Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Глава 8

«Ну, вот и вся любовь. Умница Маркиза. Пусть этот балабон теперь чешет в штанах и не рыпается. Давай, давай, подрючь ее в охотку на свежачка, заглоть мое “парево” до самых кишок… Так чтоб на лютый верняк!»

Ферт плотно закрыл дверь, глянул на часы. Перед ним стояла четкая цель – пробраться с внешней стороны парохода в каюту саратовского купца. «Теперь твой ход, Сергей Эдуардович, у тебя осталось двадцать восемь минут».

Без суеты он подошел к столу: открыл баул, вынул тяжелый моток просмоленной веревки; одним концом крепко обвязал себя вокруг пояса, другой закрепил за металлическую ножку прикрученного к полу стола. Прислушался – тихо. Только мерный звук настенных часов в коридоре, символ вечности и безразличия к мирским делам. Раз каторжнику показалось: он слышит приглушенные голоса, но они были настолько невнятными, что это вполне могла быть игра его напряженного воображения.

Фламинго вынул из темного зева баула свернутый вчетверо непромокаемый, из бычьего пузыря, мешок, сунул за пазуху. Проверил связку отмычек, кастет, волосяную удавку – все на месте. Заправил в потайной нагрудный карман револьвер, туда же ссыпал щедрую горсть лоснящихся от смазки патронов. Все заняло не больше минуты. Шагнул к распахнутому иллюминатору, длинные волосы заплясали на влажном ветерке.

«У меня только один верный друг – оружие, – с хмельной бесшабашностью мелькнуло в голове и тут же отрезвляюще прозвучало эхо ответа: – Только оно без ума, голубь, сегодня у тебя… завтра – у твоего врага».

Ему повезло. Народ, взиравший за гонкой соперников, был весь на правом борту. За нагретым на солнце стеклом соседних кают, которые уже миновал Ферт, ничьих лиц не мелькало. За спиной кольчужным серебром мерцала лишь водная гладь да узкая полоса зеленого берега, на песчаных ухвостьях которого временами проглядывались бурлацкие расшивы. Там поденщики ночевали на сыром песке, хлебали свои пустые щи, зализывали гнойные раны, а на заре впрягались в сермяжную лямку и тащились ватагой по матушке-Волге. Там же, на берегу, в густых тальниках, без попа и молитвы они по-собачьи зарывали в песок задохшегося в лямке товарища и, припадая к земле коленями, точно кланяясь, с тяжелым вздошьем проклятия, «что песней зовется», продолжали волочь добровольную смерть.

– Откуда, братцы? – летел первый вопрос измученным бурлакам в ближайшем питейнике.

– С «во́лочи», вестимо… – слышался угрюмый ответ. Отсюда и пошло гулять по великой Российской империи знаменитое – «сволочи». Словцо это услышалось, прижилось и полюбилось русским народом, по принципу: «запас карман не тянет».

…Он едва не сорвался в воду: нога предательски оскользнулась на сыром от пенистых брызг железе; замер. Сцепил зубы, до рези в ушах вслушиваясь в ручьистое чавканье воды и вечно голодные крики чаек. Мало-помалу восстановил дыхание; времени оставалось в обрез – Ферт двинулся дальше.

Он миновал еще один номер. Остался последний, за ним – злакомановский.

Красное от напряжение лицо заливал пот, руки дрожали от усталости. Прижимаясь грудью к отвесному борту, ежесекундно борясь с продольной качкой, цепляясь, как скалолаз, за любую «пособину» на железном теле «Самсона», он мелко частил ногами – пятки вместе, носки врозь – по стальному ребру, что проклепанным поясом отделяло нижний палубный ярус от верхнего.

У иллюминатора, за которым была Мария с охранником, Алдон задержал шаг и с опаской, хоть риск был велик, позволил себе удовлетворить любопытство: «Вдруг баба на вкус не пришлась…» – злорадно усмехнулся в душе Ферт и оглядчиво зыркнул в окно.

Опасения оказались напрасны. Урядник был явно в ударе. Подноси пальник к пушке, греми орудием – один бес, не услышит.

