Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 1"

Не удивительно, что весь восьмой класс он просмотрел на друга восторженно-влюблённым взглядом, каким обычно почтительный младший брат смотрит на брата старшего. Весь год старательно слушал его наставления и поучения, не стесняясь и не ленясь, обильную информацию от него черпал, ума-разума набирался; а главное – домашней Сашкиной библиотекой пользовался. Поначалу, правда, не напрямую, а через его руки.

Сашка также тянулся к Вадику, что было, в общем-то, делом странным – потому как ничем особенным со своей стороны заинтересовать Збруева Вадик не мог – ни родовитостью собственной, ни талантом, ни шикарной библиотекой, тем паче, которой не было. И, тем не менее, чем-то он Збруеву приглянулся, за сердце зацепил. А вот чем? – разобраться сложно… Может, характером своим покорил, покладистым и незлобивым, рассудительной добротой, прямотой, верностью слову. А может, богатырским на тот период жизни здоровьем – всем тем, одним словом, чего так заметно не хватало самому Сашке – пареньку языкатому, колючему, неуживчивому, где-то даже и ядовитому и потому одинокому, наделённому с малых лет очевидной физической немощью.

А может, страстной влюблённостью в Знание Вадик его очаровал-одурманил с первых же дней – в Знание вообще и в математику в частности. Ибо на любую информацию, какую сообщал ему Збруев, на любую книгу, брошюру, задачу, какие он ему приносил, Вадик бросался с такой неподдельной жадностью, таким интересом жгучим и, одновременно, с такой почтительной благодарностью на лице, – что всё это, вместе взятое, не могло не нравиться крайне самолюбивому и тщеславному Сашке, не подкупать и не прельщать его. Он, их школьный “гений-всезнайка”, в присутствие Вадика, вероятно, благодетелем-просветителем себя весь год ощущал, этаким Жан-Жаком Руссо или Виссарионом Белинским.

Как бы то ни было на самом деле и сколько бы мы тут ни гадали с Вами, читатель, – но только факт остаётся фактом. Довольно быстро у двух юных героев наших образовался тесный дружеский союз, которым оба они трепетно тогда дорожили и который день ото дня только расцвечивался всеми красками радуги и укреплялся.

Приблизительно через месяц их доверительные отношения переросли рамки скоротечных школьных встреч, и скучающие друг без друга парни регулярно стали встречаться уже и после уроков – в городской парк принялись вдвоём наведываться, гулять часами по парку, беседовать, воздухом свежим дышать, дружбою и общением наслаждаться. Беседы их одинокие, тихие принимали день ото дня всё более естественный и непринуждённый характер, честнее делались по отношению друг к другу и откровеннее; всё меньше оставалось между ними закрытых тем и тайн.

Из бесед тех ежедневных и долгих довольно подробно узнал Стеблов про знаменитую Сашкину семью: про отца и мать его, старшего и единственного брата, – и не только узнал, но уже как бы и познакомился с ними со всеми, за глаза подружился, разом всех полюбил. Последующие очные знакомства с семейством Збруевых только усилили те его первые чувства, довели их до предельной величины.

А ещё с удивлением узнал Вадик из тех доверительных в парке бесед, что полгода назад, оказывается, Сашка вместе со всеми поступал в ВЗМШ, решил тогда все двенадцать конкурсных задач, – но его почему-то не приняли.

– Наверное, потому, я думаю, – высказывал он Вадику свои догадки, – что в анкете вступительной я, по дурости, написал, что мать моя учительницей математики работает. Они там, видать, прочитали это – и не приняли. Подумали, наверное, что это она мне всё решила, дурачки!

– Да, скорее всего так оно всё и было, – соглашался с другом Стеблов. – Я вон всего девять из двенадцати решил и отослал, – и то меня приняли…

В октябре-месяце Сашка впервые побывал у Вадика дома, познакомился с его семьёй. Приняли его там радушно, по всем законам русского природного гостеприимства, и Сашка после этого стал бывать у Стебловых часто, почти каждый день. Делать это ему было тем более легко и необходимо даже, что дом Стебловых стоял возле самого пруда, за которым располагался парк. Поэтому-то, отправляясь туда на прогулки, живший вдалеке и от пруда и от парка Сашка волей-неволей вынужден был заходить за Вадиком; а после прогулок – как девочку – домой его провожать.

