Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 1"

– Ты только подумай, сыночка мой ненаглядный, представь себе на секунду, как удивительно человек устроен, с какой амплитудой и диапазоном возможностей самых диковинных и невероятных, изначально заложенных в нём, – говорила мать далее с жаром, что с каждым новым словом и мыслью разгорался в груди её всё сильней и сильней. – Его ребёночком можно оставить в лесу, и он – один если будет – превратится там в дикаря, в Маугли, не знающего ничего, даже и языка человеческого, умеющего только что-то жевать беспрерывно и пить, и по деревьям как обезьяна лазить; а можно его наоборот посадить в библиотеку, к культуре с юных лет приобщить, – и он наверняка станет большим учёным, писателем мировым или поэтом. Ты видишь, какая человеку с рождения дана широта выбора необычайная: или чистый дикарь, живущий одними инстинктами, всю жизнь потакающий им, или чистый гений – как Пушкин и Лермонтов например, или те же Есенин с Блоком, – которые уже в молодости обуздали дикую природу свою, возвысились над ней, поставили её себе на службу. Куда хочешь – туда и иди, кем хочешь – тем и становись. Хочешь – дикарём, хочешь – гением: всё в твоей власти, всё под силу тебе! всё реально и всё возможно! Разве ж это не чудо Господне, скажи? – такая данная нам от природы свобода и широта выбора!… Я не спорю: здесь важны, конечно же, и условия жизни, и окружающая обстановка, и куча всяких случайных причин; очень многое значит для каждого из нас семья, дух и настрой семейный. Но судьбу-то свою человек – если только он не ничтожество полное, не дебил и не тряпка! – судьбу себе каждый, по большому счёту, всё-таки выбирает сам. И выбор этот наиважнейший делается сейчас, в твоём именно, Вадик, возрасте.

– Что тебе лучше, скажи? – обращалась Антонина Николаевна к сыну, – опуститься совсем, превратиться в дебила и дикаря, пустышку, ничтожество полное? Чтобы бездарно промотать отпущенный для жизни срок и потом исчезнуть бесследно и навсегда, будто бы тебя и не было на белом свете? Или вспомнить, всё же, пока не поздно ещё, что ты – Человек, что “звучишь гордо”? Что такие же люди как ты – точно такие же! – творили мировую культуру с наукой и остались поэтому жить в веках, в благодарной памяти потомков. Что тебе лучше, ответь?! признайся как на духу мне, самому близкому тебе человеку?!…

И опять молчал Вадик, не зная что и сказать; опять подозрительно хмурились его пушистые брови…

У Антонины Николаевны от этого молчания опускались руки, страх поселялся в душе, когда она видела полную свою беспомощность, полную неспособность и неумение докричаться до сердца сына, оживить и воспламенить его, на правильный путь настроить.

–…Вадик, – приводила она последние аргументы и доводы, что имелись в наличие в памяти и помнились со студенческих лет ещё. – Ты знаешь, например, что человек при жизни использует лишь незначительную часть своего головного мозга? Большая же часть нашего серого вещества не работает и не используется совсем, находится как бы в резерве… Так вот, не просто же так дан человеку такой внушительный интеллектуальный резерв, как ты думаешь? Его, наверное, необходимо как-то использовать, развивать – этот “золотой запас” человечества? Ведь недаром же учит Церковь, что “человек – это творец, раскрывающий в своей жизни дары Божии”… Вот Михайло Васильевич Ломоносов при жизни сделал великое дело – развил и заставил работать несколько запасных извилин в собственной голове, если уж совсем грубо и примитивно про него сказать, расширил собственные возможности и пределы сознания. И честь ему и хвала за это: вон, какое наследство немыслимое и необъятное всем нам оставил в дар! До сих пор осваиваем! И Лобачевский с Менделеевым сделали нечто похожее после него, и многие-многие другие великие наши предки… И нам, современным людям, нужно обязательно продолжать их славный научный почин: не останавливаться на достигнутом, не почивать на лаврах, не спать – идти дальше. Не жить паразитами за чужой счёт, не проматывать, не распылять богатств, оставленных нам предками. Самим себе на жизнь зарабатывать – творить, выдумывать, пробовать!

