Текст книги "Немеркнущая звезда. Часть 1"

Выступал, к примеру, на какой-нибудь очередной “линейке” директор их школы, суровый безногий мужик-фронтовик, скупой на похвалу и ласки. И обязательно говорил, помимо всего прочего, в конце выступления – как некий заведённый ритуал какой-то, – что есть-де среди присутствующих учеников, ленивцев и бездарей по преимуществу, один на удивление талантливый мальчик, Збруев Саша, который и учится-де блестяще, и в шахматы играет здорово, и так же здорово-де решает все математические задачи без исключения; что при желании мог бы он, такой-то умница-разумница и вундеркинд законченный, стопудовый, и шахматный кружок организовать, и математический; и учил бы, мол, там уму-разуму своих дружков-лоботрясов – на пользу им всем, а руководству школы на радость.

«Ну что, Сашок, друг ты мой разлюбезный, организуешь для своих товарищей кружок какой-нибудь? поучишь их, как жить и учиться надо?» – уже напрямую обращался директор к стоявшему перед ним низкорослому кучерявому парню с густой шевелюрой на голове, которого в тот момент пожирали глазами все присутствовавшие.

«Не знаю, – нескромно и даже развязно как-то хихикал в ответ парень, не тушуясь ни сколько перед директором. – Я подумаю…»

«Надо же! – всегда удивлялся в такие минуты стоявший на “линейке” Стеблов, по-гусиному вытянув вперёд шею и стараясь получше разглядеть через строй юного одногодка-гения. – Такой маленький и такой невзрачный на вид – а такой умный! Сам директор его уже знает! Значит, успел уже где-то прославиться и засветиться, показать себя!»

Образ неказистого “гения” откладывался в голове и запоминался помимо воли. Уже потому хотя бы, что на самого Стеблова директор до восьмого класса включительно как на пустое место смотрел. И даже и в лицо, вероятно, не помнил, не то что по имени и фамилии…

Вольно или невольно, но при случае Вадик приглядывался к Сашке на переменах, в столовой школьной, на школьном дворе, стараясь в минуты тех редких в общем-то встреч получше рассмотреть знаменитого сверстника, глазами чуть ли ни в душу к нему залезть – чтобы узнать того повернее, заочно с ним, так сказать, познакомиться. И чем чаще и дольше он за ним наблюдал, исподволь изучал его и внимательно с головы и до ног всякий раз рассматривал, – тем больше не соответствовал складывавшийся в голове Стеблова от мимолётных тех впечатлений портрет сопровождавшему Збруева с первых лет оголтелому пропагандистско-рекламному ореолу.

Уже одним внешним видом своим, своими агрессивно-развязными манерами Збруев негативно воздействовал на не знавших его людей, на Стеблова того же, оставлял у них по себе недобрую и неприятную память. Маленький как сморчок, как недоносок-заморыш неряшливый и невидный, шустрый, вертлявый без меры и крикливо-визгливый одновременно, он был из той породы людей, про которых в народе принято говорить, что люди эти – так себе: ни кожи, ни рожи, а только подлость одна, срам сплошной и мерзость. Где бы ни появлялся он, как успел заметить Вадик, пусть даже и на самое малое время: в коридоре ли, в столовой, в раздевалке или на улице, – везде ему сопутствовали какая-то нескончаемая возня, гогот и грохот, и подчёркнуто-громкий, будто бы на показ, разговор. Во время которого он всем и всегда подчёркивал, что он-де здесь самый умный и самый главный. И поэтому все должны слушать его одного и только им восхищаться.

В классе он был самым низкорослым учеником и самым из всех беспородным, самым непривлекательным. Но на “линейках” почему-то стоял всегда впереди – сразу же за комсоргом класса, – глаза всем мозолил своим телесным уродством и низостью. И это было нонсенсом, пародией на порядок и дисциплину. Это вызывало со стороны одно лишь глухое непонимание с недоумением.

Одноклассники его говорили, приглушая голос и руку прикладывая к губам, по сторонам испуганно озираясь, что был он злой и несдержанный на язык, был ехидный и колкий, можно даже сказать – ядовитый, что мог, не задумываясь, больно обидеть словом кого угодно, прямо в глаза тебе гадостей и дерзостей наговорить; что дружить с ним поэтому тяжело и накладно, что он и не дружит ни с кем – всех презирает. Слышать такое было странно Стеблову, даже чудно, не понимавшему, не бравшему в толк, как это такие карлики-дохляки могут быть ещё и такими злыми и ядовитыми одновременно, как умудряются постоянно и безнаказанно обижать людей. Да любому другому давно бы накостыляли за длинный язык, руки-ноги переломали за издевки насмешливые, подлые. А этот клопик на двух ногах ходит себе живой и здоровый вот уже столько лет – и всё никак не уймётся, всё ему с рук сходит. Отчего? – непонятно!

