Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Глава 5

– Что, Николай Матвеевич, загрустили? – сломал молчание Марков. – Впрочем, понимаю, печальная тема. Хотите, как на духу, что жжет мое сердце и камнем лежит на душе? Извольте. Ваша прямая обязанность – ловить уголовников, согласны? Моя – очищать здоровое общество от всякой там разной политической заразы. А я чем, pardon, занимаюсь? Ловлю, как и вы, уголовников. Этим ли должен заниматься обер-полицмейстер жандармерии? Отнюдь! Но так ведь по рукам бьют и, как лошадь, кнутом направляют! И того не ведают, что беда у порога стоит! Вы, надеюсь, слышали о кружковщине, о социалистах, об их учениях, м-м? Отчасти? А я до самого дна… Гнилая, опасная поросль поднимает голову на смену почившим в бозе тайным обществам и петрашевцам. Польша, Малороссия, Крым, где только нет этого яда? Теперь и у нас на Волге – пожалуйте.

– Голубчик, Юрий Владимирович… ей-богу, все так блестяще начиналось… Быть может, обойдемся без «политесов»?

– Без «политесов»? Нет уж, увольте. Накипело. Вот где сидит, до чертиков! – Полковник чиркнул указательным пальцем по горлу и, передернув негодующе тяжелыми плечами, с укоризной сказал: – Я только одного не могу понять, Николай Матвеевич, возможно, вы просветите старого дурака… Ну ладно, государь наш – фигура, занятая внешней политикой, себе не принадлежит, век его по минутам расписан. Но куда, простите, его золотое окружение смотрит? Ведь ужас берет! Вот и получается, друг мой: у такого огромного тела, как наша империя, такая крошечная голова, а мозгов там вообще с горошину. Еще эти новомодные ветры: демократия, свобода, гласность… Какая, к чертовой матери, России нужна демократия? Свобода и гласность? Вы что-нибудь понимаете в этом? Я – нет! Верно сказано: «Наши либералы все время чего-то хотят, а чего, не знают… Не то мифических реформ, не то севрюги с хреном». Да помилуйте, еще Сократ завещал нам, потомкам: «Познай самого себя». Так нет – все шеей вертим, туда, в никуда – на запад, в европы. Тьфу, чтоб им в огне гореть! Вот и выкрутим себе головы, помяните! Какие-то немцы-колбасники могут у себя навести порядок, а мы, русские, – нет. Не стыдно ли? Не упрек ли это нам? А туда же… всё в лорды лезем с рылом свиным, прости меня, Господи. Так вы прежде, господа хорошие, людей спросите: надо ли им это беспокойство? К своим родимым пятнам приглядитесь, к породе! У нас ведь и народ с вывертом: его ограбили, ему бы в участок бежать, а он в церковь идет свечку ставить… На войну с песнями собирается, на свадьбу со слезами… Пойди разберись!.. Ай, да что там… Мы с вами весь век проели на этом деле зубы и ничего поделать не можем. И что примечательно у нас в России: чем честнее, чем благороднее человек, чем рьянее он служит Отечеству, тем скромнее и будничнее его хоронят. А в нашей работе мы подчас платим жизнью за жизнь. Что тут попишешь? Видно, так человек устроен: судьба его висит на нитке, а он думает о прибытке. Ты только не обмирай душой, Николай Матвеевич. Вижу, вон какой деревянный сделался. Я наших не сдаю, брат, потому до сих пор здесь… в Астрахани. Видать, здесь и сгнию, кому я в столице нужен?..

– Да… крепко вас, по всему, жизнь потрепала, Юрий Владимирович, признаться, не ожидал услышать такую исповедь от вас… Только ведь я не священник и грехов не отпускаю. Нет, нет… я без камней в огород… Просто действительно, полковник, что можем мы изменить? И потом, уж коли пошла такая песня… Внешняя политика – есть следствие внутренней… Это я к сказанному вами выше…