–…Знаешь, давным-давно я прочла у кого-то… сейчас даже и не помню уже – у кого, удивительные слова, – нагнув гудевшую голову, усиленно попыталась вспомнить Антонина Николаевна чью-то известную фамилию, какого-то немецкого философа; но так и не вспомнила, опять посмотрела на сына горящими от чувств глазами и виновато следующее произнесла: – Слова эти такие, слушай внимательно и запоминай: “Человек есть нечто, что должно быть преодолено”. И дальше: “В человеке можно любить только то, что он – переход и уничтожение… мост, а не цель ”. И это, Вадик, родной, надо понимать буквально, понимать так, что человек должен со временем преодолеть себя, свою ничтожность и тварность, и стать Сверхчеловеком вначале, а потом и Богом.

– Поразительные слова! поразительные! – зачарованная Антонина Николаевна качала головой блаженно и от восторга прищуривала глаза, при этом далеко-далеко ими смотря, в какую-то даль неведомую и незримую, по-детски улыбаясь при этом. – Вдумайся только, сынок, как сказано: человек должен преодолеть себя, теперешнего, сознательно преодолеть, превысить свои возможности! Он просто обязан это сделать, слышишь, у него есть для этого всё: он всё получил с рождением… И ты обязан – милый мой, славный сын! – превзойти себя, подняться над собой, над теперешней своей природой, ничтожной и жалкой в сравнение с Вечностью, в сравнение с Божественной красотой. Чуть-чуть “подняться”, хотя бы на один вершок; стать умнее и грамотнее, прозорливее и великодушнее. И все мы, в итоге, “поднимемся” вместе с тобой. И ближе станем к Небесному Отцу, создавшему нас такими…

– Тому же самому, по сути, и Церковь с первого дня учит, что “Господь сотворил человека не так, как Он творил все остальные живые существа, а совершенно особым образом – по Своему образу и подобию”. “Мы – дети Бога, небесные семена. Придёт день, и мы будем тем, что есть наш Отец”. Эту непреложную истину, помнится, мне, тогда ещё молодой студентке, священник одного нашего областного прихода когда-то поведал, когда я на исповедь к нему пришла на летней полевой практике. Только для этого, строго сказал он мне, постараться надо, потрудиться “в поте лица своего”, стране и Господу послужить, душу укрепить и разум. А не сидеть сиднем, как большинство народа сидит, “не ждать у моря погоды”…

– А ещё он мне поведал тогда в задушевной нашей беседе, в дополнение к проповеди, что так называемая “теория” Дарвина о происхождении людского племени от обезьяны, которую тебе на уроках биологии ещё предстоит проходить, – это чистой воды бред, профанация, масонские выдумки и уловки. Чтобы “крылья” у человека подрезать, сознательно его одурачить, ослабить внутренне и “ослепить”, в раба превратить, идиота, объект для зомбирования и манипуляций, и тяжёлой ломовой работы на благо сильных мира сего, братьев-масонов так называемых и их кураторов и кукловодов – ростовщиков-финансистов. Словом, чтобы лишить человека, всемогущего и бессмертного от природы, веры в своё Божественное происхождение и бессмертие, сознания, что всё ему, рабу Божьему, под силу и по плечу, любые задумки и планы; что его земная быстротечная жизнь, наконец, лишь подготовка к жизни Небесной, Вечной…

– Вот для этого-то человека и уподобляют животному хитрые, злые дяди, сынуль. Даже “теорию” не поленились, изобрели, представляешь! Чтобы этим пошлым и гнусным уподоблением пустить нас всех по заведомо-ложному следу: принудить развивать не Божественное, а тварное в себе, изначально-проигрышное и ущербное. Чтобы спрятать от каждого истинный, праведный, животворящий путь к самосовершенствованию и развитию, сверхвозможностям, сверхспособностям и сверхзадачам. А в итоге – к Богу на небеса, в Святое грозное войско Отца небесного. Это у Дарвина и дарвинистов главная цель: загасить в душе человека святой небесный огонь, убить веру в собственное Божественное предназначение. После чего человек неизбежно становится скотом, или тварью земной. Это же так очевидно!