Наполовину раздетая Мария победно восседала на голых, неожиданно по-детски розовых, коленях охранника и то ли с обиды, то ли от скуки наматывала на указательный палец и без того крученый, как поросячий хвост, чуб Редькина. Сам он, со сладострастно перекошенным лицом, не закрывая рта, отчаянно шарил руками, пытаясь одновременно ухватить и колыхающиеся груди, и упругие ягодицы, которые натирали его раздвинутые толстые ляжки. Охранник был настолько поглощен действом, что даже не придал значения звону разбитого стекла.

Стряхивая с рукавов сюртука мелкие осколки, Ферт не смог удержаться от ядовитой улыбки, вспомнив закатившиеся от блаженства глаза урядника и спущенные ниже его по-бабьи безволосых, круглых колен жандармские брюки. «Эх, легаш молодец, кругом подлец, будет тебе нынче небо в алмазах…»

Алдон легким движением пальца взвел курок револьвера, разом хватил наметанным глазом злакомановские палаты. Взгляд остановился на компактном железном ящике с ручкой, стоявшем на стуле в углу каюты. «Вот оно!»

Рука сунулась было за отмычками, но в это время в коридоре как будто заслышались шаги. Ферт бесшумно скользнул к дверному косяку, крученая веревка змеей протянулась по полу. Прошла секунда, вторая, третья… Снаружи больше не было звуков, коридор точно вымер. Он тихо шагнул к двери, посмотрел в замочную скважину – ничего. Приложил ухо – даже дыхания сквозняка не чувствовалось. Ферт был натянут как струна, но руки у него не дрожали; заправив револьвер за пояс, он быстро подошел к железному ящику и принялся подбирать нужную отмычку. Однако замок не торопился сдаваться. Английский или швейцарский, он молчаливо хранил секрет своих мастеров.

Он судорожно посмотрел на часы: прошло еще пять минут. Восьмая отмычка тоже тщетно искала разгадку сложного механизма. Ферт отер пот со лба, щек, зло покосился на неприступный сейф. Нетерпеливым жестом он отбросил «неудачницу», взялся за новую и, успокаивая себя, стал снова нащупывать единственно правильный поворот. Рубаха его прилипла к телу, но он не мог даже поднять головы, всецело поглощенный работой. Не думал он, не гадал, что этот орешек окажется столь крепким. Ферт вновь отбросил бестолковую отмычку – вереница неудач выводила его из терпения. Точно в насмешку за тонкой переборкой из соседней каюты послышались охи и вздохи Марьюшки, сквозь которые слышались утробные стоны охранника, чередуемые с площадной бранью.

– Так, так, шалава! Еще, еще, сука ты шлющая! Ах, хороша балерина!

Алдон стиснул зубы, судорожно дернул кадыком. Он безуспешно продолжал бороться с замком, а мысленный взор обжигал огонь представляемых картин: распаренные тела, словно натертые маслом, и нахрапистый, скотский натиск урядника, будто в ольховую шпалу вгоняли кувалдой упрямый костыль.

Перекрученные нервы Ферта считали секунды, когда неожиданно раздался вежливый щелчок, и стальная дверца покорно открылась. Он не верил глазам. Перед ним на металлической полке стоял туго набитый деньгами саквояж из свиной кожи. Чем-то неуловимым, может быть, раздутым и плотным видом, он напоминал своего хозяина. Секунду Ферт завороженно смотрел перед собой, испытывая радость и неверие одновременно, затем схватил саквояж, рванул на себя, но тот внезапно лязгнул замками, и аккуратно запечатанные пачки банкнот посыпались ворохом на пол. Костеря и черта, и Бога, он в спешке принялся набивать распахнутый зев деньгами. Ферт вел себя хладнокровно: укладывал пачки быстро, но с толком, так, чтобы не пропадало зря место. В считанные мгновения баул был полон доверху. Вор запихнул его в чехол из бычьего пузыря и наглухо затянул веревкой. Теперь оставалось лишь выбросить груз из иллюминатора, а остальное дело техники: Мария или он поднимут его за веревку из воды, и дело с концом.

