Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Глава 2

– Ты бы прежде послал своей душке записку с посыльным, букетик цветов, так сказать, в знак уваженья, – ерничал Гусарь, живо наблюдая за сборами на свиданье.

– Сашка, отвянь! Не будь смолой!

Алексей, весь на пружинах, скакнул к зеркалу и разделил густым гребешком шапку русых волос четким пробором, быстро зачесал волнистую челку назад, прошелся по вискам, скользнул пару раз от темени к шее и как будто остался доволен собой. Его худощавое лицо было смугло и в меру румяно, большие карие глаза смотрели решительно, бойко.

– Лимонад пить нынче будете, танцевать? Это дело… Нет? Зря, а то б у нее был шанс прижаться к плечу настоящего мужчины. А що? Бабы – они тоже люди… – Гусарь сладко и продолжительно зевнул. – Главное, Лесик, не оказаться в дурном месте в дурное время. Це хуже всего на свете.

– Типун тебе на язык. – Кречетов торопливо взялся застегивать мелкие пуговицы белой сорочки. – Опять жужжишь мухой! Сладу с тобой нет. Надоумь лучше, где перчатки мои? Не видел?

– А що ты со мной так? – огрызнулся Гусарь, нахмурившись.

– Откуда мне знать, Шурка, прежний ты или нет? У тебя семь пятниц на неделе… пойди угадай, с какой ноги нынче встал. Так скажешь, где мои перчатки?

– Вестимо, коль я стирал их тебе до полночи.

– В сушилке? Высохли?

– А то, я и «пальцы» им распял деревянными расправилками. Только спаришься в коже, жарища на улице…

– Уфф! – Кречетов на миг глянул в окно – действительно, жарко. – К лешему эти перчатки. Что я, в Благородное собрание еду? Смех, да и только. Ладно, Сашка, сними их после с рогаток, будь другом… Бросишь ко мне в шкап? Угу?

– Сделаю, пане. Я ведь сердцем не зачерствел. Эт ты у нас хвост распавлинил, гляди, щоб тоби его не покоцали.

– Ревнуешь, завидно? Глупо. Радуйся, дурачина. Каникулы! Лето! Мы – свободные птицы! – Кречетов снял со спинки стула отутюженную форму, принялся надевать.

Гусарь оценивающе поглядел на друга:

– Хорош, хорош, як жених, других комплиментов нема…

– Носом я чую твою политику. – Алексей втиснул ноги в сияющие, как зеркало, прюнелевые ботинки. – Как? Хорошо?

– Ну, если разбирать по порядку…

– Понял. Уволь! Не надо «по порядку», не надо никак.

Алексей, испытывая душевный «мандраж«», в десятый раз оглядел себя в зеркало. «Первая встреча! С ума сойти!» Первый раз в жизни он будет находиться с ней рядом, украдкой, а может, и нет, сумеет рассмотреть ее лицо; прислушается и навсегда запомнит интонации ее голоса, влажный блеск серо-голубых глаз, жест руки и многое другое…

– Ох, волнуюсь я, Шурка, как-то не по себе… Веришь, ей-богу, ровно на сцену в первый раз выходить. Смешно, аж морозит… Брр…

– Брось ты… Що ты, як блоха у козы на пупе, гопак пляшешь? Ты сядь. Сядь, говорю, на дорожку. Глянь на ходики, куда ты в такую рань намылился? Будешь там, на пристани, метрономом «чакать» туда-сюда, туда-сюда… Продыху от тебя нет, тьфу! Садись, не боись! Я кажу, панночка твоя Пиковая, как пить дать, из принципу запозднится. Так уж у них, у долгогривых, заведено. Цену себе набивают, во-оо!

– Может, она не из таких?

– Ну, размечтался! Я их женское нутро знаю лучше тебя! – на пустом месте похвастался Шурка и весомо скрепил: – Все они одним миром мазаны… Да угомонишься ты наконец, маятник?