– Какой смысл, действительно, – подумай и согласись, Вадик, – праведно и честно жить, к высокому и вечному всем естеством стремиться, думать, молиться, детишек по Божьим заветам воспитывать? – если только представить на миг, только представить! что напрасно и иллюзорно это. И конец у каждого один, печальный и неизбежный, – тлен и сырая могила, как и у дарвинских обезьян, смерть и забвение… Да при таком-то мрачном, воистину чёрном подходе: что всё в итоге прахом пойдёт, всё “суета сует и томление духа”, – у любого богатыря опустятся руки, поверь. И он с неизбежностью превратится в “карлика” и пустозвона, дебила, циника и неврастеника, временное существо на земле, а то и вовсе в самоубийцу. И примеров тому – миллионы, о чём красноречиво притоны и кабаки свидетельствуют, игорные дома и клубы, где без пользы транжирится время, бездарно прожигается жизнь, где, наконец, сводят счёты с жизнью. И обитают там именно дарвинисты, как мотыльки живущие одним днём. Причём, самым скотским, пошлым и диким образом: предаются изменам, разбою и воровству, пьянству, разврату, чувственным наслаждениям – и больше ни о чём не думают. Только лишь о самих себе, отчаянных и любимых: как бы им повеселее и послаще день прожить, нажраться и напиться, намиловаться вволю. А там хоть трава не расти, хоть возьми и взорвись всё или гори ясным пламенем!… И правильно, так и надо и должно себя вести, если только поверить масону Дарвину, что ты – животное, обезьяна; и впереди у тебя – пустота, чёрная страшная яма! Только с таким настроем упадническим и такою “верой” – прямой путь в вертеп или петлю, на поклон к Мировому Ростовщику за золотом и деньгами. А от него, от Ростовщика, – к Дьяволу в лапы. А куда же ещё?!…

– Им-то, Князем Мира сего, и его подручными и была придумана сказка про обезьяну, нашу прародительницу якобы. Чтобы было легко расправиться с нами – “слепыми”, слабыми и безвольными, потерявшими моральный ориентир, потерявшими Бога в сердце. Это всё вещи Церкви давно и хорошо известные: с первого дня Православие борется с ними, выкорчёвывает на корню… Ты не верь этим бредням, Вадик, любимый, и никого никогда не слушай, кто будет вздор подобный тебе со знанием дела внушать, – даже и учителей. Это не “теория” никакая, поверь, а всего лишь надуманная и широко и умело разрекламированная по всему миру гипотеза, которой – грош цена; гипотеза мерзкая и богопротивная к тому же, не подтверждённая ни фактами, ни элементарной логикой, направленная, прежде всего, против религии, против Бога. У обезьяны, элементарно, слишком мало мозгов, физиологически мало, чтобы при любых – даже самых благоприятных – условиях когда-нибудь стать человеком…

– Человек – существо особое, божественное, – в сотый, тысячный раз тебе повторю, как повторит то же самое и любой добросовестный поп-батюшка в Церкви. Изначально “влагалась в человека, в его человеческое естество искра Божества, и так открывалась человеку возможность, при данной ему свободе, “обожиться” и тем самым стать участником Блаженной Вечности, имеющей возникнуть после исчезновения временного мира”. И большой грех, сын, отбрасывать своё богоподобие. Добровольно, “свободою” пользуясь, отказываться от замыслов Творца, гасить Его “искру” в зародыше. Человек, отвергающий Промысел Божий, тем более – на него плюющий, долго существовать не сможет: его ожидает Смерть!