Нет, не нравился ему Збруев, определённо не нравился. И чем дальше – тем не нравился больше. Он как бы являл собою пародию, или антипод того человека и мужика – мужественного, красивого и статного, порядочного, немногословного и солидного всенепременно, – что с малолетства был для Вадика идеалом, к которому сам он тайно всегда стремился.

«Неужели ж он и вправду такой талантливый и башковитый, как про него говорят? Чудно!… Как-то не очень с ним всё это вяжется, прощелыгою и трепачом таким», – встречаясь с ним раз за разом в школе, вцепляясь в Сашку глазами прищуренными, стойко думал про него Вадик несколько школьных лет – и удивляться при этом, что “гении” могут быть такими вертлявыми до неприличия, такими невзрачными и неприятными.

Не менее поражал Стеблова и такой ещё красноречивый факт: Збруева знали практически все учителя школы и знали довольно близко. Любой из них мог запросто остановить его на перемене и проболтать с ним минут десять просто так, как с равным себе человеком. И Сашка не чувствовал в их присутствии никакой совершенно робости: всё также кривлялся по обыкновению, скалился, гоготал, держался с ними развязно и нагло.

«…Удивительный он всё-таки малый, загадочный и необъяснимый, – наблюдая со стороны всё это и по-обыкновению хмыкая себе под нос, недоумённо итожил Стеблов те свои короткие наблюдения. – Наверное и впрямь вундеркинд. Ну а как иначе ещё объяснить такое его поведение?!…»

Секрет “гениальности” Збруева открылся Вадику в восьмом классе, когда он сдружился с Сашкой по воле случая, вошёл в его семью на правах друга и с родителями его познакомился. Тогда-то он и понял всё, и перестал удивляться, голову себе ломать в поисках верной разгадки. Он понял, что насколько мачехою была к Збруеву Сашке на первых порах природа, настолько же матерью – судьба. Ибо родился дружок его новый в знаменитой учительской семье, жил в не менее знаменитом “учительском доме”. Дом этот, надо сказать, в ту пору был одним из самых добротных и красивых в городе. Кирпичный, трёхэтажный, с высокими потолками и просторными квартирами со всеми удобствами. Понимай – с туалетом, ванной и горячей водой, – что было сродни хоромам барским для нищих работяг Стебловых, которые первые несколько после переезда в город лет проживали в гнилом и сыром бараке с общим туалетом на улице на десять семей, с холодной водой из уличной же колонки. А тут такой особняк шикарный с балконами, который построило для своих сотрудников ГорОНО, точнее – главным заказчиком выступило. Оно же и распределяло в том доме квартиры. Попасть туда было ой-как не просто сразу после войны, когда весь город лежал в руинах, и большинство горожан проживало Бог знает где – в землянках и шалашах, в переполненных холодных бараках. Случайных людей туда точно не заселяли.