– А-а-а… зацепило-таки! – Марков медленно встал. И, бурно взволнованный, в домашних туфлях на босу ногу, с широко раздувающимися ноздрями, прошелся по кабинету. И строго, с железной убедительностью, за которой чувствовались многие годы передуманного и бунт возмущенной справедливости, изрек: – Ферт и иже с ним, имя им легион, меньше всего волнуют меня, Николай Матвеевич. От этого уголовного дерьма мы сами отмоем, вытянем страну. Еще раз говорю – был бы должный приказ… А вот политические!.. Боюсь, как бы Россию не потерять. У меня теперь жизнь только из этих кошмарных снов. Сила эта, господин Голядкин, сила жестокая, организованная, страшней пугачевщины. Возможно, сие, конечно, не моего ума дело, но видится мне: охрана наших министров и губернаторов поставлена преступно халатно. Заметьте, ею ведают чиновники секретного отделения канцелярии. Да что там министры… упорно ходят слухи, дескать, готовится покушение на императора…

– Вы… вы это серьезно?! – Голядкин машинально осенил себя крестом. Ему, ничего не боявшемуся, вдруг стало не по себе. – Этого еще не хватало… Дожили. А ведь все как будто на первый взгляд пристойно и тихо. Насколько я осведомлен: шеф Третьего отделения в своем нынешнем всеподданнейшем докладе красиво изобразил государю, что то успокоение и благополучие, кое достигнуто якобы в империи на сегодняшний день, есть результат либеральных мер и строгого надзора полиции.

– О, я вас умоляю, милейший Николай Матвеевич! Вот именно «якобы»! – с кислой гримасой на лице отмахнулся Марков. Он продолжал спокойно, и только по тому, как ходила под исподней рубахой его грудь, было заметно глубокое волнение и сдушенный многоголосый гнев: – Уж, поверьте на слово, знаю я эти «волчьи зубы и лисьи хвосты». Там у них наверху один граф Лорис-Меликов[126]126
  Лорис-Меликов М.Т. (1825–1888), граф, активно участвовал в покорении Кавказа, затем в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. В 1879 г. был временным генерал-губернатором шести губерний с центром в Харькове. На этом посту Лорис-Меликов отличился в деле борьбы с революционерами и вскоре был назначен главным начальником верховно-распорядительной комиссии. Лорис-Меликов проводил политику «лисьего хвоста», пытаясь заигрыванием с либералами отвлечь их от симпатии к растущему в России революционному движению. Составленная им «конституция» сводилась к организации совещательных комиссий из местных людей при высших бюрократических органах. Даже такая «конституция» показалась настолько опасной руководителям развернувшейся после 1 марта 1881 г. реакции, что графу Лорис-Меликову пришлось спешно уйти в отставку.


[Закрыть] чего стоит… Не спорю, герой Кавказской кампании, но при этом, pardon, какое ослепленное упоение собственной славой! Это ж надо, так непозволительно для государственного деятеля смешать в одну кучу – народ, либеральное общество болтунов-политиканов и мятежников[127]127
  См.: Спиридович А. Записки жандарма.


[Закрыть]. Боюсь, как бы в скором будущем благодаря вот таким «знаменитым» докладам, образчикам безграничного самомнения, легкомыслия и политического невежества со стороны жандармской элиты, Россия не заплатила бы головой царя. Уж больно все это напоминает присказку: «Кучер был хорошо подкован в своем деле, чего нельзя было сказать о его лошади».

– Вы все-таки положительно беспокоите меня, господин Марков. Такие… такие речи…

– Вы хотели сказать – крамольные? – Полковник остановился и топнул ногой.

– Отнюдь, то есть да… как можно-с?

– Можно-с!

– Но как же присяга государю императору? Долг…

– Да полноте, причем весь этот перечень? О-ля-ля! Давайте еще вспомним, что всем нам суждены благие порывы… что мы люди высоких идеалов, сильных страстей и великодушных побуждений, и нам с колыбели претит голос критики в адрес сильных мира сего. Нет, милейший Николай Матвеевич, я, напротив, совсем иного взгляду на эти пренеприятности.

Марков неожиданно для Голядкина тихо засмеялся, открыв прокуренные, с прорехами зубы, и на строгом, недоступном лице его улыбка блеснула подобно солнечному лучу на темной воде.

Смущенный в душе такой переменой, Голядкин вновь зажурчал самоваром, хотя, признаться, был «надут» чаем под самую завязку. Ему, разомлевшему от русской бани и чая, вдруг вместе со смехом жандарма почудилось, что из кабинета, в котором они находились, наконец-то ушли большие, важные, но тяжелые мысли, изгнанные простой человеческой радостью.