– Ибо сказано сведущими людьми, что “можно не стремиться в Отечество Небесное, но тогда смерть духовная неизбежна; можно не делать ничего для своего Отечества земного, но тогда зачем нужен такой гражданин Отечеству Небесному?!…”

15

Кто знает, как долго пришлось бы Антонине Николаевне агитировать старшего сына за необходимость учиться и побольше стараться в школе, стремиться к вечному и нетленному, к небесам, духовно, так сказать, совершенствоваться и преображаться, и сагитировала бы она его вообще, – если бы не два знаменательных и внешне никак между собою не связанных события, одно за другим в середине седьмого класса последовавших и круто, в одночасье почти, переменивших детскую жизнь Вадика, к книгам, к учёбе его накрепко привязав, а от спорта навсегда отвадив.

Первое событие произошло сразу же после Нового года, второго января. И связано оно было, как это ни покажется странным, с хоккеем, с традиционными общесоюзными соревнованиями на призы клуба “Золотая шайба”, что миллионы сопливых мальчишек неизменно собирали под своими знамёнами и столько “звёздочек” и настоящих “звёзд” большому хоккею дали, столько талантов открыли в своё время. Каждый год проводились по всей стране, в каждом областном и районном центре эти соревнования школьников, пользовавшиеся невероятной популярностью у ребят, – проводились добротно, с размахом, как и любое дело в СССР, любое важное начинание. И несколько лет подряд Вадик Стеблов – ученик младших и средних классов, не подходивший для участия по возрасту, был их самым активным, самым горячим зрителем… Ух! как истошно кричал он в дни состязаний, как жарко “болел”, поддерживая школьную команду, с каким азартом, прытью неимоверной кидался вдогонку за вылетавшей за пределы площадки шайбой, которую подобрать и обратно на лёд вернуть было для него счастьем! Соревнования захватывали его целиком: он следил за ними все дни напролёт, до последнего свистка судейского не отходил от бортика.

О собственном участии в “Золотой шайбе” ему тогда, естественно, и не мечталось даже. Куда ему, недоростку, было до тех страстей и сражений нешуточных, что ежедневно кипели на городских ледовых полях, разгораясь и накаляясь к финальным схваткам предельно.

Но время, как известно, быстро бежит – так быстро, что порою только диву даёшься. Вот и наш молодой герой не заметил совсем, как подрос, как подошёл и его черёд защищать спортивные цвета школы: по возрасту подошёл – не по мастерству!…

Перед Новым годом, 24-го декабря, когда вторая четверть последние денёчки отсчитывала, его на перемене неожиданно остановил физрук.

– Вадик, привет! – как всегда бодро поздоровался он, ещё издали Стеблова в толпе заприметив и делово к нему подскочив.

– Здравствуйте, – также бодро и весело ответил ему ученик, настроение у которого было прекрасное. Да и как оно могло быть другим, когда Новый год приближался – самый лучший праздник у детворы, самый из всех долгожданный и на подарки щедрый! А следом за ним – и каникулы.

– Как дела? как учёба? – издалека начал Бойкий свой разговор. – Четверть закончишь нормально?

Вадик замялся, нахмурился, голову опустил. Настроение его немного подпортилось от такого вопроса.

–…Нормально, – нехотя, сквозь зубы ответил он через паузу, не глядя уже на учителя, не желая тому на бегу объяснять, что с учёбою у него были большие проблемы.

– Ну и хорошо, и славненько! – быстро подытожил Бойкий своё вступление, делая вид, что ничего не знает про то, как любимец его в последнее время учится и как жалуются на него учителя. – Каникулы скоро: что на них делать собираешься?

–…Да ничего, – выпрямившись, пожал плечами Стеблов, признательно на учителя посмотрев. – Отдыхать буду.

– Молодец! – похвалил Бойкий весело. – А ваши, я слышал, на область едут? на отбор?

Он имел ввиду лыжную секцию Вадика; он знал, что сразу после Нового года лыжная сборная города во главе с Моховым должна была уезжать на областные отборочные соревнования, где ежегодно формировалась уже сборная лучших лыжников области для участия в традиционных республиканских соревнованиях школьников в Сыктывкаре – про то и спрашивал ученика. Знал Бойкий и то, естественно, что Вадик на тот отбор не подходил по возрасту: у него ещё был в запасе целый год. И хотя он и бегал уже на длинных дистанциях и имел в активе второй взрослый разряд, – оба тренера вполне разумно решили не травмировать до срока его неокрепшую психику соревнованиями такого уровня: дали ему на каникулах отдохнуть.