В соседней каюте щелкнул замок, послышался удаляющийся звук каблучков – это было сигналом. Неволина сделала дело… Следом, с минутным опозданием, послышались и шаги урядника. Он запер на ключ каюту охраны и вновь, как ни в чем не бывало, занял свое место у злакомановских дверей. Ферт подмигнул своему отражению в настенном зеркале и отпустил в адрес часового каленую шпильку: «Копченая рыба по воде не тоскует. Что ж, дядя, считай, от кудрей твоих осталась только расческа. Начальство, сдирая с тебя погоны, скажет по твою душу: “Лапоть!”, но ты не бей копытом, плюнь им в морду: “Зато модный!”» Прикрыв дверцу сейфа, он, не теряя времени, спустил на веревке бесценный узел в воду. Могучее течение мгновенно вырвало из рук крученую бечеву и унесло прочь. Ферт собирался уже выбраться через иллюминатор, когда плечи его окаменели…

У дверей в коридоре послышался голос купца. Белый воротничок сорочки Алдона стал серым, потемнев от пота. Выхватив револьвер, он бесшумно отпрыгнул назад. Любой подозрительный шорох сейчас мог привлечь внимание стоявших за дверью. Заученным движением он пригнулся и, как хищный зверь, прокрался ближе к входной двери, открывая себе широкую зону обстрела. Его тонкогубое лицо оскалилось в бессильной злобе. Столько потрачено сил, выдумки, столько провернуто рискованных дел, и надо же случиться такому именно теперь, когда вот они, эти проклятые деньги, только протяни руку!

– Тихо все было, Федор? – Злакоманов звякнул густой связкой ключей. – Какой-то ты нынче странный… Дрых небось?

– Никак нет. Не извольте сумлеваться, Василь Саввич. Муха не пролетала. Прикажете исполнить какое-нибудь ваше беспокойство? Чаю иль, может, вина сварганить? Так я мигом…

– Будет языком молоть… Человек, может, за разговором пришел, а не на допрос, – усмехнулся в усы купец. – Значит, тихо все, говоришь… ну, ну… Ладныть, ступай к своим, устал я… Только смотрите у меня, чтоб больше рюмки – ни-ни! Знаю я вас, казенную шерсть… У вас на все один ответ: «Сон пьяницы крепок, но краток».

– Благодарствуйте, Василь Саввич. Чужих нам не надо, а за своих выпьем по махонькой. И чтоб, как говорится, все пули мимо.

Урядник поспешил на верхнюю палубу, а Злакоманов, сосредоточенно засопев, сунул в замочную скважину нужный ключ.

* * *

Мария ни жива ни мертва вбежала в свою каюту – Ферта не было; выглянула из иллюминатора: веревка, как натянутая леса, дрожала вдоль борта «Самсона», и казалось, что на другом конце ее гуляла крупная рыбина. На миг глаза певички вспыхнули радостью – «получилось!», но тут же екнуло сердце, и страх сжался внутри в тугой комок, точно пружина. До дрожи в руках, понимая, что им грозит смертельная опасность, она взялась за веревку и, сдирая ладони, принялась вытягивать тяжелый груз. «Гадство! Какого черта он ждет? Пора сматываться, и чем быстрее, тем лучше… Господи, не дай ему погореть! Переходя ручей, я никогда не боялась замочить все платье… Но если он засыплется на этом долбаном паровом “утюге” – нам крышка обоим!» Переводя дыхание, она вспомнила слюнявый рот урядника, его раздутый живот, и ее передернуло. «Этот легаш хоть и от сохи, но тот еще кобелина. Похоть, как уродливый горб, будет при нем и в пятьдесят. И в семьдесят», – убежденно заключила она и с новым натиском взялась за веревку. В недавней «случке» подельницу больше всего раздражало беспрестанное хихиканье Редькина и частые похлопывания ладонью ее по заднице, будто она была строевая кобыла. «Знаю я таких червяков – они вечно уверены, что яблоко предназначено им для жилья». Если бы не приказ Алдона и обстоятельства дела, она ни за какие коврижки не осталась бы с этим типом. Собственно, она и лежала-то под ним как мертвая; смотрела сквозь прикрытые глаза на потолок и ощущала его, точно со стороны, будто находилась от него за добрую сотню верст. Еще на выходе она прикинула, как далеко позволит ему зайти, но грозные слова Ферта обезоружили ее в этом порыве.

Мария плюнула в ворчливую зелень волны и в сердцах топнула ногой. Отчаянье и обида внезапно вырвались на волю.

– Не-на-ви-жу! Всех ненавижу… И себя, тварь подколодную, ненавижу!