Алексей сел впритык к Сашке на койку, что стояла чуть ближе к двери. На лице напряжение, радость, волнение… в сердце терпкая маета от предстоящего свидания.

– Ты лучше расскажи мне, Лексий, о чем это вы там битый час гутарили с Воробьем?

– Так… обо всем – галопом по Европам. О Кавказской войне, например.

– Да ну? Це щоб Воробей на одного тэбэ свое красноречие тратил? Не верю. Це ж его больная мозоль, его ко́ник. Бачуть, он сам служив на Кавказе… там, дескать, и заключалась история с ним… Ну, значит, из-за коей он вышел в отставку и оказавси здесь, у Саратове.

– Нет, о личном он мне не вещал, врать не стану. А вот о «бурлящем кавказском котле», о волнениях в Кахетии, Хевсурии и особенно про это… про «осиное гнездо» всего Кавказа – Чечню. Говорил, что с прибытием героя Эйлау и Бородина генерала Ермолова в истории Кавказа началась его эпоха, самая блестящая страница всей кавказской кампании. Сетовал, что нынче «не те генералы бьют в барабаны». Одни «бумажные команды журавлями летят» да «пустые, никчемные строки». Признаться, я мало что понял… уж больно далеко все это от нас. Слышь, Сашок, сколько натикало? – спохватился Алексей и, уж более не поддаваясь уговорам, бросился к двери.

– Эй, эй, не споткнись, Валет ты наш Червонный! Это добро оставил кому? – Гусарь с язвительной улыбкой протянул товарищу забытый на столе сверток.

– Муфточка! Ух, башка с дыркой! Что б я без тебя делал, Гусарь? Должник твой по гроб.

Алешка с особым изяществом щелкнул по-офицерски каблуками, затем качнулся фатовски с пятки на носок и весело отсалютовал Шурке:

– Наше вам с кисточкой! Не скучай, как буду, все доложу!

Шурка с нескрываемой завистью проводил выпорхнувшего за дверь счастливого друга. Из «потешки» на каникулы по домам разъезжалось больше половины воспитанников. Счастливые – ни забот, ни хлопот, ни памяти об унылых стенах училища. Но ему ждать денег из Полтавы не улыбалось. Значит, придется болтаться все лето с дворником, слушать его болтовню да помогать по хозяйству дежурным смотрителям.

Гусарь, свесившись по пояс из распахнутого окна, метким плевком спугнул забредшую в «чужой огород» наседку. Скучно и туго вот так прожигать время. Соскочив с подоконника, он достал из прикроватного «тумбаря» свою любимую лопаткинскую булку, что отпускали в лавке пару штучек за пятачок, и, по наивному убеждению перволеток, скорее машинально, а не всерьез, следуя старой привычке, раздавил ее задом о стул. Откуда повелось это занятие в потешке, никто не знал, но оно прижилось, пустило корни и передавалось от старшекурсников молодым. Забавно и глупо, но вечно голодным, недоедающим первогодкам, оторванным от отчего крова, именно такие, раздавленные собственным весом булки казались больше размером и почему-то вкуснее.

Надкусив глянцевый край, он вновь высунулся из окна. Потом задрал голову, глядя на небо. В его небесно-голубых, по-кошачьи ярких глазах отражались высокие белые облака, пунктирные перелеты птиц, дроглые пятна зеленой листвы и что-то еще неуловимое, но великое, что объединяло в огромное целое весь окружающий мир.

– Эй, раскудрить-то тебя, хохленок! Никак ты, Сашка? Скучать изволишь? Эт тоже нады. Эт тоже на пользу жисти. Ну-т, чавой-т ты там на ем, на небе-то, узрел? Божьи узоры?

– А ты видел, дядьку, когда-нибудь что-то подобное? Глянь, какая чистая красота!

– Да-а… чудеса бывают…

– Ты веришь в приметы, дядьку Егор?

– Чавось? – Дворник приложил к уху лопатистую грязную ладонь.

– В приметы, гутарю, веришь?

– А-а, в примету, а то как же… известное дело, верю, как не верить… Токмо в плохие.