– Да, едут, – подтвердил Стеблов информацию учителя. – Третьего числа, кажется, уезжают.

– Тебя с собой не берут? – машинально, безо всякого умысла спросил Вячеслав Иванович, чтобы только разговор поддержать; но увидав, как побледнел ученик, расхохотался тут же. – Да не расстраивайся ты! – сказал он, смеясь, по плечу Стеблова с размаха хлопая. – Я просто так спросил – безо всякой цели… Правильно они делают, что не берут: рановато тебе ещё на такие старты выходить – силёнок надо набраться… Меня самого на область, кстати сказать, только в девятом классе взяли. И то, знаешь, как я там оробел?! – ни как стартовал, ни как бежал не помнил! Стыдобища!… Там такие “зубры” собираются! – ужас! Новичка на куски порвут! – места мокрого не останется!… Так что не расстраивайся, не надо: набегаешься ещё, – опять улыбнулся он, – ещё возьмёшь свои призы и медальки… Эстафета вон городская скоро. Смотри, я за тобой одно первое место уже забронировал… А захочешь, можешь на двух этапах опять бежать, как прошлой весною.

Озорно тряхнув повеселевшего ученика за плечи, он потянул его за собой по коридору и вдруг спросил шагов через пять:

– Скажи вот лучше: ты в хоккей играешь?

– В хоккей?! – не сразу понял Вадик вопрос физрука. – В хоккей играю. А что?

В хоккей он действительно играл: и в детстве, когда только пошёл в школу, когда ему клюшку отец купил, и даже теперь, когда все силы уходили у него на лыжи. Но играл, в основном, у себя во дворе – на расчищенной от снега небольшой площадке. И играл там, естественно, без коньков, “на своих двоих” как говорится.

– А коньки у тебя есть? – всё допытывал его Бойкий.

– Есть.

– Катаешься на них нормально?

–…Нормально.

А вот тут уже Вадик врал, не желая лицом в грязь перед любимым с пятого класса учителем падать. Коньки у него дома были – это правда, – но взрослые, очень большого размера. И не хоккейные совсем – с низкими в голенищах ботинками. Их кто-то давным-давно одолжил отцу, а взять назад позабыл. Или же постеснялся. И они с тех пор висели у Стебловых в сарае на гвоздике.

Когда коньки эти только появились в доме (тоже, помнится, под Новый год), Вадик учился в третьем классе. Нога тогда у него была ещё совсем маленькая, болталась в ботинке как кусок мыла в тазу. А прокатиться на коньках ой-как хотелось! – тем более, что они были у него первые. Но как это было сделать? как коньки приручить?

Выход тогда подсказал отец, который, задумавшись на секунду и проявив смекалку, лихо запихнул в ботинки валенки сына, после чего накрепко ботинки зашнуровал и даже для надёжности обмотал изоляцией. И получились, в итоге, приличные по всем статьям коньки – не хуже твоих “канадок”… И размер стал в точности подходить, и нога сидела уже как влитая. И гонял тогда Вадик целыми днями без отдыха на отцовских модернизированных коньках – на зависть товарищам-одногодкам, что катались всего лишь на “снегурках” по замёрзшему городскому пруду и постоянно падали. Вадик же не падал совсем: коньки оказались ему удобными и послушными на удивление; простым и лёгким казался и сам ледовый бег…

Но конькобежец рос – и рос быстро; и также быстро росли размеры его ног и валенок. Настал момент, когда они, валенки, уже перестали влезать в коньковые кожаные ботинки, и коньки тогда вынужденно пришлось одевать уже на голую ногу… И вот тут-то они и показали истинный норов свой, сделавшись вдруг неуправляемыми и неудобными страшно, сколько б носков шерстяных на себя отрок Стеблов перед этим ни одевал.