Ей захотелось сорваться на крик, но она лишь сильнее напрягала руки, перехватывая сырую и темную от воды бечеву, прекрасно отдавая отчет в том, что в ней кипят эмоции, к которым она, один черт, прислушиваться не будет.

С трудом переводя дух, она насилу вытянула спеленутый в бычий пузырь саквояж. С него обильно ручьилась вода и растекалась по полу. Пальцы ее мелко дрожали, грудь рвано вздымалась. Неволина решила перекурить, но рука ее замерла, так и не дотянувшись до жестяной коробки с папиросами. Сердце зачастило, на лице проступил страх. Мария явственно услышала сиплый голос саратовского купца и подобострастные ответы урядника…

* * *

Злакоманов – весь в дорожных заботах, с еще не сошедшей с лица ироничной улыбкой от разговора с Федором, по-хозяйски дважды повернул ключ. Его движения были расчетливы и неторопливы. Возраст давал себя знать. Последние два года Василий Саввич стал остро ощущать груз своих пятидесяти шести лет, и всякое переутомление и расстройство было ему противопоказано. Уже у отпертой двери он еще стоял минуту, перебирая в уме, не забыл ли чего наказать, чего «подуськать» своей охране, и только после сего устало перешагнул порог.

…Гнев только начал закипать в купеческой груди при виде разбитого стекла, как персидская волосяная петля окольцевала его горло. Злакоманов дико захрипел, по лошадиному выворачивая белки глаз. Дыхание перехватили незримые клещи удушья; лицо почернело, став темнее свекольного вара, а неумолимая петля скрылась в набухшей кровью тяжелой складке кожи. Рванувшись вперед, сбивая ногами стулья, жертва тщетно пыталась хватить ртом жизнь. Пальцы, способные гнуть железную кочергу, напрасно горстили воздух, не в силах подцепить петлю. Перед глазами заскакали, запрыгали алые светляки. Угасающее сознание прожег раскаленный добела шип правды: «Вот она, смертушка моя…»

Утробно захрипев, купец рванул на себя скатерть, еще раз яро крутнулся на каблуках, всей мощью противясь судьбе: в глазах вспыхнула ночь, земля ушла из-под ног… В краткий ужасающий миг в разбитом зеркале Злакоманов углядел сквозь черный туман прилипшую упырем к его загривку смерть: бледное костлявое лицо и серо-зеленый звериный огонь глаз.

«Большое» сердце Злакоманова отрывно бухнуло по ребрам и замерло. Последнее, что видел сквозь муть сомления[107]107
  Изнеможение, слабость (устар.).


[Закрыть] Василий Саввич, – была могила покойного тяти со строгим силуэтом старого православного креста и блестевшее до горизонта серебряными искрами широкое русское поле.

«Вот и все. – Алдон пнул бездыханное тело, огромным тюком лежавшее поперек каюты. – А ведь тоже ходил, сопля пузырем, боярился, хряк… Думал, что только хлопнет в ладоши, и его холуи враз кому хочешь зубы по хате рассыплют. Ан нет, падла торгашеская, меня на понт хер возьмешь. Я и так из-за таких, как ты, ровно на войне живу: не ем, не сплю, с оружием бегаю… Должен ты мне был, дядя… вот за жадность и поплатился».

Ферт хладнокровно сунул удавку в карман и, хрустя битым стеклом, выбрался в иллюминатор. На душе его было спокойно. Он все рассчитал, и все шло по плану. «Незачем когти попусту рвать. Охрана хватится купца не раньше Петушков. А если тот “не пожелает” откликнуться, то его не будут беспокоить и до самого Нижнего. Они тоже не без царя в голове… Зачем идти на грозу? Ну а то, что пришлось завалить его толстомордие, то это, значит, судьбе так было угодно, – осклабился Ферт и перехватился за другой поручень. – Я ведь его раньше сроку в гости не звал. Разворотистый больно… вот и нарыл смерть. Видать, сам такого разбора хотел».

Алдонин подбирался уже к своей каюте, оставался шаг или два, когда по телу пробежала нервная дрожь. Он замер. Было полное ощущение, что сверху на него кто-то пристально смотрит. Ферт чертыхнулся про себя, дыхание стало отрывистым, частым. Проклиная судьбу, он медленно, точно заслушивая собственный приговор в зале суда, поднял голову.