В начале января, во время зимних каникул, Стеблов, по приглашению Сашки, посетил его дом. Точнее, шикарную квартиру Збруевых, где и состоялось его очное знакомство с Сашкиными родителями. Ивана Ивановича, правда, он в дверях застал и успел лишь поздороваться с ним, после чего тот быстро ушёл на работу, пожелав ему всего наилучшего. А вот Тамара Самсоновна была дома весь день: “важного гостя” ждала, – и встретила Вадика очень хорошо и радушно, закатив им двоим настоящий праздничный обед по случаю Нового года – со множеством всяческих блюд, конфетами, чаем, тортом. Она же сама и прислуживала им в качестве официантки – разносила, раскладывала, посуду грязную убирала, – чем немало смутила не привыкшего к подобному обхождению отрока-Стеблова, несказанно польстила ему.

Объевшийся в гостях Вадик был вне себя от счастья, гордости и любви безграничной и к своему новому лучшему другу, и к хлебосольной матери его, суровой и неприступной с виду Тамаре Самсоновне – грозе их школы, – на деле оказавшейся такой заботливой и такой милой. Вернувшись после той вечеринки сладкой к себе домой, он всё это в подробностях рассказал уже своей матушке и чуть ли не в приказном порядке велел ей закатить им с Сашкой в ближайшее время точно такой же пир на весь мир. Чем поверг бедную женщину – аскетку суровую и великую постницу, строгой правильной жизни блюстительницу, не любившую и не умевшую никогда сытно и вкусно готовить, державшую с первого дня семью на полусухом пайке, – в совершеннейший ужас, панику и тоску… Пир Антонина Николаевна закатила, всё же. Но стоило ей это немалого количества сил… и средств финансовых, главное, столь необходимых во все времена в их скудном семейном бюджете…

В начале мая, когда с улиц города сошла последняя грязь вперемешку со снегом, подсохли и затвердели городские и парковые стёжки-дорожки, – друзья решили, по совету Сашкиного отца, перейти от пассивных вечерних прогулок к каждодневным пробежкам утренним. Это, по мнению Ивана Ивановича, было куда полезнее их бесцельного и утомительного хождения. К тому же, входило в моду тогда. Утренними пробежками и сам отец Збруев активно и давно занимался. Вот друзья и последовали его примеру, решив добавить бодрости и здоровья себе перед выпускными экзаменами.

Тяжеловато было в первые дни маленькому и физически плохо развитому Сашке угнаться за быстроногим крепышом Стебловым, пусть даже и на четверть имевшихся мощностей и скоростей не включавшим. Но Сашка старался изо всех сил: не останавливался, не отставал, не просил прекратить их пустую и бессмысленную в целом затею.

Пробегали они таким образом до середины июня, когда для восьмиклассников школы, сдававших выпускные экзамены, прозвенел последний звонок. Получив после этого полную свободу, Сашка с Вадиком с жаром принялись осуществлять другую свою мальчишескую затею по созданию «общества любителей спорта», сокращённо – ОЛС. В него они договорились включить брата Вадика, который хотя и был моложе их на два года, развитием физическим и ростом Збруеву не уступал, а также соседа Стебловых по дому, Чурбанова Толика, учившегося со Збруевым в одном классе и потому хорошо Сашку знавшего.

Получив от Толика согласие и деньги, четвёрка новоявленных спортсменов сразу же побежала в магазин – покупать себе футболки и трусы одинаковой расцветки и формы, что являлось по их общему мнению непременным атрибутом любого спортивного сообщества, фирменным знаком его и, одновременно, очень надёжной скрепой. Потом все четверо сели за выработку устава; договорились, что футбол, баскетбол, бег и лыжи (ФББЛ – как тут же, в традициях времени, окрестил это всё Збруев Сашка) будут для них главными видами спорта, коим предполагалось уделять наибольшее количество времени и сил. Всё остальное шло у них как дополнение, как факультатив.