Родителей Збруева заселили – не за красивые глаза, разумеется, и не за выдающиеся заслуги, измерить которые нелегко, если вообще возможно. Заселили за то, что входили в “круг”, были “избранными”… Чтобы пояснить последнее, скажем (вкратце об этом уже упоминалось ранее), что в городе, куда молодыми переехали на ПМЖ родители Стеблова, сугубо деревенские жители, жители-плебеи, было всего восемь школ. И среди них две, под номерами один и четыре, были элитными: туда отдавала на обучение и воспитание своих избалованных отпрысков вся городская знать – партийные, советские и хозяйственные воротилы. Четвёртая школа обладала даже некоторым преимуществом, потому что территориально располагалась выгоднее, чем первая, – в самом центре города, на его холме, куда добираться детям было гораздо удобнее и приятнее… В двух этих школах, ввиду их особого статуса, было лучшее в городе финансирование и материально-техническое обеспечение, осуществлялся самый тщательный кадровый подбор, проводилась самая жёсткая среди педагогов фильтрация. Учителя, попадавшие туда и там со временем закреплявшиеся, получали повышенные оклады и всевозможные ежемесячные и ежеквартальные надбавки, путёвками обеспечивались ежегодными в дома отдыха и санатории, квартирами, чего были лишены их менее удачливые коллеги из соседних школ. Потому-то и держались они за свои места крепко-крепко, за места и собственные предметы. Процент успеваемости и мастерство у них были очень высокие – куда выше, в целом, чем у преподавателей в других учебных заведениях города. Высока была, соответственно, самоотдача и дисциплина… И, будучи сами людьми грамотными, дисциплинированными и мастеровитыми, они и от ребятишек требовали такого же точно отношения к делу, что, безусловно, сказывалось потом на послешкольной судьбе последних… А ещё, как бы в дополнение к сказанному, заметим, что работать в первой и четвёртой школах было выгодно ещё и потому, что, общаясь плотно в течение нескольких лет через своих юных воспитанников с их высокопоставленными родителями, всесильными и всемогущими по преимуществу, расторопный педагог при желании мог извлечь для себя из такого общения немалую житейскую пользу, какую многие из них и извлекали, вне всякого сомнения.

Так вот, директором первой элитной школы, как оказалось, был Иван Иванович Збруев, отец Сашки, а в четвёртой – родной школе Вадика, куда Стеблов, не имевший знатных родителей, попал по сугубо территориальному признаку, – в четвёртой преподавала математику в старших классах Тамара Самсоновна Збруева – мать “юного гения”…

Ивана Ивановича Вадик увидел первый раз только в середине восьмого класса, да и то мельком, можно сказать – на бегу, не успев даже как следует представиться, и впечатления тот на него не произвёл совсем ввиду своей мелкости и невзрачности. А вот Збруеву Тамару Самсоновну он знал в лицо (не зная при этом имени её и фамилии) едва ли не с первого дня обучения, когда кроме первой учительницы и не знал-то ещё никого, когда со своего первого, “инкубаторского”, этажа только в столовую за чаем спускался.

Её невозможно было не знать, при всём, так сказать, желании, – настолько яркой и колоритной она была дамой. Огромного роста и веса, мощная, физически очень крепкая, с широченными бёдрами невероятных размеров и громовым мужским голосом, она одним своим грозным видом наводила страх на окружавших её людей, подавляла их взглядом властным, требовательным, железной и непреклонной волей. Мировоззрение её было достаточно ясное и простое, абсолютно бесхитростное и недвусмысленное, как это теперь уже, по прошествии многих лет, автору представляется, сравнимое с мировоззрением автомата Калашникова разве что или того же гранатомёта. Сформулировать его можно приблизительно так: всех слизняков и мокриц двуногих надо порабощать и гнобить, превращать в этакий скот рабочий. А кого поработить и скрутить нельзя – того надо уничтожать. Беспощадно! Чтобы не мешали они, козлы, “нормальным людям” спокойно жить и радоваться.

Короче, это была не женщина, а танк живой, вездеход или бронетранспортёр на марше, под который лучше не попадать, который тебя как букашку расплющит и не заметит. Этим она, кстати сказать, актрису Раневскую по виду очень сильно напоминала, да и по характеру тоже, по темпераменту, которые у Фаины Георгиевны хорошо видны в ролях, в каждой абсолютно роли.

Далее непременно надо отметить во ещё что, для полноты картины. Являясь женой директора школы, ногой открывавшего двери в горком партии и ГорОНО, Тамара Самсоновна чувствовала себя на работе не меньшей хозяйкой, чем муж, перед которой трепетали и лебезили все – от уборщиц и лаборанток до самого директора. Она и мужика своего безвольного и слабохарактерного держала в железной узде, и он у неё, недотёпа, был всю жизнь на посылах, на поводу, жил её гибким острым умом, её грандиозными на жизнь планами.

Только одна лишь Мещерякова в четвёртой школе не лебезила и не боялась Збруеву, смотрела на неё свысока и в душе, как казалось со стороны, её презирала. Ну так у той у самой муж в горкоме работал: заведовал промышленным отделом там, делами большими ворочал, в обком еженедельно ездил. Мещерякова Збруевой была не по зубам, Мещерякову Тамара Самсоновна хотя и ненавидела, но опасалась…

В семье Збруевых, как выяснилось, был ещё один сын, Илья, который также когда-то учился в четвёртой школе и которого Вадик помнил как хорошего лыжника, неизменного участника спартакиад, не зная только, что они с Сашкой братья. Ко времени знакомства Вадика с младшим Збруевым Илья был уже студентом второго курса Московского энергетического института, заведения почтенного и уважаемого, гремевшего тогда по стране. Сие немаловажное обстоятельство ещё больше поднимало Сашку в глазах его сверстников, увеличивая и без того высокий его авторитет и славу.

