Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

– Не говори так! – Кречетов умоляюще смотрел в дрожавшие пьяными слезами, красивые особенной жгучей красотой глаза.

– Уже сказала, – вновь захохотала она и, небрежно откинув с плеч разбросанные пряди, с горечью выдохнула: – Только давай без морали. Сыта! Может быть, я и есть липкая кабацкая грязь… Смотри не замарайся, ввек не отмоешься. Молчи, юн ты учить меня! Молоко на губах не обсохло.

– Но зачем?.. Зачем вы так о себе, Машенька?! Все вовсе не так, премного не так, клянусь вам… Или… простите, ужели и вправду… все так… отчаянно серьезно?

Его пальцы с горячим участием тронули раскрытую женскую ладонь. Глаза светились чистым, незамутненным желанием помочь.

– Бог его знает, Алешенька – «серьезно», «несерьезно»… Не знаю, возможно, я и не совсем пропащая, каждый способен ошибиться. Жизнь – отрава, одна надюга на Христа, мой соколик, да только уж больно высо́ко Он… не видит наших слез. Ты уж прости меня на грубом словце. «Не я такая, судьба такой» – как тарабарит наш Ахметка, что баранину возит в корнеевку. Что смолк, мой ручеек? Зачем не смотришь на меня, отчего не обнимешь? Пользуйся, глупый… Иль, может, ты хвор?

Марьюшка, тряхнув распущенными волосами, как-то сердито и по-чужому засмеялась:

– Нет, не верю… ты-то и нездоров, красавец? – Она вырвала из его пальцев свою ладонь и коснулась ею его напряженной груди. – Зачем молчишь? Что скрываешь?

Алексей упрямо молчал, а Марьюшка, ревниво взглянув на его свежее, с волнительным румянцем лицо, с внутренней женской досадой передернула плечами:

– У-у, да ты не так прост, как кажешься. Гляди-ка, какие мы гордые! К тебе, Алешенька, я смотрю, и на кривой козе не подъедешь. А может, я, дура, ошиблась? И ты злой и противный мальчишка. Ну отчего ты такой холодный? Разве я в чем виновата?.. Да, уродилась такой, так что же? Ты-то что знаешь, глупый, о моей жизни? За что осуждаешь?

Алешка путался в чувствах, как котенок в клубке ниток. Противоречивые мысли населили его душу, голова распухла и трещала от выпитого и непонятных вопросов. Временами он поглядывал, пытаясь изучить ее странно менявшееся лицо. И когда таяли последние звуки ее бессвязной, скачущей с одного на другое речи, ему казалось, тягостная тишина горячими кольцами охватывала ее голову и грудь и точно выдавливала оттуда торопливые и неожиданные слова:

– Господи, если бы ты знал, Алешенька, какой черный камень, какой холод лежит у меня на сердце… Но полно, забудь…

Сказав это, она вдруг почувствовала, как темно и рано, как ненужно и далеко все сказанное для сидевшего перед нею подростка, и жалкая улыбка, просящая о прощении, раздвинула ее искусанные губы.

И вновь наступило молчание, во время которого была слышна ночная трактирная жизнь: где-то пели цыгане, кто-то настойчиво требовал счет, рядом за стеной летел женский смех и размашисто сыпались заверения…

Глава 11

– Ладно, не будем о грустном, – пряча под подушку босую ногу и заглядывая ему в глаза, она мягко тронула его просьбой: – Ты не осудишь, Алешенька, я выпью немного? Скорее засну, а то уж поздно…

– Может, я пойду…

– Нет, нет! Не смей меня оставлять одну! Прости… – Она снизила тон: – Прости, но мне… в эту ночь…

Марьюшка налила себе треть бокала вина, нерешительно добавила еще и выпила мелкими непрерывными глотками, как обычно пьют женщины. В груди ее снова становилось горячо, хотелось привычного веселья и шума, света и людских громких голосов.

– Знаешь, что мы решим? – Она добавила к вопросу игривый взгляд, улыбку и кокетливый жест. – Давай обо всем забудем. Дай, дай мне руку, иди сюда, не бойся. Только сбрось с себя… а я поцелую тебя за это.

Сердце Алешки расцвело: Марьюшка вновь была понятной ему – веселой и доброй, какой он знал ее прежде, какой хотел видеть всегда… И сейчас, хотя опять они молчали и опять была тишина, но было в ней что-то ласковое, мягко обнимавшее уставшего за день Алешу, как теплое парное молоко. Он больше не спорил и не требовал от нее ответов. Напротив, быстро разделся, откровенно боясь новых непредвиденных перемен, и, оставшись в исподнем, с крестиком на груди, шагнул к дышавшей нагретым теплом кровати.

