: мы таких крепышей никогда и не видели раньше… Да ты тут с силищей со своей минут через пять, играючи, заткнёшь всех за пояс, на обе лопатки положишь как пацанов! – точно тебе говорим! не обманываем!… Представляешь, как после этого зауважают здесь все тебя, как будут превозносить и славить! Королём тут будешь у них ходить – грозой всех местных авторитетов!… Так что давай, малыш, потрудись немного и поднапрягись – и потом только ходи и посвистывай, и загребай в охапку заслуженные похвалы и славу».

Они сказали так – и отошли с ехидной улыбкой в сторону в предвкушении весёлого зрелища. А глупый мальчик после того, сверх меры их похвалой и сладкими обещаниями раззадоренный, очумело начал метаться по залу, тужиться, животик себе тяжестями надрывать – и всё без толку. То одну железяку вверх рванёт что есть мочи, то другую, то к третьей подбежит с дуру: мучается, пыхтит, плачет с досады, жилы и мышцы рвёт, – всё впустую и всё напрасно. Они как вкопанные все стоят – гири-то те пудовые – и только посмеиваются про себя над сотворённой озорными дядями шуткой…

Похожими неподъёмными “гирями” для Стеблова оказались и новые учебники, настоятельно рекомендованные ему его московскими педагогами. Итог тех необдуманных рекомендаций был таков, что математикой в интернате, с октября-месяца начиная, Вадик занимался уже весь день – до отбоя! И всё равно он мало чего успевал – даже и по математическим дисциплинам.

А у него ведь были ещё и другие предметы, требовавшие к себе внимания. В их числе значились и профилирующая физика, и химия, и русский с литературой, история; и тот же английский язык, которым в интернате заменили Стеблову его прежний немецкий, и который необходимо было осваивать с нуля ускоренным темпом. Потому что английский традиционно был главным языком общения в современном научном мире: все мировые математические конгрессы, конференции и симпозиумы проводились на этом языке, печаталась вся солидная передовая литература.

А ещё Стеблов таскал с собой в читальные залы годовые подшивки журналов "Квант", "Наука и жизнь", "Знание – сила", о существовании которых узнал в Москве и которые сильно его тогда заинтересовали. Их тоже хотелось все прочитать: понять, заучить, запомнить, – и они требовали для себя немалого количества сил, и времени, главное, которого у Вадика не оставалось совсем, которое у него пролетало так, что становилось страшно… Не успевал он после обеда усесться в читальном зале и открыть там книгу какую-нибудь, не успевал по-настоящему углубиться в неё, вдуматься и вчитаться, – как уже нужно было подниматься и бежать на полдник за киселём; потом – на ужин за макаронами и чаем… После ужина до отбоя времени было побольше, но и оно пролетало как один миг: книжки мудрёные его быстро съедали…

Подобное положение дел, естественно, Стеблова совсем не устраивало. Не для того же он, в самом деле, приехал за триста километров в Москву, чтобы только есть здесь и спать, и бесславно транжирить время в аудиториях и читалках, корча из себя Бог знает кого: толи учёного молодого, толи потешника-клоуна; не для того так рано расстался с семьёй и родиной. Было ясно, что он должен учиться здесь куда лучше и продуктивнее, чем учился дома – хотя бы потому уже, что за его учёбу здешнюю родители немалые деньги платили. И в первую очередь, конечно же, он должен был хорошо учить математику. Для неё он просто обязан был находить время и силы, находить столько – сколько того потребуется.