– Это почему? – Сашка удивленно уставился на дворника, позабыв про булку.

– Потому что токмо они у меня и сбываются. В портках-то, вестимо, ветер гулят. Вишь, копеек-то у меня и на чекушку не хватат, в рот меня чих-пых. Ими токмо и можно, что слезы моей бабе подтереть. Вона… она жисть-то какая! Мать ее суку… Эй, Ляксандер! – Чих-Пых, прислонив тощую метлу к щелястой стене сарая, махнул ему рукой. – Ты это, братец, товось… подь сюды… Огоньком не богат?

* * *

Всю дорогу из училища до речного вокзала Алешка не чуял под собой ног. Ветер с Волги дразнил своим артаченьем, застил глаза слезой, через прозрачную призму которой мир виделся по-новому: милым и отзывчивым. Кречетов без стеснения радовался, что славно одет. Радовался и тому, как сидит-то на нем все замечательно, и тому, что спешит он сейчас не куда-нибудь в магазин иль на рынок, а к Вареньке Снежинской. Нынче он улыбался и звонкому дребезгу бубенцов проезжающей тройки, и купающимся в пыли воробьям. Что-то шептал на ходу застенчивым ивам, подмигивал длинным теням прохожих, а в груди звучал гимн:

«Я люблю тебя, мир! Я люблю вас: люди, деревья, дома, фонари, облака! Я хочу, чтобы все вы были счастливы, как я! Эй, слышите?! Я желаю вам всем счастья! О боги, давали бы вы хоть иногда крылья!»

Он подошел к пристани, когда кудрявые стрелки на циферблате показывали ровнехонько без четверти два. Алексей родился и вырос в шумном губернском городе; на улицах и бульварах он без счету видел гуляющие пары молодых людей и относился к этому спокойно, скорее вообще никак. Но сейчас он сам должен будет идти с девушкой, о чем-то говорить… Алешка отчасти смутился, позволил себе расстегнуть верхний крючок куртки. «Нет, брат, это тебе не привычные лекции и репетиции на сцене, не ранняя побудка по утрам, не скучная повторяемость дней, где куча дел и обязанностей, но где есть и сложившийся годами ритм понятного и привычного бытия. Однако чувствую я себя, как стреноженный. Пойти воды разве выпить, морсу ли? А вдруг придет без меня? Но времени еще как будто сундук… Нет, лучше покурю… постою здесь… Или стоит купить цветы? Возможно, Гусарь был прав? Нет, с первого захода не стоит, неприлично». Сами собой вспомнились строгие наставления Сухаря: «Помните, что на балах, на званых приемах и раутах, там, где возможны танцы, начальство зорко следит, чтобы юные воспитанницы не занимались дансингом с одним и тем же кавалером. Сие наводит на мысль о предпочтении, а то и просто на бросающееся в глаза взаимное ухаживание. Крепко усвойте и то, что в своде законов общественных и светских приличий большое внимание придается правильному поклону. Скажем, вы на прогулке. Здесь поклон играет важную роль: в поклоне при встрече двух лиц заключается почтение или равнодушие, надежда на успех или полный отказ. Поклон, произведенный ошибочно, может иметь грустные последствия. “Чтобы жить с людьми в ладу, надобно уметь им кланяться, – говорил Лафонтен[76]76
  Лафонтен, Жан де (1621–1695) – французский писатель, автор знаменитых «Басен», мыслитель и сатирик, опиравшийся на народный юмор и фольклор.


[Закрыть], – поклон – то же самое, что письмо: получив его, должно спешить с ответом, ежели не желаешь прослыть невежей”. Я, знаете ли, немало удивляюсь: нынешняя молодежь, гуляя на нашей набережной или в Липках, бесцеремонно кивает друг другу, не приподнимая шляпы или едва прикасаясь к ней пальцами. Моветон! Бывало, такое допускалось только от высшего лица к низшему, да и то если это низшее из простонародья…»

Алексей докурил папиросу, глянул на часы: «Бог мой, как медленно тянется время. Прошло лишь пять минут…» Не желая торчать столбом у вокзала, он зашел в кондитерскую и заказал пару пирожных: себе нормандское с масляным кремом, ей полегче – буше с тертым миндалем и шоколадной глазурью. «Все веселее, пусть малость, а приятно… Да и беседовать за пирожным занятней и слаще».