Неволина ждала этой минуты: откинула прочь корсет, представ перед его завороженным взглядом нагой. Грациозно вытянувшись, как кошка, она словно дарила всем желающим возможность восхищаться собой. Время от времени, так, чтобы неожиданное, нарочито явное не вспугнуло Алешу, она тайком смотрела из-под опущенных ресниц на потерявшего дар речи юнца. Опытная охотница до мужских сердец, она хотела видеть его сейчас пьяным от страсти, потерявшим волю и голову, находящимся всецело под властью ее женских чар. Именно такими ей нравилось видеть представителей сильной половины: коленопреклоненными, в пыли у своих ног. Именно в такие минуты, когда она чувствовала обращенные на нее взгляды, скользившие по ее лоснящимся икрам, плечам и шее, она испытывала наслаждение и восторг.

Алешка судорожно сглотнул вставший ком в горле, с тревогой обнаруживая, что в голове у него заметно прояснилось. Хмель стремительно отступал, но на его место столь же быстро заступала стыдливость. Он попытался отвести взгляд, но глаза не слушались, словно были чужими.

Марьюшка снисходительно улыбнулась, приоткрыла рот, едва заметно качнула полными грудями, и Алексей почти физически ощутил их вес.

– Иди ко мне, холодно так стоять. – Она поманила его рукой, затем легко скрестила дивные ноги, приняв более соблазнительную позу, при которой ее фигурные бедра еще ярче контрастировали с тонкой талией.

– Странно… свеча в комнате все время моргает, как будто погаснуть хочет, – сам не зная к чему, брякнул Алешка.

– Немудрено, милый. Я ведь думаю о тебе, хочу… Ну, ну же…

Сонм восторженных, ярких и странных, ни с чем не сравнимых ощущений и чувств захлестнул и потопил Алешку, когда он, упав на перину, оказался в женских объятиях… Напряжение, сковавшее тело, куда-то кануло, а из глубин его естества неведомо как поднялся и властно заявил о себе яростный голос природы. Он целовал ее неумело, но страстно, неуклюже наскакивая на распростертое под ним роскошество плоти, которое прежде не мог даже представить во снах.

«Милая, милая! Как же ты хороша, как прелестна! – взрывались в его душе салюты признаний, а в горячих висках загнанными до одури молоточками стучала, стучала, стучала одна-единственная мысль: – Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… случится!.. Запомни, это с тобой!.. В первый раз, в первый раз!»

– Нецелованный мой, пылкий! – нежно ворковала Марьюшка, временами чему-то посмеиваясь, то вдруг всхлипывала, утыкаясь лицом в его волосы, стараясь плотнее прижать к себе крепкое юное тело. Ее унизанные перстнями пальцы нервно скользили по широким плечам, наслаждаясь гибкой упругостью тренированных мышц, гладкостью кожи, по плоскому животу и напряженной жесткости бедер.

«Как же он славен, как мил, как красив!» – уязвленная правдой, тайно признавалась она себе, кусала губы, с горечью соглашаясь с тем, что уже утратила память и вкус о том, какой пьянящей, какой желанной может быть непорочная юность. И если в первые минуты их близости Марьюшка лишь играла в закипавшую в ней страсть, то теперь флюиды блаженства и вправду наполняли ее, заставляя забыть на время наглую в своей хмельной радости белозубую улыбку корнета. Нет, сейчас она не мучилась воспоминаниями тех картин, что обожгли ее самолюбие и заставили стиснуть зубы.

Грэй умышленно и прилюдно в тот час не отрывал взгляда от своей новой пассии и точно подбадривал ее на еще большие откровения. И когда она попыталась окоротить свою бесстыжую подругу, а та не отступила и не прервала танца, ровно ничего не случилось, в глазах Белоклокова затлел дразнящий огонек предательского торжества. Казалось, корнет был даже доволен, что очутился между двумя юбками, которые оспаривали его, и, подливая масла в огонь, шире распахивал объятия то одной, то другой…

«Кобель ты… Грэй, и кровь твоя кобелиная… Ну да посмотрим… чье жало острее», – со сладкой ненавистью сквозь паутину все более разливавшегося блаженства заключила она.

– Не торопись, Алешенька… не торопись, родной, – чутко придерживая пыл мальчишки, прошептала она. – У нас еще уйма времени. И тебе стоит еще многому научиться. Нет, нет, не обижайся, все прекрасно, ты молодчина! Мне нравится, как ты ласкаешь меня, нравятся твои сильные руки, твои глаза, нос, губы… Но поверь мне, как старшей… с каждым разом у тебя будет получаться все лучше и лучше… И верь, придет день, когда ты обойдешь меня и сам будешь учить невежд.