Единогласно принятый устав большими красными буквами ОЛС и ФББЛ, отпечатанными нитрокраской по трафарету, лёг каждому участнику на спину и на грудь. И простенькие до того голубые трикотажные футболки с белыми манжетами и воротничками в одночасье превратились вдруг в настоящую спортивную форму, в какой спортсмены-мастера выступали по телевизору, в какой они соревновались и побеждали. Купив после этого в складчину шнурованный футбольный мяч, гождавшийся и для баскетбола, четвёрка юных спортсменов, экипированных по последней моде, в расписной раскрашенной форме ранним июньским утром дружно убежала в парк, который до конца августа стал для них четверых вторым домом, по важности своей, влиянию всестороннему далеко обогнавшим дом первый, родительский…

В то восьмое по счёту школьное лето отношения между Збруевым и Стебловым достигли предельной величины, максимального душевного градуса. Их разлучали тогда только завтраки да ужины, да шальная тёмная ночь – такая короткая в июле и августе, и такая звёздная. Утром же Сашка опять нёсся к Вадику со всех ног, и соскучившиеся за ночь друзья целый день уже были вместе: неразлучно играли во все игры подряд, дурачились, купались, загорали, совместные обоюдовыгодные планы на жизнь строили.

Они сроднились и сблизились за лето так, что уже казалось обоим, с полным правом казалось, что не существует на свете силы – даже и в зародыше, даже и в чьих-то мыслях чёрных и злых! – которая в будущем может их разлучить. Тем более – в пух и прах рассорить…

8

В середине февраля, в день своего рождения, восьмиклассник Стеблов получил из Москвы, из ВЗМШ, очередной пакет с заданием на следующий месяц. В пакете том, помимо привычной уже методической литературы и новой контрольной, лежала тоненькая брошюра уменьшенного формата с чёрным профилем Университета наверху – отличительным знаком всей печатной продукции, выходящей из университетской типографии.

“Краткие сведения для поступающих в физико-математическую школу-интернат при МГУ”, – было выведено на её обложке; и далее, в самом низу, под жирной чёрной чертой стояло привычное: “Издательство московского Университета”.

Заволновалось сердечко Вадика, сладко затрепетало опять, когда он заветную книжицу в руки взял и осторожно раскрыл её на первой странице. Что-то подсказывало ему, что не простой, не пустяшной окажется для него та брошюра. Равно как и школа сама, про которую в ней написано.

“О нашей физико-математической школе”, – прочёл он название вступительной статьи, под которым, вне всяких правил, было сразу же выведено имя автора: “академик А.Н.Колмогоров”.

“Физико-математическая школа-интернат при Московском Университете работает на тех же началах, что и аналогичные школы при Киевском, Ленинградском и Новосибирском университетах, – говорилось в статье. – Задача этих школ состоит в том, чтобы подросткам, живущим вдалеке от больших научных центров, предоставить те же возможности выдвижения в науку, что и ученикам лучших школ Москвы и других университетских городов”.

“В ФМШ учиться нелегко, – гласил второй абзац. – Стоит туда пытаться поступить тем, кто имеет горячее желание работать в области физико-математических наук и их применений, обладает хорошими способностями и, главное, готов много и упорно трудиться”.

«Я готов!» – моментально мысленно среагировал Вадик, от прочитанного душой воспылав; и широкая ясная улыбка раздвинула его пухлые губки.

Далее в статье говорилось о высоком проценте поступления выпускников школы в различные вузы страны, в том числе – непосредственно в Московский государственный Университет; однако тут же особо подчёркивалось, что школа не является курсами по подготовке в вузы, что главная, стратегическая, цель создания при Университете физико-математического интерната – это дать его ученикам такую подготовку по физике и математике, “которая позволила бы им уже на первых курсах Университета или любого другого вуза страны работать более сознательно, с широкой перспективой, и рано включиться в самостоятельную научную работу”. “Для этого, – писал автор, заслуженный советский академик, – в нашем физико-математическом интернате созданы все условия: для учащихся девятых и десятых классов регулярно читают лекции профессора и доценты Московского Университета, которые затем закрепляются практическими занятиями в классах, разделённых на небольшие группы, кружках, лабораториях; по физике имеются специальные лаборатории по механике, молекулярной физике, электричеству, оптике, акустике, радиофизике; в вечернее время учащиеся обеспечиваются консультациями; занятия по математике и физике ведут как опытные преподаватели МГУ, так и аспиранты и студенты – в значительной части из наших же выпускников”.

«Надо же!» – затаив дыхание, без меры восхищался податливый на пропаганду Вадик, читая такие рекламные наживки-манки, повторяя прочитанное по нескольку раз и чувствуя, как схватывает судорогой низ живота от очередного прочтения. И следом, волна за волной, накатывает на него нервное, невыразимо-сладостное возбуждение, готовое закипеть и взорваться внутри, и радостным воплем уже и наружу вырваться, криком истошным огласить отчий дом и всю округу.