Покатавшись на них, безваленочных, с часок, от души намучавшись и обе ступни намяв до боли, мозоли кровавые посадив на щиколотки и пятки, Вадик далее решил не искушать судьбу, не ломать и не портить ноги. Болезненно морщась и охая, спотыкаясь и падая неоднократно, он воротился тогда к оставленным в раздевалке валенкам, скинул на пол коньки, глубокое облегчение испытывая, и более их с тех пор уже не одел ни разу: так и пылились они потом несколько лет в сарае, никому в их семье не нужные…

Бойкий про это, естественно, ничего не знал, про такие коньковые приключения. Он спросил: можешь? Ученик ответил: могу. Он и обрадовался, и вздохнул с облегчением.

– Ну и отлично! – с удовольствием потирал он руки, идя рядом с Вадиком по коридору. – Значит записываю тебя в школьную команду, которых у нас будет три. Поиграешь на каникулах в хоккей – пока у вас в секции перерыв намечается… Про “Золотую шайбу” слышал, надеюсь? Вот туда тебя и записываю. Коньки у тебя есть, про клюшку не спрашиваю; форма – обычная, спортивная, в какой ты на тренировки ходишь…

Таким вот образом Вадик Стеблов совершенно, можно сказать, случайно попал в хоккейную команду школы для участия в городских соревнованиях на призы клуба “Золотая шайба”. И уже второго января он вышел на свою первую в жизни “большую” и ответственную игру, что при огромном стечении зрителей проходила на их городской площади. Грядущий хоккейный турнир и связанные с ним баталии казались ему, чудаку, развлечением лёгким и увлекательным, в точности похожим на те, что ежедневно, с ноября месяца начиная, проходили у них во дворе, в которых он неизменно участвовал, когда свободен был, в которых через раз побеждал с успехом.

«Какая, в сущности, разница как играть: на коньках или без коньков? – легкомысленно думал он после беседы с Бойким, после того как своё согласие тому дал. – Без коньков-то играю, и неплохо вроде. Сыграю и на коньках. Носок надо только побольше надеть, чтобы коньки на ногах не болтались».

А ещё он подумал тогда про секцию, в которой уже столько времени занимался – и не пропал, в толпе слабаков-неудачников не затерялся, про похвалы тренеров вспомнил с гордостью, про удаль раннюю и доску почёта, на которой давно висел. Наивный, он не считал в тот момент, не предполагал даже, что хоккей, в который ему предстояло сыграть, чем-то особенно от лыж отличается, сложнее и тяжелее лыж; не верил, что его несомненные достижения в одном виде спорта не окажут ему услугу добрую и в другом…

Но он глубоко ошибся, упрощая хоккей, проецируя на него закалку лыжную, лыжные навыки и победы. Хоккей – это далеко не лыжи, это – хоккей! – самобытная и самодостаточная игра, контактная и силовая по преимуществу, не терпящая случайных людей, жестоко наказывающая дилетантов. Вадик это почувствовал сразу же, с первых секунд, едва в составе своей пятёрки выкатился тогда на лёд, оказался в хоккейном вареве.

Шум оглушающий, свист с четырёх сторон, истошные крики болельщиков в самые уши, дикие лица и взгляды вокруг, вихрем подле него закружившие, парализовали сознание привыкшего к идеальной лесной тишине и необъятным лесным просторам Вадика, психологически его подавили, будто бульдозером по его нервам прошлись. Он, что называется, “поплыл”, потерялся на незнакомом льду, он в точности был похож на затравленного лесного зверька, насмерть людьми запуганного, которого силой вытащили из норы и выбросили потом на лёд – на шальную потеху зрительскую.