– Так я невежда… тебе?! – вспыхнул Алешка и с беспокойством посмотрел в ее влажные, карего бархата глаза, в которых отражался узкий трилистник горящих свечей. Его растерянное лицо схватилось стыдливым жаром, но умелые руки уже ласкали его, а вкрадчивый грудной голос чарующе шептал:

– Что ты, что ты… Уймись, ты просто излишне взволнован. Тебе не терпится, но суеты в сем деле быть не должно, иначе все быстро кончится… Надеюсь, ты понимаешь меня, миленький? Расслабься… О да, так, так! Продолжай, мне нравится… Нежнее еще, еще, чуть касаясь… И там, о да, да! – Марьюшка томно застонала, помогая его руке скользнуть в низ своего живота. – Ты слишком целомудренный, миленький, будь раскованнее… Вот, вот… да… да! А-а!

Алешка, сам не свой, вдруг коснулся пальцами манящего между белым мрамором ног темного треугольника курчавых волос. Одеревеневшие пальцы, словно знакомясь, задержались на пружинящей «полянке», затем скользнули во влажную, росистую густоту смелее, движимые древним инстинктом.

К его изумлению и радостному смятению, Марьюшка от сего прикосновения со слезливой чувственностью сквозь зубы прерывисто втянула воздух, затем застонала, блаженно откинув голову на подушки, и чуть развела мелко трусившие ноги, точно приглашая его руку к дальнейшей интимной игре.

Следующие полчаса пролетели в каком-то горячечном жарком сне. Все существо Алексея требовало немедленной разрядки, освобождения. Всесокрушающее желание излиться, вырваться наконец из плена сладострастных мук стало невыносимо.

Да и сама Марьюшка искренне удивлялась своему порыву, ревниво прислушивалась к струнам души, чувствовала, как отзывалось на прикосновения ее собственное тело, как билась в жилах кровь, как незримая цепь оголенных нервов окольцевала всю ее плоть и каждый нерв пел от наслаждения. Кречетов положительно нравился ей все больше. В нем не было той циничной беспардонной торопливости самовлюбленных самцов, которые заняты лишь собой, ублажением собственной похоти, а позже норовят поскорее сбежать. Не было в нем и пошлости, той дешевой заносчивости, самоуверенности, которая смешна и нелепа в прыщавых гримасах молодости. Напротив, во всех его проявлениях угадывалась инстинктивная ласковость и деликатность, природная доброта и скромность.

Однако всему этому блаженству были куда как более житейские, земные объяснения. И Марьюшка это, конечно, понимала. Юный воспитанник театрального училища, несомненно, нравился ей, но не настолько, чтобы опытная кокотка потеряла голову. Продолжая вздыхать и гнать по своему телу призывно-дразнящую дрожь желаний, она одновременно вынашивала свои планы мести бывшему любовнику. Сегодняшние откровения Андрея подтвердили худшие опасения, овладевшие ею в тот день, когда они на прогулке встретились с полковником Муравлёвым. Пробил черный час, и, столкнувшись с трудностями судьбы, Грэй тут же трусливо и подло ушел в сторону, бросив ее, как ненужную тряпку.

Такой пощечины от любимого Неволина простить не могла. Как тонкий знаток мужских душ, она понимала – промедление смерти подобно. Покуда не стихло эхо недавнего скандала, покуда огонь ревности еще пылал в груди ее покровителя графа Ланского, следовало действовать, и действовать стремительно. Надо воспользоваться тем, что старик крепко ревнив… и именно через его гнев суметь поставить зарвавшегося адъютанта на колени. «О, ты еще узнаешь, чего стоит Марьюшка!»

Именно поэтому она приняла, а не швырнула ему в лицо сунутые под скатертью деньги… Именно поэтому не отказалась и от восхищенно глазевшего на нее юнца. Сейчас ее сердцу хотелось одного: показать всем свою власть над Грэем. Но более всего она злилась на себя, точнее – на свою бабью глупость. «Верно говорил Ферт: “Все бабы дуры. Есть бабы глупые, есть умные, но один черт дуры. И думают они, в отличие от мужиков, не головой, а только одним своим сокровенным местом”. Что ж, твоя правда, Фертушка… Но до Бога высоко, а до тебя далеко… Был бы ты рядом, я б не слевшила… Да видно, и ты не так мудр, коли каторгой до костей пропах…»

Судорожный бег ее мыслей прервал поцелуй Алексея. Он что-то шептал ей, но она пропустила это мимо ушей и, повинуясь скорее привычке и голосу опыта, ко времени с готовностью прильнула к его губам.