Всё остальное – тлен и суета, всё остальное – лирика…

15

Так думал, печалился и рассуждал сам с собой наш молодой герой, когда в конце октября, в очередной раз расстроенный и неудовлетворенный, на отдых вечером возвращался в шумное школьное общежитие. Он ясно понял тогда, угрюмо и одиноко шествуя по длинному стеклянному переходу с огромным ворохом непрочитанных книг и журналов под мышкой, что ему катастрофически не хватает в интернате именно времени – “личного”, главным образом, послеобеденного и само-подготовительного, более важного даже, чем занятия в классе. И необходимо было срочно изыскивать его, каким-то способом удлинять – для увеличения продуктивности индивидуальных занятий… А вот как удлинять? за счёт чего? – тут уже нужно было прикидывать и решать самостоятельно, потому как помощников и подсказчиков в таких делах у него здесь не будет…

Первое – и очевидное – решение, которое пришло ему на ум, и которое в нём как-то само собой вызрело и оформилось, было: перестать ходить на уроки, отведённые под непрофилирующие предметы, пусть даже пока через раз. А вместо этого приходить лучше утречком в читальный зал и заниматься там всё это время любимым и действительно стоящим делом, математикой – понимай, ради которой, собственно, он и затеял всю эту с интернатом историю.

«Ну зачем мне, в самом деле, тратить по нескольку часов в неделю на какие-то географию с биологией? – резонно рассуждал он сам с собой перед сном. – Если я после школы собираюсь на мехмат поступать, профессиональным математиком становиться… А там, как рассказывают, кроме математики ничего больше и не преподают, там других предметов просто не знают… Там даже физики, говорят, нет в расписании, для которой отдельный факультет существует… Так и зачем, стало быть, мне пыхтеть тогда здесь по этим предметам, бездарно и тупо на них драгоценное время просиживать? Чтоб через год благополучно всё это забыть?!… Нет, глупо это, глупо и расточительно…»

«Десятиклассники, вон, вообще на занятия не ходят, по-моему, – продолжал далее думать он, готовя себе к вольной жизни почву. – Как ни пройдёшь утром мимо читального зала: за журналом ли классным когда пошлют или просто когда на урок опоздаешь, – всё они там сидят – занимаются… И не выгоняет их оттуда никто, никто не ругает… Они же работают все, стараются, математику учат, – чего их, стало быть, и ругать? За что?»

«…А в нашем классе что происходит, когда кто заболеет, к примеру, и на урок не придёт? – приводил он последний, самый весомый довод. – Кроме Димы со Славиком никто и не спросит, не поинтересуется даже: где этот человек и что с ним? Да и опроса-то никто не проводит перед уроками, в журнал почти не заглядывает. Хоть неделю не приходи, хоть месяц. А хочешь – вообще домой уезжай: никто и не потревожится твоим отсутствием. Всем это – до лампочки… Нас тут и в лицо-то ещё мало кто знает, – так что некому нас проверять и ругать…»

И однажды пасмурным октябрьским вечером рассудив таким хитрым образом, настроившись на такую радужную для себя волну, Вадик действительно стал пропускать географию и биологию неинтересные, которые вели у них молодые университетские аспирантки, совсем не следившие за посещаемостью и классом, которым, по-молодости, было на всё плевать… Потом он и химию стал “задвигать”, историю и обществоведение. И даже на физику иной раз не ходил, предпочитая семинары высокомерного Гринберга самостоятельным занятиям с книжкой.

Поначалу, правда, он прогуливал уроки не часто, с опаской некоторой за исход и годовые итоговые оценки. Но потом, к весне ближе, когда совсем уже осмелел и безнаказанность свою почувствовал, во вкус дела вошёл, – он географию с историей и биологией из собственной жизни вычеркнул окончательно – махнул на них совершенно рукой ввиду их полной ненужности.

И когда по расписанию в 9 "Б" очередь вышеперечисленных дисциплин подходила, – он с лёгким сердцем и совестью чистой (не в пивную же местную шёл!) покидал свою классную парту и прямиком направлялся в читальный зал на втором или третьем этаже, которые не закрывались и не контролировались, куда только уборщицы раз в неделю заглядывали – полы помыть. Там он с удовольствием предавался любимому делу – чтению математической литературы и решению положенных по программе задач. А за пропущенные предметы отдувались другие – кому они сильно нравились…