Прямо над ним, на расстоянии вытянутой руки, взявшись обеими ручонками за леер, стоял и глазел на него кудрявый мальчуган лет четырех-пяти в белой матроске. Крепко упитанный, в гольфах с бомбушками и с леденцом на палочке во рту, что задорно оттопыривал его загорелую щеку, он с нескрываемым удивлением наблюдал за странным пассажиром.

Алдон понимал, что хорошо виден ребенку, пожалуй, даже слишком хорошо. «Черт, со своими зоркими зенками и памятью этот щенок даст фараонам мой точный портрет. А где труп, там и черви…» Между тем он еще загодя решил, что этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Матерый Ферт, пожалуй, впервые за все движение по Волге не знал, что делать.

– Привет, «капитан», – медленно проговорил он, стараясь перевести дух и не выдать растерянности.

Мальчишка никак не отреагировал на его обращение. Тогда Ферт приветливо улыбнулся ему и озорно подмигнул, как старому дружку по улице, а в душе до седьмого колена отреклятил его бестолочь мать. Стоило этой разине, этой самарской или костромской курице сейчас обнаружить его – и он «до ногтей погорел»! «Отпетрушить бы тебя с наждаком за такие дела, дуру, чтоб ссать не могла, да жаль времени чуть».

Алдонин в очередной раз улыбнулся мальцу, нервничая оттого, что уходит драгоценное время, что в любую секунду может появиться мамаша, матрос, любой другой пассажир или даже охрана убитого купца.

За спиной надрывно кричали чайки, их белые крылья, точно крылья ангелов, оседлали ветер и легко резали прозрачный шелк воздуха. Канула в Лету еще секунда. «Кончить разве этого сопляка?.. Дернуть за руку, и на дно…» На миг Ферта кольнули сомнения, но он тут же вспомнил Злакоманова. «Его-то я убил. Еще одна смерть ничего не изменит».

В это время над Волгой раздались неистовые свистки парохода, точно все слуги Небес загудели в медные трубы – «Самсон» пошел на обгон почтаря. Народ, что прежде запасся краюхой ситного, воблой и с боем «выправил» в кассах билетишко третьего класса, теперь заблажил на разные голоса, радуясь решительному моменту гонки. Мальчонка заплакал, испугавшись этого непотребного ора, и отбежал от леера, по всему – под защиту матери.

«Вот и шабаш, поц, подфартило тебе, соси леденец у мамки под юбкой и не вякай. Мне нынче хода в обратку нет. В бегах я… Грохну на раз, только держись».

Ферт сделал последний рывок и по-волчьи исчез в спасительной норе распахнутого иллюминатора.

Глава 9

– Все тихо?

Мария кивнула без слов и бросилась на грудь любимого. Но крестя и целуя лицо Ферта короткими поцелуями, она качала головою и твердила бессмысленно:

– А я?.. а я?.. Ты там, я здесь… Я к тебе – ты от меня…

Он обнял ее, и крепко, но поцеловал торопливо и вскользь, как обычно целуют на Пасху в церквях иконы, памятуя не столько о Боге, сколько о праздничном столе и грядущем веселье.

– Погоди, не на этап провожаешь. – Он плотно закрыл бронзовый обод иллюминатора, выложил револьвер на стол и жадно закурил папиросу.

– Ну, делись грехами, подруга. Все пучком? – Взгляд Алдона был короток, но прям.

– Сделала все, как ты велел. – Она указала рукой на пузатый, свиной кожи саквояж, а у самой перед глазами опять проявилось нависшее над нею отъетое брюхо урядника, его беспокойно-сердитое елозинье туда-сюда и напряженное, дергавшееся в такт наскокам лицо.

– Я же говорил, надо переложить деньги в мой баул, а от «кожана» избавиться. Его могут опознать! – твердо подчеркнул Ферт и вытер о платок сырые от речных брызг пальцы. – Хотя жаль. Вещь дорогая.

– Почему ничего не говоришь? – Срывая с себя фальшивое золото, она посмотрела ему в глаза. – Он жив? – Марию поразила дрожь в собственном голосе.