В голове Алешки поплыл сладкий туман. Сам не ведая как, он свершил то, чего жаждала его суть. Он помнил лишь, что Марьюшка неожиданно волшебно распахнулась вся перед ним и с умелостью, рожденной опытом, подвернулась так, что он оказался в лоне ее пышущих жаром бедер.

Перед глазами мелькнула ее торжествующая улыбка, ищущие губы вновь слились в поцелуе, заботливая рука оказалась кстати… и он с восторженным испугом вдруг осознал, что мягко и легко уже погрузился в сокровенную тайну женской природы.

– Еще! Еще! – задыхаясь от нараставших жарких волн, сотрясаясь, как от озноба, шептала она и внезапно вскрикнула, выгнулась, страстно придавив беспокойными ладонями его ягодицы…

Алешка, казалось, сходил с ума, его уставшие от борьбы губы продолжали свой заполошный бег по ее щекам, подбородку, шее… Часто склоняя голову, он с ненасытной жадностью потерявшего смущение и робость девственника продолжал целовать упругую раскрасневшуюся плоть, мял и подхватывал ладонями полные, налитые тугой, непонятной прелестью груди, поочередно припадал то к одной, то к другой, то зарывался пылавшим лицом в нежно-податливую складку стиснутых персей и неосознанной скрытой радостью отмечал, как ее соски послушно набухают и твердеют в его губах, подобно весенним почкам сирени.

В какой-то момент он ощутил под собою яростное биение; доселе нежные руки Марьюшки вдруг неожиданно сильно, едва ли не до боли обвили его плечи… Дыхание сделалось частым и рваным. Она вновь выгнулась, точно хотела собой поглотить его целиком, и в это же время, может, мигом-другим позже, в нем самом с пугающей сладостью взорвалось ядро облегчения…

– Безумец… мой дорогой безумец! Ты чудо! Господи, как хорошо, как сладко, сладко! Ты прелесть, Алешенька… Прости, если я чем обидела тебя прежде… – блестяще продолжая разыгрывать задуманную партию, шептала она. – Спасибо за твою щедрость… Увы, нам, женщинам, не часто выпадает такое счастье… Ведь для нашей сестры заниматься любовью – это больше чем просто радость плоти… и жаль, если счастье обрывается, когда не ждешь. Нет, нет, не убирай руку, я так хочу, Грэй… Женское слово – закон…

– Какой Грэй?! Ты что же, из-за него печалишься? – Кречетов, оторвавшись от ее груди, привстал на локте и напряженно посмотрел в бархатные глаза.

Марьюшка замерла на миг, чувствуя, как ей сложно сохранить спокойствие. «Надо же… заноза какая!» – мелькнуло в голосе, но в следующую минуту она уже принялась ласкать его шею, плечи и спину…

– О ком это ты? – выигрывая время, наивно спросила Марьюшка.

– Об Андрее Петровиче… о Грэе твоем… То я не вижу! Ты уж второй раз называешь меня его именем.

Тонкие пальцы замерли. Отстранив Алексея, она с упреком покачала головой:

– Ты любопытен не в меру.

– Возможно… Так я прав? Не бойся, не обижусь… Он мне и самому понравился… веселый, щедрый, простой… Вот те двое – его друзья, помнишь?..

– Грэй не лучше. – Марьюшка взяла его за подбородок и с сочувственным смешком посмотрела ему в глаза.

– Но он… он же нас познакомил… Что ты можешь сказать плохого о нем?

– Да ничего хорошего!

– Но почему?

– Все потому же… Спи, родной. Хватит умничать. Не за горами собираться тебе след.

Он непонимающе посмотрел на нее, но ее губы лишь сморщились в странной улыбке.

– Спи. – Она, наклонившись, целомудренно поцеловала Алешу в лоб. Затем, устроившись в изгибе его локтя, прижалась щекой к груди и сонно закрыла глаза.

Однако и этот «сон» был очередной уловкой, на которую доверчиво клюнул Алексей. Избавившись от докучливых вопросов, она снова вернулась к своим чаяньям, до мелочей припомнив публичную ссору. «Ладно, Андрюшенька, ты сам хотел склоки… Но это будет тебе не размолвка, не перекоры вашим-нашим, а буча и раздрай, от которого ни в жизнь не отмоешься! Жаль, конечно, ноет сердечко… Да, видно, нам не праздновать, Андрюша… Судьбы разные… То, что ты сделал, – она горько улыбнулась в душе, – хуже предательства… роковая ошибка… а за нее платить надо. Я положу конец твоим фанфарам и понтировкам. Рыдать будешь, на коленях прощенья молить… ан я пройду мимо, мизинцем не шелохну».