Алексей снова пробежался пытливым взглядом по галерее – обычная толкучка зевак и окружающих. Оно и понятно – открытый вход, кого только нет: купеческие дочки, обрусевшие немки, чумазые, как закопченные чугунки, цыгане в пестром тряпье, на мешках, с вечным «дай», чиновники, дети, армяне-цирюльники со своими зазывами и хмурый дозор разомлевших на солнцепеке стражей порядка. Эти могли сквозь сонный прищур ущучить средь прочей толпы и дезертира, и беглого оторвяжника, и ушлого ширмача, и просто залетного босомыжника.

«Вдруг не придет? А если опять не одна?.. С этим синим чулком?.. Чертовой сколопендрой! Вот будет номер…»

«Встречая знакомую даму, мужчина не должен останавливать ее на ходу, а, присоединясь к ней, идти по одной дороге и занимать беседой, пусть направление, ею избранное, отдаляет его от цели собственной прогулки – так, кажется, поучал Сухотин. – Без разрешения дамы провожать ее слишком долго нельзя, и, перекинувшись несколькими фразами, стоит вежливо раскланяться»[77]77
  Светозарская К. Светский человек. Л.: Ассоциация «Невский проспект», 1991.


[Закрыть].

Ох уж этот «светский этикет«»: от всех многоразличных «можно», «нельзя», «прилично», «вульгарно» у Алешки «зачесалась душа». Свод правил в эту минуту вырос в его глазах в Китайскую стену, от которой стало тошно на душе. «Вдруг я дам промашку и она отнесется ко мне, как к парии-отщепенцу?» При этой мысли в памяти промелькнула черно-алым пятном Марьюшка. Но на сей раз от ее образа пахнуло лишь влажным развратом и горклым запахом папирос. Он вспомнил ее откровенный взгляд – в нем читались равнодушие и усталый вызов, усмешка над его неопытностью и прочими звеньями угловатых неловкостей. Не в таких ли, как госпожа Неволина, метала свои молнии благовоспитанная часть города, которая брезгливо кривила губы при столкновении с пороком и старалась наложить на эту гидру твердую пяту добродетели, пытаясь изжить, уничтожить и само воспоминание об этом нравственном уродстве?

Алешка оторвался от своих мыслей – купленное угощение вот-вот грозило потечь на солнце. «Верно, что Шурка отговорил меня напялить перчатки. Сейчас, как пить дать, уже посадил бы жирное пятно». На счастье, в кармане пригодился платок, он и пошел незамедлительно в дело, подхватив подмякший бисквит. Кречетов отошел в тень карниза бакалейной лавки, устроил на каменном бордюре свои сласти и замечтался в мысленном диалоге с Варенькой:

«Боже, Алешенька, как совершенно вы танцуете. Я… право, чувствую себя деревянной куклой. Браво! Вы такой славный, Алеша. А это пирожное! Спасибо! Я люблю вкусное, как кошка. Нет, вру! Как много кошек».

Однако помимо мнимой болтовни имелось обстоятельство, которое и впрямь не давало расслабиться Кречетову. Деньги – мысль о них портила все дело, как та ложка дегтя… Они, конечно, имелись в кошельке Алексея, но уж в слишком малом количестве. Между тем смета предполагаемых трат на разного рода разности намечалась – будь здоров! «Тут и расходы на карусели, и за музыку в городском саду… и на угощения разорись: одно пирожное, понятно, погоду не делает. Опять же, только на своих двоих прогуливать даму – нельзя! Изволь “голубчика” ловить, до дому довезти, плюс чаевые, да, как водится, заплати услужнице… Хоть глаза закрой да слушай злорадный звон утекающих гривенничков. О, скотская нищета! Гадская доля актерская! Наравне с дворнягою получаю! Так не жалко, вот крест, не жалко этих свинских денег! Я готов ей весь мир подарить, последнее отдать! Но как объяснить? Вдруг заметит мой расчет? Господи, избавь! Этого унижения я снести не смогу, и она презирать станет. И поделом, поделом!»