Но вот стерлась улыбка, лицо обер-полицмейстера снова сделалось строгим, и одновременно вдохновенно засверкали серые глаза.

– Я-с так разумею, – выдохнул полковник, – наш мозг – это рояль, душа – не что иное, как музыкант, извлекающий из инструмента разные там музыки. Стало быть… в наших резонах есть место не только мажорам, но и минорам, сударь. Нынче только ленивый не скажет о «мрачном» тридцатилетнем николаевском царствовании. Ишь, подлые языки развязали: и деспот, мол, был, и «черные крылья реакции», и «кровавый», чуть ли не вампир на троне!.. И никто, никто, помилуй бог, не скажет, кому мы обязаны были покоем и благоденствием в империи. Но такой уж, видно, образ мыслей у нашего народа: утопая, мы больше всего боимся хлебнуть сырой воды. Вот и фантазируй на тему, Николай Матвеевич. Да и шут бы с моим лаем… После драки в зубы не смотрят… Но вот покойный государь… Он, почтеннейший… увы, не может ущучить, не может поблагодарить, не может казнить…

– А как вам его наследник? – Саратовский полицмейстер насилу одолел пятую чашку. – Или он Господом и судьбой не поставлен на престол на неведомый подвиг и жертву во имя Отечества?

– То-то и оно… – с готовностью склонил голову Марков. – Поживем – увидим. Но скажу, положа руку на сердце… ближе моей душе и разумению, ежели б Его Величество окружали такие фигуры, как: князь Чернышев[128]128
  Чернышев Александр Иванович (1785–1853), князь, военный министр при дворе Николая I.


[Закрыть], граф Орлов[129]129
  Орлов Алексей Федорович (1787–1861), граф, шеф корпуса жандармерии.


[Закрыть] или, скажем, генерал-лейтенант Дубельт[130]130
  Дубельт Леонтий Васильевич (1792–1861) – управляющий Третьим отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии и начальник штаба корпуса жандармов.


[Закрыть]. Разве при сих фамилиях возможен был сегодняшний раздрай? Но, как говорил поэт: «Иных уж нет, а те далече…» – Марков с обреченной досадой махнул рукой и опять погрузился в молчание, словно нечто большое и важное предстало перед ним, и нарекалось оно – будущим. Стоя у изразцовой печи, с разметанным, седеющим ковылем волос на распаренной лысине, он смотрел в темное окно, казалось, туда, куда не смела заглянуть обыденная обывательская мысль.

– Ай, да что там, – повторили его губы. – Уходит вешняя молодость, господин Голядкин, уходит. И мы уж не те… Помню, отец мой частенько вспоминал прежние лета добрым словом: «Дескать, иные были времена, иные были имена…» Как там у Лермонтова? «Богатыри, не вы…»

– Вот, вот, – с разделенным пониманием откликнулся саратовец. – Как видно, те, кто придет нам на смену, тоже будут теплым словом вспоминать нынешнее время, как самое лучшее и правильное в их судьбе. Диалектика… Странная все-таки штука жизнь…

– Это точно… Многие знания – многие печали. Да и взять хоть ту же славу, к коей человек стремится всю жизнь: ежели разобраться, в сущности, вялая скучная вещь. Все дым, все тлен… Какие имена знавала история?.. Увы, нынешнее поколение едва ли вспомнит: кто есть кто?

– Посему… нам след заниматься делом, Юрий Владимирович, и не пытаться разумом и гордыней шагнуть за данную нам Господом границу мысли. Стоит ли без конца кому-то доказывать свою правду?

– А я никому ничего и не доказываю. Просто я так живу, господин Голядкин. Впрочем, в одном вы несомненно правы. Личность определяется не словами, но делом. Так перейдем к делу, коллега.

…В ту ночь им было не до сна. Оба сыскаря анализировали ситуацию. Победу торжествовать было рано. Своей неожиданной встречей они условно выиграли крупную фигуру, но отнюдь не партию. Души жаждали сражения и реванша. Однако оба трезво отдавали себе отчет в том, что такой волк, как Ферт, определит свою свободу только кровью.