Такова вкратце была семья “юного гения” из восьмого “Б” и таков был он сам – человек, кто в сентябре-месяце буквально ворвался в жизнь нашего героя на правах близкого друга, оттеснив на время всех прежних его друзей…

4

Знакомство их произошло на первом факультативном занятии, которые в тот год решила организовать для восьмиклассников своей школы Нина Гавриловна Лагутина – бессменная учительница математики восьмого “А”, четвёртый год подряд преподававшая алгебру и геометрию одноклассникам Стеблова и одновременно с этим осуществлявшая общее руководство классом, бывшая их классным руководителем. Предваряя дальнейший рассказ, здесь стоит отметить сразу же, что с учительницей Вадику сильно повезло, как повезло ему, в целом, и с четвёртой школой. Уже потому, хотя бы, что Лагутина – и это надо в первую очередь сказать про неё – была и специалистом и преподавателем, каких поискать, большим знатоком и любителем своего дела… может быть, даже самым большим в их школе, если не во всём городе. Этот вывод авторский не только его личным опытом подтверждается, но и тем, например, что свой диплом учителя она выстрадала и получила не где-нибудь, а в Ленинграде – в знаменитом на всю страну ленинградском педагогическом институте. Она была, таким образом, одним из двух педагогом у них (про первую – рассказ дальше), обучавшимся в высшем учебном заведении с всесоюзным статусом. Другие учителя в школе Вадика в плане качества и глубины знаний были на порядок слабее и проще: в лучшем случае являлись выпускниками их областного пединститута, программа и требования в котором не шли ни в какое сравнение с ленинградским.

Важно отметить ещё, что училась там Нина Гавриловна на дневном отделении – не на вечернем или заочном, тем паче, как другие, получавшие дипломы, дома сидя. Училась сразу же после войны, когда Ленинград только-только начал приходить в себя после страшнейшей трёхлетней блокады, последствия которой этот героический город многие десятилетия преодолевал, раны войны “зализывал”… Суровое ей выпало время, голодное и холодное. Казалось: не до учёбы было, не до математики… Но она хотела учиться, и она это сделать смогла: загорелась, подготовилась, собрала вещи и поехала… И поступила сразу же, в первый же год, и потом выдержала в институте пять тяжеленых лет – и честь ей и хвала за это и низкий от многочисленных учеников поклон, а от Небесного Отца – благодарность! Ведь стремление человека к знаниям, к Свету, к Истине является главнейшей его отличительной чертой, первым признаком “человечности” что ли. Именно знания и формируют, в конечном итоге, личность, расцвечивают и раскрашивают её всевозможными ярчайшими красками, выделяют каждого конкретного индивида из общей бесцветной массы двуногих живых существ, от массы звериной особенно-то и не отличимой. Все другие критерии для определения уникальности человека, его своеобразной и несравнимой ни с чем красоты поверхностны и сомнительны – чтобы там ни говорили по телевизору про толщину кошелька, виллы во Франции и хватку “волчью”, про размеры талии, груди, длину ног, про древнюю культуру тела…

Возвращаясь назад, к Лагутиной, скажем, что внутреннее стремление молодой девушки стать педагогом в точности совпало тогда с нуждами родной страны, разбившей в пух и прах очередного хищного завоевателя-Зверя. Истощённое войной государство, положившее на полях брани миллионы чистых и честных душ и голов светлых, испытывало крайнюю нужду в широко образованных специалистах; в крепких преподавательских кадрах – в особенности. Из уст правительства с генералиссимусом Сталиным во главе набатом прогремели тогда крылатые ленинские слова: “учиться, учиться и учиться”, – и тысячи юношей и девушек во всех концах огромной державы, державы-победительницы, поддавшись призыву, дружно садились за парты, чтобы по прошествии нескольких лет с успехом заменить на трудовых фронтах погибших на фронте родителей.