А как, скажите, ему по-другому: спокойно, буднично и равнодушно, – можно было прочитанное воспринимать?! как, безнадежному идеалисту-мечтателю, не дрожать, не радоваться и не волноваться от слов академика?! – когда все его надежды и желания были сосредоточены здесь, на первой книжной странице, все устремления жизненные! Всё, о чём грезилось ему по ночам весь последний год: Университет, профессора, большая наука, лаборатории, лекции и кружки, – всё до единого вступление в себе содержало! И ничего большего к сказанному уже и добавить-то было нельзя! – большее было бы уже запредельно и неправдоподобно!…

А автор, меж тем, всё поддавал жару, всё подливал и подливал пропагандистского масла в огонь.

“Впрочем, – писал он далее, – мы рассчитываем на самостоятельность и сознательность учащихся. Например, в отличие от режима обычных школ-интернатов, у нас отсутствуют часы “самоподготовки” с сидением в классах под наблюдением воспитателей. После лекций и уроков заниматься можно в классе, библиотеке, лаборатории или в своей комнате по собственному расписанию. Только, – и это учёный автор подчёркивал особо, – повторяю ещё раз: заниматься приходится значительно больше, чем в обычной школе. Нужны и хорошее здоровье и большая организованность…”

Последние слова про сознательность и организованность мягко и гармонично ложились Стеблову на сердце, были удивительно созвучны его собственным взглядам на жизнь, правилами внутренним и установкам, которые с возрастом не менялись. Один лишь восторг немой и безудержный вызывали они внутри – именно так! – и неописуемое блаженство…

Заканчивалась же статья и вовсе блестяще и грамотно с точки зрения искусной профессиональной агитации и пропаганды – искромётным вдохновенным призывом, столь эффективным и действенным на юные дарования, живущие вдалеке от Москвы, от её многочисленных институтов и академий, огромных книгохранилищ и библиотек. Не имея дома ничего из этого, одарённые, но обделённые и оттого ущербные провинциалы уже изначально как бы придавлены и порабощены мощью столичного духовного потенциала и образовательными возможностями, с молодых лет заворожены и покорены ими – и поэтому тайно или явно к ним стремятся как мотыльки на свет. Их, гениев деревенских, только пальчиком помани и укажи дверку. От желающих перебраться в Москву отбою не будет – лишь успевай отсеивать и выбирать… На то и рассчитывал автор, академик Колмогоров А.Н. Или те люди, кто ему текст готовил.

«На экзамены к нам ежегодно приходят несколько тысяч человек, – с замиранием сердца читал Вадик конец вступительной статьи. – Естественно, что мы не можем принять их всех. Но очень советую приходить на них без излишней мнительности. Нашей стране крайне нужны большие учёные и более скромные работники науки. Не лишайте нас возможности найти для их подготовки возможно лучших кандидатов…»

Так вот умно, красноречиво и тонко, и оптимистично, главное, заканчивалась вступительная статья, занявшая под себя ровно одну страничку. Дочитав её до конца, порозовевший Стеблов замер на стуле, задумался, затрепетал душой и как перед стартом ответственным заволновался. Устойчиво горевший внутри него огонёк, ровно год назад Москвой и Университетом зажженный, так ослепительно ярко вдруг вспыхнул тогда в его отзывчивом сердце, многократно увеличиваясь в размере, – будто его вдруг прибавил кто всесильной властной рукой, ещё шире будто бы открыл заслонку.

Статья поразила Вадика – что и говорить! – содержанием своим, лаконичностью, информацией позитивной, каждый элемент которой в его молодой душе одну лишь зависть белую, безграничную, вызывал и такой же восторг безмерный… И непременное и немедленное желание испробовать это всё, самому пережить, в атмосфере интернатовской повариться.