* * *

В противу всем сомнениям Голядкина, планы Маркова оправдались. Крупная рыба таки попала в сети, поставленные опытными и натруженными руками. Но прежде, чем она забилась в садке, роняя сверкавшую бронзу своей чешуи, нервов сгорело немало.

«У нас пшеница год родит, а два погодит, – шутили в охранном отделении полковника Маркова. – Соловья баснями не кормят, а полицию перекармливают. Какой, простите, ереси наше ухо ни переслушает. Пойди разберись: где правда, а где ложь, ваше благородие-с. Филёры по сему случаю гнут фразу: “Слово – серебро, зубы – золото”». «Живая» информация дорогого стоит – эту старую как мир истину держал в уме Николай Матвеевич: слава богу, за плечами был отмерен срок немалый службы в полиции. Однако его терпение и уверенность сгорали в огне беспокойства из-за возможного провала. И немудрено: с момента приезда в Астрахань старший полицмейстер Голядкин уже второй день томился догадками в «пенатах» охранного отделения жандармерии. За долгие часы ожидания Николай Матвеевич, казалось, сроднился со стенами сего заведения и знал его до последней ступени.

Вот и теперь, поднявшись из кресла и заложив руки за спину, он неспешным шагом принялся мерять двухэтажное здание бирюзового цвета, выходившее окнами на тихий переулок. Растрескавшийся, давно не вощенный паркет похрустывал под сапогами Голядкина, однако это обстоятельство не мешало ходу его мыслей. Ему отчего-то вспомнился запыхавшийся Барыкин с бегавшими мышками в глазах и его фраза: «Вы уж… не взыщите за весточку, что я подкину, ваше-с превосходительство… А то ведь у нас на Руси – доносчику первый кнут, как водится…» «Да уж, как водится, – раздумчиво повторил Голядкин. – Нет, все-таки решительным образом, странный у нас народ. В иной “Европе” за такое верноподданическое “стукачество” и по головке погладят, и к денежному именитству представят, как-никак, посильная помощь порядку и закону… У нас же шиш с маслом! С пугливой оглядью шепнут, да еще и перстенек впридачу всучат, чтоб начальство в великие обиды не впало… Право, сказочно получается, хоть тресни! А еще говорят, что природа не знает иронии, – дураки!»

Незаметно для себя Николай Матвеевич отшагал длинный коридор второго этажа. В дальнем правом углу странного виду лестница убегала зигзагами вниз.

Некто в штатском, столкнувшись с Голядкиным и признав в нем важного гостя его превосходительства Маркова, поторопился осениться вопросом: «Не угодно ли чего-с?» Услыхав: «Скоро ли будет господин полковник?», чиновник, попросив подождать, полетел ретивым жеребчиком по винтовой лестнице.

Полицмейстер миновал большую переднюю, из которой несколько низких дверей вели в крошечные приемные. Задержался у полураскрытого окна, за которым сливочным маслом таял июльский полдень, и закурил папиросу.

Вошел полицейский надзиратель и любезно раскланялся. Постояв немного «ни туда ни сюда», он полюбопытствовал в каждую дверь и после плотно притворил их – очевидно дежурный. Из темного коридорчика появился служитель с огромным медным подносом, полным дымных стаканов чая, и стал осторожно «гусить» по тесной лестнице.

Николай Матвеевич затушил папиросу, когда вновь нарисовавшийся докладчик попросил его следовать за ним. Спустились: чистый широкий коридор. Голядкин прошел через большую светлую комнату, по обеим сторонам которой стояли многие столы, а за ними сидели чиновники. Те что-то сосредоточенно писали; скрипели в усердии гусиные перья, на столах лежали груды дел. Дальше оказалась комната, полная «дуг» с листками, что похоже на адресный стол. Следом за провожатым полицмейстер миновал еще одну невеликую темную переднюю и вошел в низкосводчатый, на два окна, кабинет. Американский стол-конторка из мореного дуба, такие же диван и несколько стульев, длинное зеркало на стене, чтобы господа офицеры могли привести в порядок свои прически и «молодеческие» усы.

«Как все, однако, похоже по всей России… – подумал Николай Матвеевич. – Что у нас, что у них, все на един манер, как в казарме».

Навстречу поднялся упитанный, среднего роста штатский: полное здоровое румяное лицо, ухоженная, стриженная через расческу бородка, усы, длинные русые волосы зачесаны назад, светлые спокойные глаза.