– Какая разница? Зачем тебе этот разбор? Я его знать не знаю. Может, ты еще хочешь заглянуть в подвалы моей души? Ты кто, прокурор или священник?

– Серж!

– Завянь! Ручищи у него, и впрямь скажу, во! – лопата! Такими волков давить. Что ты так вперилась? На мне узоров нет.

Алдонин покосился на дверь каюты и по привычке прошелся до двери и обратно.

– Мне учить тебя? Свидетель он был. Если б не я… он меня… Ты знаешь наши законы… Что в рот воды набрала? Еще пожалей эту жирную морду. Думаешь, он пожалел бы тебя? Хер. Это они, толстобрюхие, всю землю загадили. Ты, пожалуй считаешь его благородным и честным, без вины смерть принявшим… Ну, ну. – Ферт загасил метким плевком папиросу и заложил руки в карманы брюк. – Знаю я этих сытых великомучеников. Смотришь на их рожу, а видишь ж… Скажи, откуда у них икра и балык каждый день на обед? Да потому что на лапу берут червонцы, как черт души. И этот хряк брал. У них у всех правая рука не знает, что делает левая. А левая хапает взятки. Вот потому у нас и политической заразы развелось, как мух в помойной яме. Те тоже… на себя одеяло тянут, правду все ищут, а того не ведают, козлы, что рвут одеяло, и скоро только клочья полетят.

– Куда тебя понесло? – Неволина бросила в чемодан свои вещи и, стараясь унять дрожь в голосе, спросила: – Мы что же… теперь по мокрому пойдем?

– Что ты вяжешь мне, милая? – Ферт, сузив глаза, пригляделся к напарнице.

– Я боюсь, Сережа… Посмотри на свое лицо – оно же страшное, как смерть.

– Какое есть.

Ферт, не желая вступать в бессмысленный спор, начал делово перекладывать пачки денег в баул.

Марьюшка сделала глубокий судорожный вздох. Ее опять передернуло и зазнобило при мысли о том, что через четыре двери от них лежит труп. Страх, овладевший певичкой и теперь сдавленный тесными переборками каюты, глухим иллюминатором, в который и видно-то было одну свинцовую воду, обратил свою ярость внутрь и жег мысль Неволиной, как рассыпанный по полу уголь. Точно на разбитной тройке, неслись мимо в диком, неудержимом вихре какие-то выпуклые, но незавершенные образы, падали, путались и сшибались между собой, чтобы вновь закрутиться, подняться на резвые ноги и устремиться к спасительной цели: к побегу и воле, к берегу, где их ждала спокойная пристань.

– Давай, не сиди, собирайся. Нас ждет новая жизнь в столице. – Ферт втиснул очередную пачку. – Не будь такой дерганой. Дело сделано… Я и теперь от своих слов не отступлюсь. Честь имею поздравить вас, Мария Ивановна, мы сказочно богаты! Ты только посмотри, – он бросил в баул последнюю пачку, – нам позавидовал бы и сам турецкий султан. Без малого пятьсот тыщ!

У обоих захватило дух при виде плотно уложенных пачек из сторублевых купюр.

Ферт едва сдержался от истеричного смеха. Скорчил подобие улыбки и наложил свою руку на деньги, как стервятник вонзает когти в пойманную добычу.

Марии вдруг стало не по себе. Она отступила в глубь каюты, к горлу подкатила новая волна страха.

– Что, голова закружилась? Немудрено. Только смотри, не упади в обморок от счастья. Нам скоро выходить.

Неволина в отчаянье кусала губы. Внезапно будто разжалась внутренняя пружина и она, круто обернувшись, схватила его за рукав:

– Ну красавец, ну лихач! А обо мне ты подумал? А о нашем ребенке? О, нет… Похоже, ты на каторге вконец потерял голову! Знаешь, в какие колокола сыскари по всей Волге ударят? Ей-богу, ты не ведаешь, на кого руку поднял. Ой, звонкое дело будет! Искать нас станут до нашей могилы. Я думаю…

– Не гони. Думать меньше надо. Соображать больше.

Ферт железной ладонью влепил Марьюшке пощечину, та рухнула навзничь. Она лежала без движения, уставившись в низкий потолок, затянутый голубым крепом, а по пылающей огнем щеке катилась слеза. Спустя некоторое время она прерывисто вздохнула и села на ковре, подтянув к подбородку колени.