Отдельные её фрагменты – про выравнивание возможностей выдвижения в науку и большой процент поступления в вузы, священную мечту, повторимся, для многих провинциальных юношей и девушек того времени; про лекции, наконец, которые будут читать профессора МГУ, лаборатории и библиотеки, – устроили в голове Стеблова настоящую круговерть, праздничный карнавал московский, волнуя и возбуждая его предельно. Но пуще всего, конечно же, взволновали и возбудили Вадика последние слова статьи о крайней нужде в его родной стране на больших учёных и более скромных работников науки. Они, последние слова академика, были для сугубого патриота-Стеблова, на чувстве безоговорочной и безусловной любви к Родине с малолетства воспитанного, более чем священны. Они были сродни приказу немедленному и решительному, обязательному для исполнения…

На следующей странице брошюры были напечатаны мнения первых людей МГУ об идее создания интерната: мнение ректора, секретарей парткома и профкома, мнения некоторых видных учёных и преподавателей, фамилии которых сопровождались громкими титулами и должностями – всё сплошь академики, лауреаты, Герои, проректоры, деканы и профессора. Их отзывы о школе были под стать их титулам и должностям – красноречивыми и высокопарными. Помноженные на содержание вступительной статьи, её патриотизм и пафос, они действовали на психику Вадика как керосин на пламя – именно так! – доводя его возбуждение до крайней черты, почти до экстаза. Мало того, они пуще прежнего зомбировали и заряжали его, настраивали мысли, чувства и поведение, а в целом – и всю дальнейшую жизнь на определённую волну, на соответствующую – единственную! – программу, категорически исключавшую любые другие варианты существования и развития.

Московский государственный Университет, и без того уже год как не дававший ему покоя, магнитом притягивавший к себе, горы счастья, мира и благоденствия обещавший, в другой раз смилостивился будто бы и ещё на шаг самолично приблизился к нему, сделался уже совсем близко – в одном лишь махе победном, прыжке. И, очередную весточку ему прислав, ещё жарче и настойчивее поманил к себе бумажно-брошюрным пальцем.

Как можно было проигнорировать и не откликнуться на этот зов, всем существом взбудораженным не поддаться?! – если Университет один с некоторых пор заменял Вадику все радости и всех друзей, все отроческие увлечения и привязанности. Самой жизнью становился он для него – единственной и желанной! Восьмиклассник-Стеблов, сам того не ведая и не осознавая, в стопроцентного фанатика превращался, или живую клокочущую машину, заряженную одной мечтой, одной идеей, одним маниакальным устремлением – поступить на мехмат МГУ, кроме которого он ничего не знал уже и знать не желал. Всё остальное было на порядок мельче, пошлее и неинтереснее…

После хвалебных слов университетских руководителей шёл раздел, посвящённый правилам приёма в школу. Из него Вадик узнал, в частности, что московская специализированная школа-интернат №18 физико-математического профиля (ФМШ), созданная при МГУ советским академиком-математиком Колмогоровым Андреем Николаевичем, ежегодно проводит приём учащихся на двухгодичный и одногодичный потоки: для восьмиклассников и девятиклассников соответственно; узнал, что приём осуществляется на основании результатов конкурсных экзаменов по математике и физике, двум главным дисциплинам в школе. Экзамены эти проводятся одновременно с областными математическими олимпиадами в марте-месяце, во время весенних каникул, в областных и краевых центрах европейской части России; проводятся аспирантами Московского Университета обычно на следующий после проведения областной олимпиады день… А ещё Вадик узнал, повторно внимательно прочтя раздел, что учащиеся, успешно сдавшие вступительные экзамены и показавшие на них хорошие способности и хорошие знания, зачисляются в интернат сразу, без дополнительных проволочек; учащиеся же, показавшие на экзаменах неплохие способности, но недостаточно подготовленные в силу разных причин по одному из двух профилирующих предметов, будут в индивидуальном порядке приглашаться на летние месячные сборы в подмосковное Пущино, на которых и решится их последующая судьба… Заканчивался раздел перечислением необходимых для поступления в интернат справок и формальностями, связанными с деньгами: обучение в интернате было платным…

Последней в брошюре была глава, посвящённая разбору задач, предлагавшихся на экзаменах в ФМШ в прошлые годы… Внимательно проглядев тогда все задачи и даже попытавшись при чтении мысленно вникнуть в условия их, Вадик не испугался как год назад, в седьмом классе, не скис, круглым дурачком и неучем себя не почувствовал. Наоборот, он уже почувствовал себя к подобным задачам вполне готовым; почувствовал, что уровень их не превышает по сложности уровень задач заочной математической школы, к которым он стал уже привыкать и с которыми неплохо справлялся. Некоторые из них он готов был решить сразу же, в один присест: у него уже вертелись стаями в голове нужные для них алгоритмы.

Это польстило его самолюбию и, одновременно, обрадовало.