– Шубин Савелий Иванович, старший чиновник для поручений, – стоя по-военному, опустив руки по швам, отрекомендовался господин и, тепло улыбаясь, попросил гостя садиться. – Мы о вас премного наслышаны, Николай Матвеевич, очень рад знакомству-с… С минуты на минуту ждем-с его превосходительство.

– Дай бог… – Голядкин с суровой вежливостью принял рапорт, кивнул головой и, преисполненный внутреннего достоинства, присел в кожаное кресло.

За приторно-сладким чаем обменялись ничего не значащими фразами о погоде, об июльской жаре, о раннем в этом году сенокосе.

– По всей Волге, говорят, такие погоды стоят… Мужик нынче злой – овода в поймах тьма… Скотина после полудня в воде стоит, только ноздри с рогами и видать, ровно не Волга у нас тут, а Нил с крокодилами. Не желаете кваску с хреном из погреба, ваше превосходительство? Жуков, головотяп, чай пересластил, так еще и принес с огня, дуроумый, будто на дворе крещенский мороз. Вот уж воистину, заставь дурака Богу молиться…

Тем не менее чай пили, и Шубин, дуя на блюдце с кипятком, спокойным и певучим волжским говором пространно дудел о том и о сем… Сидел он, откинувшись на спинку, и когда блюдце «отдыхало» на столе, он то ли от волнения, то ли от дурной, неискоренимой привычки то нервно поглаживал себя по ляжкам, то с пристрастием отбрасывал волосы рукой назад.

Николай Матвеевич сделал вид, будто не замечает, разве что брезгливо поджал губы – в чужой монастырь со своим уставом не ходят, – и принялся оглядывать кабинет. На стене, в красном углу, как положено, был водружен казенный царский портрет. На ореховой полке бюро красовался бронзовый бюст не то римского центуриона, не то местного губернатора, над головой которого жужжащим нимбом крутились две зеленые мухи.

Шубин вновь по-домашнему шворкнул кипятком и принялся старательно наглаживать ляжки.

– Может быть, хватит? – неожиданно громко взорвался Голядкин, так что позолоченные отвесы его аксельбантов грозно звякнули меж собою.

Шубин поперхнулся чаем, блюдце скакнуло в его неутомимых руках и, едва не ошпарив хозяина, зазвенело на столешнице американской конторки.

– Что-с хватит… ваше-с..?

Старший чиновник для поручений стоял соляным столбом и напряженно всматривался в лицо полицмейстера.

– А то вы не понимаете? Или вздумали ваньку валять?

– Никак нет, ваше-с превосходительство!

– Хватит… ляжки начесывать, как шелудивая обезьяна! Что ж вы, голубь, свое охранное отделение позорите? Не дело, не дело. Тут вам не бордель с девками… мяться да гладиться. И перед вами не цыган с бубном сидит! Стыдно-с, голубчик. Вы еще ногти возьмите за правило под мякоть грызть. Тоже, знаете ли, занятное дело время убить.

Уничтоженный Шубин лишь потерянно хлопал глазами, по красному лбу катились блестящие стежки пота. Он попытался что-то изобразить в ответ, но в это время заслышались энергичные шаги, и в кабинет делово вошел Марков.

– Здравия желаю, Николай Матвеевич, вижу, истомились в ожидании? Ба, Шубин, голубчик! На тебе лица нет? Что тут у вас, господа, приключилось: спор, ссора, дуэль?

– Так, сущие пустяки. – Голядкин закинул ногу на ногу и дружелюбно посмотрел на старшего чиновника для поручений. – Мы тут с Савелием Ивановичем поспорили, почем нынче сеном будут торговать. Вот и взопрели малость.

– Ну, ну… – недоверчиво топорща усы, хмыкнул полковник и налил себе воды из графина. – Впрочем, оставим охи да ахи, к делу. Вы, Савелий Иванович, срочно распорядитесь, чтобы в мою коляску запрягли Печенега, и сами будьте готовы к выезду на задержание.

– Слушаюсь! – Шубин сорвался с места, словно черти жгли ему пятки.