Увидев мелькнувшую перед ним шайбу, он неуклюже бросился за ней вдогонку на болтавшихся на ногах коньках, на него налетел кто-то, толкнул, и он, потеряв равновесие, со всего размаха опрокинулся и шлёпнулся на спину, на землю рухнул мешком – да так неудачно и страшно, что левая рука его, захрустев, переломилась после падения пополам, чудовищно обнажив разорванную изнутри кожу и выскочившие наружу острые обломки желтовато-кровавых костей. Игра для Стеблова закончилась, даже и не начавшись…

Ну а дальше уже были кровь и суета вокруг, носилки и машина “Скорой помощи”, оперативно отвёзшая Вадика в городскую больницу, где ему поздно вечером, под общим наркозом, вправляли на место сломанные в нескольких местах кости, скрепив их для надёжности хромированным металлическим штырём. Потом на очереди были ночь угарная и послеоперационная ломка, которую скрасила сетка с оранжевыми апельсинами на тумбочке, – подарок родительский – и была подвешенная к потолку рука, по плечо упрятанная в гипс, который Вадику предстояло носить долгих полтора месяца.

“Золотая шайба” в тот год проходила уже без него. На полтора месяца отодвигались и лыжи…

16

Из больницы он вышел в середине января, как раз перед самым Крещением. А Крещение в их местах – пик зимы, самая её сила и красота, величественность и гордость. Никогда более не бывает у них – ни в декабре, ни в феврале – таких трескучих, лютых морозов и кристально-прозрачного воздуха, таких пушистых и белых, неправдоподобно-чистых снегов. Чистота и ясность природы в эти святые дни словно подчёркивает и подтверждает величие Божьего праздника.

Не подвела погода и на этот раз. Когда Вадик в сопровождение близких выходил на двор из травматологического отделения – на улице было минус двадцать шесть градусов по Цельсию. И это – нормальная январская температура для Тульского края, среднестатистическая – можно сказать. Пар изо рта гуляющих и прохожих клубился как из трубы, – но холода почти не чувствовалось, потому что было безветренно как в лесу. А ещё было сухо и нестерпимо-ярко вокруг от золотисто-жёлтого солнца и ослепительно-белого снега, что нещадно слезили Стебловым глаза, щуриться и морщиться заставляли, не позволяя им на старшего сына и брата нарадоваться и наглядеться.

Без привычки слезились и слепли глаза и у самого Вадик, кто больше двух недель не был на улице, отвык от мира и от людей, от света белого, без движения провалявшись всё это время на койке, вставая и прогуливаясь исключительно по нужде, да на процедуры редкие. И столько у него сил скопилось за четырнадцать январских дней, столько энергии нерастраченной – в руках и ногах, в застоявшемся без работы сердце, – что его так и подмывало всю дорогу до дома сорваться с места и побежать. И долго-долго бежать, не останавливаясь, – “пар” из себя выпускать, сбрасывать “шлаки” и напряжение… Он бы и побежал, наверное, – если б не гипс и не идущие рядом родители, предаваться шалостям при которых было ему не с руки.

«Завтра же непременно нужно будет в секцию сходить – проведать всех и узнать, как они там без меня, что у них новенького», – было первое, что подумал он за больничной оградой, улыбаясь и чувствуя, как защемило сердце невыразимо-сладкой истомой от свалившейся на него свободы и осознания, что самое страшное – позади.

Всё то время, пока он лежал в палате под надзором сестёр и врачей, товарищи его спортивные и оба тренера не выходили у него из головы. Он здорово заскучал без них, истомился даже. Ему не терпелось узнать последние про товарищей-лыжников новости, расспросить ребят про областной отбор в Сыктывкар: кто там выиграл и каким образом выиграл? с запасом или без? попал ли кто в итоге в областную сборную? Да и просто про жизнь повседневную, трудовую, их расспросить, из которой он по глупости собственной выпал… Даже по средней школе он не так сильно расстраивался и скучал, как по школе лыжной, – вот что более всего удивительно-то! – которая была ему, семикласснику, во сто крат родней, нужней и любезней, как это в больнице выяснилось…

На другой день, проснувшись рано, он стал собираться в спортшколу.

– Куда ты пойдёшь? – отговаривали его родители в один голос. – На улице темень какая, скользко! А у тебя рука на спицах держится! Не дай Бог, оскользнёшься и упадёшь: что тогда?