«Такие задачи я бы решил – если бы мне их, к примеру, московские экзаменаторы предложили», – помнится, усмехнулся он чуть заметно, на секунду от брошюры отрываясь и задумчиво в окно посмотрев, мысленно будто бы переносясь уже на очередные весенние в интернат экзамены. И предположение это воодушевило его, над самим собою возвысило – и родило мысль отчаянную, бесстрашную, что надо непременно ехать и поступать. А там будь что будет…

После просмотра задачек он вернулся на первую страницу – к вступительной статье академика Колмогорова, которого совсем не знал, фамилию которого никогда не слышал ранее, и ещё раз внимательно прочёл статью, особенно – последнюю вдохновенно-зазывную её часть, более всего поразившую. После чего, чувствуя крайнее возбуждение, не дававшее на месте спокойно сидеть, он поднялся из-за стола и нервно и решительно стал расхаживать взад-вперёд по квартире.

Лицо его горело ярким румянцем, дико горели глаза. Как и сам он горел с головы до пят, объятый духовным пламенем. Прежнего его было уже не узнать: он буквально на глазах поменялся. Настолько, что даже и родителей видом своим поразил, вернувшихся вечером с работы. Родители только дивились на сына, что-то задумавшего опять, Бога за него всю ночь усердно и дружно молили.

«Нечего гадать и трусить, сопли сидеть, жевать. Нужно ехать и поступать в эту школу, непременно ехать, – между тем, уже твёрдо и бесповоротно решил для себя их сын, с час расхаживавший по квартире, возбуждение этим привычно гася. – Там уже настоящая учёба начнётся… и настоящая наука – не то что теперь…»

Всесоюзная заочная математическая школа – священное для него место ещё даже и день назад, – в которой он уже полгода учился и которой доволен был, к правилам которой привык, набрал темп приличный, – как-то сразу в его глазах потерялась, на задний план отошла. А потом и вовсе ничтожной и мелкой сделалась, неинтересной, чем в точности повторила судьбу лыжной спортивной школы. Очная школа затмила её, заочницу, – сразу и бесповоротно.

Даже и предполагаемая разлука с домом не омрачала колмогоровский интернат, разлука с прежней беззаботно-тепличной жизнью, какою жил себе, поживал наш “заводной” герой вот уже пятнадцать лет под надёжным крылом родительским.

«Это уже почти Университет, – в угаре только и думал он, мысленно стараясь представить себе идиллическую картину жизни и учёбы в спецшколе, навеянную прочитанными только что хвалебными отзывами академиков. – Там точно такие же лекции и семинары, как в МГУ, точно такие же преподаватели… Может, и сама школа эта находится на территории Университета? – так что и учиться, может, будем рядом со студентами, рядом с ними и отдыхать».

Подобная перспектива предполагаемой в будущем жизни дух захватывала как никогда, как крапива ядрёная нервы ему будоражила. Вадику живо представлялось уже, как сидит он, воспитанник школы, в своей маленькой, чистенькой, уютной комнатке в одном из корпусов добротного университетского общежития, в полной тиши и одиночестве, окружённый стопками книг, конспектов мудрых, журналов – как Ломоносов прямо-таки. Сидит и работает денно и нощно без устали и отдыха, стараясь всё на свете запомнить, прочитать и узнать, всё самое новое и передовое для себя уяснить, назубок и навечно выучить. А в перерывах подходит к окну и подолгу зачарованно на Москву смотрит, на знаменитую панораму столицы с не менее знаменитых Ленинских гор, и взору его величественный пейзаж открывается, виденный один раз на открытке.

«…Наверное, можно будет с доцентом каким-нибудь там познакомиться, или даже профессором, – мечтательно думал он. – На занятия к ним ходить, за помощью, если что, консультацией обращаться… Можно даже, при желании, и к самому Колмогорову этому попасть в ученики – вот бы здорово было! От него ведь столько всего можно узнать! столько драгоценных сведений выудить! Живой академик! – это ж ходячая энциклопедия, кладезь знаний, ума. Или словарь самый большой, математический!…»

Так или почти так распалял-накручивал сам себя наш перевозбуждённый герой, фантазёр прирождённый, законченный, наивный идеалист-мечтатель, такими придумками сказочными и надеждами, – и делал это до тех пор, пока не устал, последних сил не лишился. Намечтавшись и надумавшись вволю, ноги беспрерывным хождением по квартире намяв, он тогда опять к столу подошёл, где уже с час как дожидалась его присланная из Москвы брошюра. Пододвинув её к себе поближе, он вперился в неё горящими зрачками глаз, едва сквозь плотный прищур приметными… и надолго замер опять, задумался, разглядывая пристально обложку…