Такие мысли вгоняли влюбленного Алешку в душевный озноб, а еще приходилось держать фасон учтивого кавалера. «Эх, где ваша галантность, господин Кречетов?»

Выручил опять Гусарь. В очередной раз сунув руку в карман брюк – вдруг да завалялась какая мелочь, – Алексей к своему изумлению нащупал какую-то плотно свернутую бумажонку: не то записка, не то обертка от развесного шоколада. Вынул, а там и впрямь целковый и записка: «Не спрашивай, что это, брат. Мой маленький сюрприз. Зараз тебе зараз больше послужит. Да и я хоть мыслью, а прилеплюсь к вашему счастью, когда ты его тратить будешь на панночку, и буду ехать, як та муха на возу. А то ты без грошей сразу взмерзнешь, як цуцик».

– Ах, Шурка, сердечная простота! Золотой ты мой расточитель! Сам без денег, голенище из блохи кроишь, а друга выручаешь… – растроганно пробормотал Алексей и прижал к груди новенький целковик. Теперь ему мир казался иным: двух целковых – довольно за глаза! Перед мысленным взором проявилось лицо Сашки с той вечной улыбкой, которую так знал и любил Кречетов, в которой наивно скользило беззлобное лукавство.

Глава 3

– И долго прикажете вас ждать, любезный Алеша? Я уже четверть часа по вашей милости прохаживаюсь по галерее, а вы даже не соизволили на нее подняться. Я неприятно удивлена вами…

Кречетова будто окатили водой. Обернулся на голос, а в душе эхом откликнулась обидная присказка Чих-Пыха: «Это только птицы лётають от радости… так то птица дурая, а ты? Эх, открой рот, чтоб не лопнули ухи. Какой ты бомбардир, тетеря!»

Алексей с отчаяньем взглянул на городские часы. Потом остановил взор на стройной девичьей фигуре с розовым зонтиком, что стояла перед ним. Варенька была пронзительно хороша. Гордо поднятая голова придавала ей вид самостоятельный, с колким налетом превосходства.

Он вновь, как и в прошлую встречу, почувствовал себя не в своей тарелке – без пяти минут артист городского театра и одновременно беспомощный зеленый юнец.

– Так вы наконец проснулись? – Она чуть сильнее откинула голову и посмотрела ему в глаза.

– Вот, прошу вас…

Чтобы уж совсем не выглядеть по-дурацки, Алешка протянул девушке пирожное. Она светло улыбнулась и, принимая угощение, заметила:

– Надеюсь, вы станете мне хорошим другом. Что ж, Алеша, ведите меня куда-нибудь на ваше усмотрение. Полагаю, у вас не испорченный вкус… Ах, чуть не забыла! У нас есть только два часа. К четырем мне наказано быть дома. С пани Войцеховской шутки плохи… Да и вас… – мельком глянув на своего спутника, через паузу заметила Барбара, – я совсем не знаю. Быть может, вы скучный, унылый кавалер…

Однако скучать не пришлось, напротив, вопросов друг к другу имелось в избытке, а потому сыпались они, как из рога изобилия, бесконечным потоком.

– Странно, Алеша, но у меня такое чувство, словно я видела вас прежде. Да-да… Право, не припомню где… Но уж очень знакомое лицо. Вы представляете мое удивление?