Но Вадик родителей не послушался, пошёл: зов сердца всё пересилил. С большой осторожностью, не спеша, выверяя каждый свой шаг по городу, дошёл он до лыжной базы на улице Коммунаров, и там осторожно по ступенькам в подвал спустился, с замиранием сердца дёрнул металлическую подвальную дверь… Запах кирзы и дёгтя, плесени, пота и мазей лыжных, такой знакомый до боли и такой с мороза чувствительный, от которого он стал уже отвыкать, крепко шибанул ему в нос. Послышались голоса знакомые, замелькали родные лица.

«Ну всё, дома!» – подумал счастливый Стеблов, всем сердцем, всей душой расцветая и как прибывший в депо паровоз с шумом выпуская пар из груди. Он получил, наконец, то, чего так долго ждал, с чем давно сроднился и без чего, как казалось, ему уже не прожить – как без воды и воздуха…

К нему со всех сторон сбежались товарищи, стали здороваться, по плечу дружно хлопать, осторожно трогать больную руку, дурашливо прося при этом пальчиками пошевелить как в каком-то кино. Они были рады ему, а он, в свою очередь, был очень рад им – и этот восторг всеобщий был вполне честным и искренним.

Потом из тренерской комнаты, заслышав шум, вышли Мохов с Гладких – оба тоже довольные, возбуждённые. Юрий Степанович даже обнял на радостях несостоявшегося хоккеиста, сказав, что соскучился и боится его потерять.

– Я тоже скучал без вас, – ответил смущённый и счастливый Вадик, в ответ готовый на всех с объятиями броситься и расцеловать.

Тренеры вслед за товарищами стали расспрашивать про руку и самочувствие, поинтересовались, когда снимут гипс; про себя рассказали вкратце, про областные соревнования: что прошли-де они как нельзя лучше, но что всё ещё впереди… Потом все засобирались на тренировку, здоровую руку ему напоследок поочерёдно пожав.

– Смотри, – сказал напоследок Мохов подчёркнуто строго, – мы ждём тебя. Как только снимут эту ерунду, – показал он глазами на белые новенькие бинты, торчавшие из-под пальто Стеблова, – сразу же и приходи: за работу с тобой примемся. Время не ждёт: надо будет навёрстывать упущенное…

Необычайно счастливым и гордым выходил наш герой с лыжной базы на улицу, окрылённым и благодарным. Он любил в тот момент всех, без исключения, товарищей по спорту, – чего за ним ранее не замечалось. Но особенно сильно – обоих своих тренеров, так радушно и тепло его встретивших, – любил и верил всем сердцем, что как только заживёт рука и позволят врачи, он сразу же встанет опять на лыжи и тренироваться будет как никогда – в тысячу раз лучше прежнего.

Так думал Стеблов, так мечтал, так наперёд загадывал. Но жизнь оказалась мудрее его. И всё-то она, умница и провидица, рассудила иначе…

Вернувшись домой после секции, Вадик не знал поначалу чем себя и занять. До школы было ещё далеко – пять часов целых, – а делать ему было совершенно нечего. На него вдруг свалилось огромное количество времени, которое он с непривычки не знал куда деть, которым не умел распорядиться. Даже на улицу он пойти не мог, в тот же хоккей погонять или просто так послоняться: куда с такою рукой на улицу? Опасно.

Походив взад-вперёд по пустой квартире, телевизор с полчаса туда-сюда покрутив, скучающий, он подошёл к телефону и позвонил дружку своему, Вовке Лапину. Тот рассказал ему всё про школу, все новости последние передал, которые произошли в их классе за ту неполную после каникул неделю, что отсутствовал на занятиях Вадик; потом рассказал вкратце, что они успели пройти за это время по каждому предмету в отдельности. Рассказал Вовка и про домашнее задание на последний учебный день… Стеблов всё это внимательно выслушал, что смог и успел – запомнил, другое – записал, и договорился с Лапиным под конец, что тот перед школой зайдёт за ним, травмированным, и они вместе пойдут на занятия – для страховки.