Когда улеглись последние страсти и успокоилась, остыла и утихла душа, из себя весь горячий пар выпустив, – очнувшийся, наконец, Вадик глубоко и счастливо вздохнул, озорно тряхнул головой, ладонями рук глаза вытер; после чего решительно подошёл к телефону и позвонил дружку Сашке – договорился о немедленной встрече…

9

– Посмотри, что мне сегодня прислали, – протянул он ему полученную утром брошюру, лишь только Збруев показался в дверях и едва-едва успел раздеться и пройти в комнату.

Сашка взял брошюру в руки, небрежно её повертел, полистал из конца в конец, задержался глазами на вступительной статье известного в стране академика.

–…Я знаю про эту школу, – наконец сказал вяло и скучно, бесстрастно посмотрев на Вадика. – Мой Илья в своё время пробовал туда поступить.

– Твой брат туда поступал?! – изумился Вадик. – Когда?!

– Когда в школе учился: в восьмом классе, как мы.

И снова изумился Стеблов, тараща глаза на друга.

– А что же ты мне ни разу про это не рассказывал?! – про школу саму, про поступление!

– А чего рассказывать-то? – пожал плечами Сашка. – Он же не поступил туда…

У Стеблова после всего услышанного остывшая было голова опять пошла кругом, мысли смешались и перепутались: Сашкин брат Илья, оказывается, уже поступал в интернат, знал про него то есть, а Сашка почему-то молчал про это, ни словом никогда не обмолвился. Странно!

–…Я-я-я одного только понять не могу, Сань, – затряс он головой со всей силы, сбрасывая оцепенение. – Эта школа что, давно уже существует что ли?

– Лет десять уже существует, наверное, – неуверенно ответил Збруев. – По крайней мере, когда Илюшка ещё учился в восьмом классе, она уже была… А восьмиклассником он был пять лет назад, как ты знаешь.

Наступила пауза в разговоре, во время которой Стеблов ушёл в себя и, казалось, совсем забыл про гостя.

–…А почему Илья туда не поступил-то? – очнувшись, спросил он, наконец. – Я тут бегло просмотрел их конкурсные задачи за прошлые годы – в конце этой книжки они напечатаны: задачи вполне решаемы, по-моему.

– Ну, это по-твоему! – хмыкнув себе под нос, мгновенно и зло отреагировал Збруев, глаза как азиат сощурив, за брата горою встав. -…Не так-то это всё просто, дружок, как тебе кажется, дома на диване сидя, – подумав, добавил потом, уже добрее. – Туда со всей России съезжаются на экзамены… и съезжаются лучшие… И среди них после этого, заметь себе, выбирают самых достойных, самых по математике подготовленных!… Так что ты не распаляйся сильно-то на счёт этой школы, губы не раскатывай: её выпускников, как мне мать рассказывала, в Университет зачисляют почти что автоматически. Туда из-за одного этого не прорвёшься: в Университет-то каждому хочется попасть…

Внимательно выслушав всё, Вадик опять замолчал, опять задумался, губы в улыбке скривив недоверчиво и небоязливо. Лицо его после этого не напряглось, не потемнело к Сашкиному неудовольствию, сомнениями и страхами не перекосилось. Наоборот, ещё светлей и веселей стало, мужественней и целеустремлённей. Суровая Сашкина отповедь, как и его безрадостные предупреждения произвели в душе Стеблова совершенно обратный эффект – не тот, на который рассчитывал Збруев. Збруев-то хотел его напугать, унизить по полной программе и попутно мордою в грязь ударить. Но дружок его сиволапый тот подлый удар сдержал – вот уж диво так диво! И только крепче и бодрее стал, сильнее и жарче школою загорелся.

Особенно сильно поразило Вадика сообщение о чуть ли не автоматическом зачислении воспитанников колмогоровского интерната в Университет, что было для него с недавней поры самой высшей и самой желанной наградой.

–…Слушай Сань, – будто с небес спустившийся и силы и веры будто бы там зачерпнувший, желанной на будущее надежды, поднял он тогда на Збруева счастьем заискрившиеся глаза, – а кто такой этот академик Колмогоров, не знаешь?