И снова по лицу Неволиной прошла мглистая тень, как обрывок тяжелого сна. План мести уже давно созрел в ее голове и не казался трудным. И милый Алешенька-телок в сей игре был лишь одним из пунктов.

Неволина дрогнула густыми ресницами, приоткрыла один глаз и воровато глянула на часы. Стрелки крались в глубокую ночь, медленно подбираясь к рассвету. Скоро должны были пропеть первые петухи.

«Гадство, скоро ночи конец… четыре! Неужели подвел Михалыч? Струсил, трактирная шкура? Нет, не должен… Максим Михайлович не из тех… кто держится за плюшевую штору и мочится под себя».

Она припомнила скуластое лицо Корнеева, его набыченный взгляд из-под пшеничных бровей, когда она, на свой страх и риск, просила отправить Фрола с запиской к Ланскому.

– Ну, жили-были, опять двадцать пять… душу твою, Марья Ивановна… Дак ить граф-то твой, – лохматя бороду и недоверчиво щуря желтый, как у рыси, глаз, буркнул хозяин, – насколь я знаю, изволил с другим графином, Бобринским, отъехать…

– Сами вы «графин», Максим Михалыч… Завели с порогу свою дуду «жили-были»… Уж если я с прошением к вам, так, стало быть, доподлинно знаю… кому как не мне?

– Хм, пожалуй, пожалуй… «кому как не тебе»… Иисусе Христе, дак ить…

– Ох, да адъютанта он своего таким раскладом пасет… Ваньку-то не валяйте, свет мой батюшка! То вы, Максим Михайлович, байку обо мне с Белоклоковым не слыхали? – Певичка понизила голос и нетерпеливо, с молитвенной нотой добавила: – Ужель не выручишь, отец родной? Уж я отслужу-отработаю.

– Да уж, история… Пёрья павлиньи… Неча, неча сказать… Темная ты баба, Машка, неровен час, с чертом знаешься… Гляди, не подведи своего кормильца под монастырь! Гусарик-то твой со своим офицерьем для меня что крантик денежный, ручеек из монет.

– Будет, Михалыч, я ли не та для вас курица, что золотенькие яички несет?

– Оно сие тоже верно… Не без резону замечено.

Корнеев засопел ноздрями, заправил пальцы за кушак и, продолжая жумрить глаза, ровно подсчитывая барыши, складывая и вычитая убыток с прибылью, скрипнул половицей, подаваясь вперед:

– Эх, жили-были, обкашлять сие дело надо… Однакось время торопит, так ли, Марьюшка? – Острый взгляд трактирщика царапнул просительницу, задержавшись на ее рубиновом перстеньке. – Путь до графа неблизкий. Фролу опять лошадей в ночь гнати… Он, конечно, из рогожи скроен, однакось все же живая душа… Да и я рискую… Все ведь под Богом ходим… Так что, голуба Марья Ивановна, дельце твое смазки требует, для почину руку порадовать.

Неволина долго не раздумывала: зная до мелочей повадки хозяина, сунула деньги, однако, когда Михалыч недовольно задвигал усами, продолжая мусолить взглядом приглянувшийся ему перстенек, резко отбрила:

– Стыдно, Максим Михалыч, своих обдирать. Всех одним аршином меряешь. Сами деньги в кадушках солите, тысячами ворочаете, а меня ощипать хотите…

– А ты голос на меня не смей повышать. Я тут хозяин, не нравится – за подол держать не стану. Ну ладно, ладно, жили-были, не канючь, будешь лётать – не ощиплю. Ты у нас птица видная, сама на лету глаз кому хошь выклюешь. Будь по-твоему. Токмо уговор: ежли какая дрязга выйдет, ты меня в это дело не впутывай. Знать ничего не знаю, не ведаю!

– Михалыч, миленький! – Певица, сверкая черным огнем глаз, обняла хозяина, чмокнула в мясистую, пахнущую чесноком щеку и, горячо заверив в молчании, заговорщицки шепнула: – Только уговор, мой батюшка, чтобы к приезду старика… корнетом и не пахло… И Катьку Малиновскую от него отбей. Я уж этой Малине позже начес сделаю, будет знать, гадюка, как у подруг кавалеров отбивать.

– Хватит попусту языком молотить. Не сумлевайся, голуба, все чин по чину устрою. Ступай с богом… Пойду Фрола толкну – дорога ложка к обеду.