– Однако… – усмехнулся в седеющие усы Марков. – Что б ни сказали вы, Николай Матвеевич, а я позволю себе усомниться… Насолил вам чем Шубин? Ну, вот видите, нет дыма без огня. Увы, безродная кость, из разночинцев… культуры и лоска катастрофически не хватает. Зато прекрасный знаток своего дела. Я, знаете ли, плюю на всякие там условности, уж не обессудьте… Мне все равно, какого цвета кошка… лишь бы крыс хорошо ловила. А Шубин знатный охотник, доложу я вам, хоть и простецкий малый.

Марков, скрестив на груди руки, посмотрел из-под арки бровей на сидевшего в кресле коллегу и вдруг, тепло сломав натянутую складку губ, объявил:

– Ну-с, Николай Матвеевич, поздравьте! Видит бог, не чаяли… Но ведь свистнул-таки рак на горе. По-моему вышло. Объявился наш перелетный сизарь. Через час будем брать стервеца. «Случка» у него в косоротовском кабаке с давним должничком… Печенкой чую, будет сегодня полонез с фейерверками.

– Слава святым угодникам! – Голядкин с чувством перекрестился и крепко дважды пожал жесткую руку полковника. – И откуда вам все известно, Юрий Владимирович?

– Не все… Но люди делятся на тех, кто знает и кто не знает. Я – знаю.

– И все же? – просияв лицом, возможно, впервые за последние два дня, настоял саратовец. – Ведь ничегошеньки толком не было у вас в руках…

– Обижаете, сударь. Из ничего – ничего не выйдет. Мы все же-с жандармерия… есть у нас и свои секреты, и методы… есть, наконец, и свои принципы. Я так думаю: сумел, pardon, нагадить, сумей и подчистить. А уж какими методами ты сего добиваться станешь – не суть. Признание под давлением, дача показаний под прессом, да хоть под гильотиной, какая разница? Главное, чтобы зло было наказано. Я так разумею: Богу – Богово, кесарю – кесарево. Каторга должна знать свое место! И цепи для всякого рода жулья в России еще не один век ковать будут. Благо железной руды у нас на весь мир хватит…

– Но… под ружьем и невинный любое подпишет…

– Николай Матвеевич, бросьте вы свое либеральное миндальничанье. Не давите из меня милосердие. Верно в бронзе отлито: «Цель оправдывает средства». Вот и весь сказ. Вам, как я понимаю, до зарезу был нужен убийца? Ну-с, то-то. При чем тут негуманный подход, перебор в дознании? Он кто – этот Ферт? Нужны еще другие аргументы? Вы не хуже меня знаете их гадливую суть. Они ведь как считают: что без их воровского мира и нас на свалку выбросить след. Еще скрипят недовольством в тюремных подвалах: дескать, это мы «шьем» им дела… хотя они, оторвяжники, сами шьют себе срок в эфемерной надежде, что их Фортуна отмажет.

– Возможно, кто-то из них и согласен с вашим доводом, полковник, – кивнул головой Голядкин. – Да только вот беда… их черная кровь никогда не примет сию правду. Что далеко ходить, у нас, как и у вас, что ни день, то два разбоя, три квалифицированные кражи, что ни месяц – убийство. И вечная головная боль: «В какой стороне искать?» Ведь так?

– Ну о чем вы, Николай Матвеевич? Что мы, в другой стране живем? Или иным миром мазаны? Все так, все так… – сурово усмехнулся Марков. – Вот оттого нам «дым Отечества и сладок, и приятен…»

– Да, да, – нахмурился полицмейстер, машинально постукивая по ногтю большого пальца длинным мундштуком папиросы. – А как обстоит дело с подельницей этого фрукта? Я слышал от наших саратовских купцов – держателей трактиров, эта бестия вряд ли выдаст своего желанного и будет любить его до последней капли крови.

– Скорей до последнего золотого… Опытная сучка. О таких, знаете ли, Николай Матвеевич, говорят: «Сия особа далеко не мышеловка, а мужеловка». Угу… Мы не сумели взять ее в прошлый раз. Бьюсь об заклад, и нынче нас ждет тот же результат.

– С чего бы? – насторожился Голядкин.

– Говорят… нет ее в городе. Один, похоже, в Астрахань Ферт пожаловал. Но вы уж не серчайте крепко. Эх, раззудись, плечо молодецкое, станется нынче полонез с фейерверками!