Таланты поощрялись как никогда, таланты культивировались и оберегались; им были открыты любые двери любых научных учреждений страны, даже самых престижных и засекреченных. Дерзай только, пробуй, думай, изобретай, твори, создавай великое и вечное; стремись к неведомым берегам, высоким космическим далям. Но непременно отдачу давай, давай результат. Иначе грош цена твоему пустому сидению и диплому.

Поблажек не было никому и никаких. Требования были предельно жёсткими. Запад с Америкой во главе развернул против России “холодную войну” – взамен “войны горячей”. И необходимо было либо гнуться и погибать, либо отвечать на смертельный вызов противника. Альтернативы у русских не было никогда: всегда их жизнь балансировала на грани войны и мира.

“Русская история, – как нельзя лучше писал по этому поводу замечательный русский мыслитель И.А.Ильин, воспринимавший Родину свою милую через образ вечно осаждённой крепости, – развивалась так, что для неё не было никакого выбора: или надо было сражаться, или быть уничтоженными; вести войну или превратиться в рабов и исчезнуть.” “Со всех сторон доступная, нигде не защищённая, простиралась Россия – своего рода лакомая добыча как для кочевого Востока, так и для осёдлого Запада. Столетия тревоги, военных угроз, переменных успехов и поражений, нового собирания сил, нового чрезмерного напряжения… Такова история России – история длительной национально необходимой обороны…”

Такое положение дел и обстановка внешняя не могли не сказаться, естественно, на качестве обучения, на атмосфере, царившей тогда в российских учебных заведениях, как высших, так и средне-специальных; как не могли не отразиться они, конечно же, и на настрое самих студентов, на их самоотдаче невиданной, непостижимом энтузиазме! Нина Гавриловна рассказывала иногда на уроках про учёбу в северной столице, ознаменованную единым творческим для всех порывом, пытаясь рассказами этими ребятишек зажечь. Про тяжёлые институтские сессии рассказывала, во время которых подруги её истощённые частенько падали в обморок от переутомления, и преподаватели откачивали их нашатырем; про выпускные ответственейшие экзамены, во время которых у неё самой без конца текла из носа кровь и кружилась голова от усталости и перенапряжения; про то, наконец, как рыдала она в деканате от счастья, получая на руки тёмно-синий диплом, как целовала его при всех многократно, давая клятву не опозорить высокого звания Учитель. Наверное, всё оно так и было. И классная руководительница Вадика вряд ли сильно сгущала краски, преувеличивая пережитое. Потому как была она в школе, повторимся, на голову выше многих своих коллег-преподавателей и по знаниям математическим, довольно обширным и глубоким, и по преподавательскому мастерству, всем им всегда помогала, подсказывала, консультировала, задачки решала особо сложные, которые те самостоятельно решить не могли… И уроки свои она стремилась проводить так, чтобы были они понятны и двоечникам, и отличникам – как можно честнее и проще то есть, без самолюбования и выпендрежа, до которого немало педагогов охочи. И это ей удавалось, как правило: классы, которые она вела, по среднестатистическим показателям были всегда впереди. Что и подтверждали проверочные рейды представителей различных надзорных ведомств, проходившие с успехом.

Казалось бы, что такой солидный диплом, богатые познания и мастерство педагога просто обязаны были положительно повлиять на её судьбу, служебное положение и карьеру – в плане её продвижения и роста. Однако ж вот не повлияли ни сколько, даже и самую малость не помогли. И уже с первых месяцев своей работы стала Лагутина в школе этакой ломовой лошадью, бессловесной и безотказной, на которую и наваливали больше всех, и чаще других запрягали; а кормили ровно настолько, чтобы с голода, бедная, не умерла, сколько требуется для физического выживания. Слава и почёт, во всяком случае, и всяческие там награды и поощрения всё время доставались другим – таким, к примеру, как Збруева Тамара Самсоновна, которая жирный и сладкий кусок могла из чужой глотки запросто вырвать, чтобы в свою запихнуть. А трудягу и тихоню-Лагутину на голодной диете оставить. Участь которой была с первого дня незавидной, увы. Это – и горы непроверенных тетрадей, и максимальное количество часов; да ещё и постоянные подмены и работы внеурочные, дополнительные.