– Ну, очнулась от счастья, царевна? – примирительно протянул Ферт и, как ни в чем не бывало загрузив доверху фаянсовой посудой, что имелась в каюте, саквояж купца, вышвырнул его в распахнутый иллюминатор. Проследил, как тот камнем пошел ко дну, и сказал: – Или добавить еще?

Он говорил своим учтивым баритоном, вкладывая в него все обаяние, на какое был способен.

Мария молчала. Смятение у нее на лице говорило само за себя.

Однако это только завело Алдона. Стремительно нагнувшись, он ухватил ее за пышные волосы и силой поставил на ноги. Мария со стоном боли привалилась к нему, но он отбросил ее на кровать.

– Ты что, оглохла от радости? Так добавить еще или нет? Ах, нет? Мы будем паинькой? Так, так, та-ак… Я что-то не пойму тебя в последнее время, подруга. Может, ты мне подставу лепишь, а сама уже давно с легавыми ссучилась? И бобы мои поделили?

– Ну и дерьмо же ты… Сереженька. – Она окинула его устало-презрительным взглядом, который так часто коробил ее корнеевских клиентов. – Может быть, хватит на прочность меня проверять? Делай свое дело: убивай или милуй. Но не мучай меня, не заклевывай.

– Мне скоро сорок, милая. Я давно не мальчик… Ты молода… Где гарантия?

– Гарантия? – Она вяло откинулась на подушку и равнодушно посмотрела на баул с деньгами, над которым коршуном нависал Ферт. – То, что нельзя доказать, не стоит доказательств. Я тоже хочу дожить до седых волос. И успеть воспитать сына. Что с тобой? Это так действует мое желание родить от тебя?

– Да пойми ты, это может плохо кончиться! – Руки Ферта дружелюбно скользнули по ее спине к бедрам. – Ты не хуже меня знаешь: вор, имея близких, становится уязвимым.

– А может, наоборот? – Мария отбросила его руку, встала, накинула на плечи дорожную накидку.

– Вот ты как повернула? – Он раздраженно щелкнул замками баула и закурил.

– А еще, чтоб ты знал, – она была на удивление спокойна, во всяком случае, спокойнее своего избранника, – мне глубоко плевать на твои законы. Вот хоть верь, хоть сдохни. Жаль, что я этого не поняла сопливой дурой, ну да ладно. Чего уж там… Как не поймешь, Сереженька, я тебя люблю. Ты для меня свет в окошке, за тебя и жизнь свою честную загубила. В омут грешный бросилась с головой… от родителей отреклась… Но я не жалею… Лишь бы ты, соколик, был рядом и согревал меня своей любовью. Ведь как в Библии: «…Да прилепится муж к жене, а жена к мужу, и станут они одна плоть». А там хочешь бей, хочешь нет… я все равно от своего не отступлюсь. Знаешь, как в народе говорят: «Влюбленной бабе что вода, что вино – пьяной не бывает».

«Чертова ведьма…» – с досадой подумал Ферт, а сам почувствовал, глядя на ее сочную красоту, против воли, против опасной минуты, которая черновестником кружила над ними, что дьявольски хочет и жаждет ее. «В чем дело? – ломал он голову. – Откуда такая сила в ней, такая власть?» Думал и сдавался в очередной раз… «Огонь-баба… Сказочная женщина! Шахер-махерезада… Высокая, статная, грудастая, с осиной талией, широкими бедрами и длинными стройными ногами… А эти бархатные глаза под густыми ресницами… Этот малиновый рот и белые плечи…»

Нет, не мог он расстаться с ней даже в дни лютых ссор: зуб не рвут тогда, когда он болит. А когда наступало примирение, расставаться уже не хотелось: нет смысла драть зуб, когда он перестал стрелять. «Ладно… чего тебе надо, Сергей Эдуардович? Хватит пальцы топырить козой. К тебе и так каждый встречный завистью дышит, а про себя думает: “Везунчик ты, Ферт! Прикинуть только, ведь каждую ночь он может делить с такой кралей. И все бесплатно! Ах, чтоб я так жил!”»

– Ну и… подумал головой над моими словами? – Неволина горячо посмотрела на Ферта. Что ни говори, а он являлся ее самой большой добычей. Она вновь была повелительницей и хозяйкой его жизни, как ни крути.