Нина Гавриловна не роптала – ни разу: бунт и революция не были её стезёй. Покорно и бесстрастно тянула она свой педагогический воз, и даже и не пыталась сопротивляться. И поделать тут было ничего нельзя: такой уж был у неё абсолютно не бойцовский характер…

Немало поспособствовало этому и неудачное её замужество, от которого очень скоро остались только пометка в паспорте да чужая, противная ей фамилия, да ещё два крохотных живых существа, два мальчика с промежутком рождения в один год, которых уже ей одной пришлось растить и вытягивать в итоге, выводить, что называется, в люди. Как это всё тяжело и во всех отношениях обременительно! – объяснять не надо! Кто бабье одиночество испытал, кто самолично прошёл через такое – тот знает и так: по чём она – безмужняя бабья доля!

Рассказывали, что она даже и алиментов не требовала и в суд не обращалась ни разу, когда её бывший супруг, по белу свету странствовавший, по много месяцев кряду денег ей на мальчиков не высылал – толи по забывчивости, толи сознательно. Тут тоже характер её выступал, проявлялся отчётливо: ей, тихоне “беззубой” и слабохарактерной, легче было полуголодной с детьми сидеть, чем по судам мотаться, деньги из кого-то трясти-вышибать, с кем-то сутяжничать и бодаться, недобрую славу себе в глазах людей составлять, сквалыгою прозываться. Активный жизненный путь, с мирским борением связанный, с бунтом, был ей с рождения глубоко чужд… и глубоко противен был, вероятно, всему её душевному складу.

Про Лагутину важно ещё сказать, что, оставшись одна после кратковременного замужества, она не загуляла, не запила, не опустилась до “грязи” и бытового распутства, чем обыкновенно славны молодые одинокие женщины, женщины-разведёнки. Никогда не видели её в школе истерзанной и помятой после бессонных бурных ночей, опухшей, отёчной, одетой неряшливо; как не тянулась за ней длинным шлейфом и дурная по школе слава. Чистой и ухоженной всегда была – и внешне, и внутренне, – причесанной, по форме одетой; и детей одевала чистенько, чтобы не выглядели хуже других, не ощущали себя ущемлёнными.

Чувствовалось только – по глазам её грустным и чёрным, по нервным жестам и репликам, – что уж больно одинокой она себя ощущает, бесправной и беззащитной; что безрадостна и бесприютна нынешняя её жизнь.

Но тут уж вины её не было никакой, – ибо тоску душевную, страх перед будущим помадою не затрёшь и раскалённым утюгом не загладишь!…

Когда Нина Гавриловна впервые появилась в пятом “А” классе, как только его переступила порог, представилась и познакомилась, первый урок провела, одноклассники Стеблова уже и тогда почувствовали, что из этой слабохарактерной одинокой женщины можно любые “верёвки вить” и садиться на шею при всяком удобном случае, что с учительницей им повезло несказанно. У неё они не перетрудятся – это точно. Потому что она – добрая, она – демократ…

И так оно всё и случилось – одноклассники здесь не ошиблись. Они действительно “вили верёвки” все последующие шесть лет – и на шее сидели, и сибаритствовали по настроению. И ничегошеньки Лагутина с этим поделать не могла, а точнее будет сказать – не очень-то и пыталась. И здесь ей было легче и проще молча терпеть и утираться, безропотно уступать, поддаваться классу – чем огрызаться, ставить на место всех, бунтовать, принуждать, своевольничать. Толстовское знаменитое «непротивление злу насилием» было сознательной её политикой, которая, как уже было сказано, в целом давала хорошие результаты: классы её по успеваемости были в числе первых в школе, а ученики – на ведущих ролях.

«Кто хочет учиться, кто старается изо всех сил и кому моя математика нравится и будет нужна в будущем – тому я обязательно помогу, отдам тому все знания и всю душу, – вероятно, решила она для себя с первого же своего самостоятельного урока. – А с лоботрясами и двоечниками ругаться, заставлять их внимательно себя слушать и чему-то силком учить, всех этих слесарей и сантехников будущих, уборщиц, учётчиц и шоферов, – нет, это дело пустое и безнадёжное. Себе дороже выйдет»… И, наверное, это было правильно, такая её негласная политика и метода…

Была у Нины Гавриловны в школе одна отдушина – Чаплыгина Ольга, красавица, праведница, большая умница и эрудит, отличница с первого дня обучения, общественница и работяга. Всё то время, покуда Лагутина руководила классом Стеблова и вела у них математику, а происходило это в продолжение шести долгих лет, с пятого и по десятый класс включительно, она души не чаяла в ней, считала эту кроткую и прилежную, очень воспитанную и трудолюбивую девочку самой умной и самой способной ученицей в школе, что было истинной правдой, истинной, не всем, однако же, нравившейся.

Они были очень похожи, учительница и ученица, – и лицами своими круглыми и широкими, и огромными неженскими лбами, и тёмными прядями волос на голове, заколотыми сзади в пучок; похожи они были и характерами, и темпераментом, и отношением с людьми, но главное – склонностью к точным наукам, среди которых на первый план обе ставили математику. Неудивительно поэтому, что довольно быстро у них сложились тёплые дружеские отношения, на взаимном уважении и доверии друг к другу основанные, которые все школьные годы неоднократно давали повод ко всяческим сплетням и пересудам, и к тайной непримиримой зависти – как со стороны самих учеников, так и со стороны их родителей… Но Чаплыгину Лагутина не бросала несмотря ни на что, своих симпатий к ней ни от кого не прятала, не скрывала чувств; наоборот – усиленно пропагандировала и превозносила их, как и многочисленные достоинства своей любимицы. И все девять лет стояла за неё горой – как за дочку родную! – что было ей, тихоне, совсем не свойственно. В десятом классе только она не смогла её уберечь от одной злыдни, – но и там винить её особенно-то нельзя: злыдня попалась уж больно напористая и ядовитая!

Что же касается других воспитанников, то их Нина Гавриловна не воспринимала всерьёз – ни как математиков, ни как личностей. И хотя и ставила половине класса отличные по своему предмету отметки, всегда подчёркивала при этом, что на твёрдую пятёрку математику у них знает одна Ольга, что только за неё одну она не будет краснеть и опасаться на выпускных экзаменах.

То же самое можно сказать и про героя нашего, Стеблова Вадика. Долгое время Нина Гавриловна относилась в нему довольно прохладно, если не сказать – пренебрежительно, считая его, по-видимому, совершенно бесперспективным и безнадёжным по своей части, шалопаем ветреным, дурачком или упёртым спортсменом-лыжником на худой конец, что было по её мнению одно и то же. И всё это несмотря на то, что математика, как уже говорилась, была единственным после физкультуры предметом в школе, который Стеблов уважал и по которому не опускался даже и в самые смутные времена (шестой и первая половина седьмого класса) ниже хороших отметок.

Трудно сказать, что являлось причиной такого нелестного и, в целом, неверного мнения о нём со стороны хорошей учительницы. Несходство ли характеров и темперамента было тому виной: для спокойной и флегматичной Лагутиной ураганистый Стеблов был, вероятно, на первых порах слишком не обуздан и дик, шумлив, вертляв, непоседлив. Или же социальное положение Вадика, самое низкое в классе. А может, плохая успеваемость по другим предметам играла свою негативную роль, о которой Лагутина, как классный руководитель, была осведомлена прекрасно. Или же то и другое вместе… Но только факт остаётся фактом: учительница математики Стеблова не жаловала с первого дня и плохо скрывала своё к нему нерасположение.

Посильную лепту в это регулярно вносил и прохиндей-Макаревич, паренек хороший и добрый, в целом, но чрезвычайно хитренький. Ему, неплохо учившемуся по другим предметам, почему-то совсем не давалась математика: он не понимал никогда элементарных её основ, не обладал способностью дедуктивно мыслить. Поэтому он, на правах давнего друга Вадика и соседа по парте, всё время списывал у Стеблова все, без исключения, контрольные работы, предлагавшиеся на уроках Лагутиной… Списывал он, а Лагутина подозревала обратное, потому как по остальным предметам Макаревич учился лучше, да и нравился ей, вероятно, больше, был более её женскому сердцу мил.

«Никак не могу понять: кто из вас двоих кому помогает? – всякий раз язвительно обращалась она к сидевшим на передней парте друзьям после очередной контрольной, сознательно глядя при этом на одного только Вадика, и как бы именно его пытаясь вывести на чистую воду, заставить честно правду открыть и прилюдно покаяться. – У вас даже орфография в работах одинаковая, не говоря уж про всё остальное».

«Да мы по очереди: то он мне, то я ему», – мгновенно реагировал на неприятный вопрос хитрый и говорливый Серёжка, и таким ответом ложным и подленьким ловко выгораживая себя и полностью подставляя друга.

«Во-о-о-н оно что! – качала головой учительница, с укоризной поглядывая прищуренными глазами на покрасневшего и притихшего Вадика, презрением обдавая того. – Ну-ну!»