Да и сам он в очередной раз испытал на себе власть ее колдовских чар. Тело Марьюшки было полно тайн, а сердце, вместившее все его одиночество, подарило ему радость материнской заботы и доброты, которых он подранком отродясь не видел ни на базарных площадях, ни на воровских малинах Астрахани.

– Голова тут ни при чем, – усмехнулся Ферт, – она не знала, что болтал язык. Извини.

Он подхватил тяжелый баул и перенес его к двери каюты. Затем посмотрел на часы:

– Готова?

Вместо ответа она перекрестила его и себя, взяла изящный несессер и дорожную сумку.

– Носильщика брать не будем. Лишние хлопоты.

Алдонин забросил баул за плечо, взялся за рукоять чемодана.

– В Петушках разойдемся.

Неволина округлила глаза.

– Так надо. В Астрахань ты со мной не поедешь.

– Но почему? – Она посмотрела на него отчасти с тревогой, отчасти с удивлением, поставила сумку у ног.

– Предчувствие у меня… – Ферт посмотрел на спутницу в упор, его глаза тотчас похолодели. – Взять нас там могут.

– Но как?

– А так. Чую, обложат, как волков.

– Что предлагаешь? – Мария задумчиво уставилась на беличью кисть, которой припудривала алевшую щеку. Такое не приходило ей в голову.

– Возьмешь большую часть денег, и в Питер, разбросаешь по разным счетам… И прижмешься на время – без шику. А там я и подкачу.

– Но почему бы тебе не сразу со мной? – Она следила за ним, внутренне сжавшись и не без подозрения.

– Карточный долг заждался. Святое дело.

– Денег и так до черта.

– Но если их будет чуточку больше, не помешает.

Ферт покровительственно потрепал ее по бледной щеке, в это время раздался протяжный сигнальный гудок – «Самсон» с неторопливой величественностью подходил к пристани.

– Станция Петушки – горячие пирожки! – объявлял по всем коридорам кондуктор, получавший за «вести» о пирожках от станционного бакалейщика оговоренную копейку.

– Ну, с богом, Marie… Пора. Лишь бы черт не встрял.

Ферт уверенно открыл дверь и легко перешагнул порог. Его спокойный вид подавил в Марьюшке непроизвольный испуг.

Первый рубеж они прошли без изъяна. У закрытой каюты саратовского миллионщика, подпирая широкой спиной дверной косяк, стоял теперь другой охранник.

– Только без паники, – с беззаботной улыбкой, целуя в ушко любимую, шепнул Ферт. – Если что… ты моя женушка… едем навестить тетку из Дубовки. Не наделаешь глупостей, все обойдется.

Сонную тишину коридора, где располагались каюты первого класса, нарушало лишь надсадное жужжание жирной мухи под потолком, однако оба отчетливо поняли, что ступили на тонкий лед. Любая ошибка могла иметь необратимые последствия.

«Проклятые деньги – перевернули все с ног на голову… Кровь на них, кровь! – стучало молоточками в висках Неволиной. – Разве я когда так тряслась? Да, в воду прыгают многие, но немногие выходят сухими».

– Добраться вам без оказий! – Ферт, поравнявшись с молчаливым часовым, приветливо приподнял широкополую черную шляпу.

Мрачный голядкинец не обратил внимания на этот учтивый жест, зато с ног до головы ощупал взглядом Марию и облизнул губы кончиком языка.

С замирающим сердцем, но внешне невозмутимая, та поравнялась с охранником и обворожительно улыбнулась ему.

Караульный довольно осклабился, не в силах унять свои бесстыжие глаза.

«Ладно, уж лучше пусть пялится, скот, чем задает вопросы, – подумала Неволина. – От меня не убудет».

Яркое полуденное солнце ослепило элегантную молодую пару, в глазах зарябило от человеческих лиц. Мария пробиралась к трапу следом за Сержем, а сердце продолжало колотиться у горла, от страха чуть-чуть подташнивало. За каждое лицо, то и дело возникавшее на пути, она цеплялась напряженным взглядом, моля Господа, чтобы оно не оказалось для них роковым.

– Успокойся. У тебя сейчас улыбка плохая. – Алдон крепко сдавил ее руку.