– А мое? – Он заботливо подал ей руку, когда они пересекали бульвар, с волнением ощутив теплоту их сблизившихся пальцев, ощутил и покорную мягкость ее изящной ручки. И ему захотелось непременно прижаться губами к этой трепетной плоти, но он сдержался, не подал виду и лишь с полупоклоном уважительно принял ее, а сам подумал: «Уж конечно, не помнит, так я и поверил… Но зачем эта маска кокетства?..» – У меня то же впечатление, Варенька, ей-богу. Даже более, как будто мы расстались вчера, и я… вас знаю давным-давно. Мы все встречаемся и расстаемся, чтобы однажды встретиться вновь.

– Вам уже нужна разлука? Я угадала? – с обиженным холодком заметила она.

Алексей удивленно посмотрел на Барбару. Вопрос и тон, которым он был задан, кошачьей лапкой царапнули по самолюбию Кречетова.

– Что вы молчите?

– Мои извинения, – стряхивая обиженную рассеянность, поспешил ответить он.

– Вы обиделись? Напрасно, – насмешливо улыбнулась она и, победно тряхнув локонами, уточнила: – Зачем такое говорить: «встречаемся», «расстаемся»? Очевидно глупая философия. Или вы так, Алеша… как говорят у вас: «для красного словца»? Тогда тем более глупо. А я, чтоб вы знали, терпеть не могу, когда говорят, лишь бы сказать.

Кречетов замкнулся – что прикажешь ответить?

Барышня тоже хранила молчание. Ее хорошенькая верхняя губка с чуть заметным золотистым пушком брезгливо дрогнула. Алеша мгновенно вспыхнул. Его так и подмывало рубануть с плеча свое мнение о нарочитой искусственности заданного ею тона. Но он целомудренно молчал, хорошо держа в памяти маменькины слова: «Сказанное слово – серебро, молчанье – золото».

«Терпи! Оброненная сейчас неловкая фраза, и ты спугнешь эту капризную красоту, которая дарит тебе немалую радость уж тем, что идет рядом… Говорит пусть и не так, как хотелось бы, но говорит и готова слушать тебя». Да и какое противление могло звучать в устах Алексея? Гордая полячка усмиряла все его возмущения одной улыбкой, одним ничего не значащим прикосновением. И он, как послушный агнец, кивал головой, почтительно поддакивал, мысленно проклиная себя за это. Особенно угнетало Кречетова то, что в этом альянсе он был мужчина, а она? И, черт возьми, с первого раза возымела над ним власть.

В такие мгновения в его в груди нарастал протест. Он сурово молчал, уставившись на тупоносые башмаки, и нервно курил. Но стоило Алешке бросить хотя бы беглый, хотя бы самый малюсенький взгляд вправо и увидеть на уровне своих скул белое с персиковым румянцем лицо, милые морщинки на темно-розовых губах, искристый блеск ее глаз, – как все обиды снимало, словно рукой. Голубая жилка на виске немедленно начинала ощутимо для Кречетова токать, и кровь, точно шампанское, била в голову. «Что делать? – тишком вздыхал он. – Я влюблен и, похоже, по уши».

Посещение аттракционов, катание в лодке на городском пруду, чай из самовара с клубничным вареньем и сливками, горячие кулебяки, шумливые голуби, обнаглевшие от прикорма толпы, – все это подняло настроение, развеяло обиды, настроило на лирический лад. И снова они гуляли и светло рассуждали: о любви и дружбе, о зле и предательстве, о верности и красоте. Алексей с готовностью отвечал на вопросы девушки, посвящал Барбару в тонкости своего ремесла, разъяснял те или иные особенности драматического искусства; не утаил и шумных историй, связанных с ним и его другом Гусарем Сашкой, поведал и о прочих цирковых «шутихах» и проказах воспитанников, которыми от веку была знаменита их театральная «потешка». Не удержался и похвастал, как на спектакли их театра публика с боем берет билеты, как имя его учителя-постановщика выкрикивают неслыханное число раз, а в гостиных восторженно передают из уст в уста, что-де губернатор как-то призвал Козакова Сергея Борисовича, сердечно обнял его и, вручив изумрудовый перстень, торжественно заявил: «Ваши пьесы, драгоценный вы мой, нынче должно смотреть каждому, ибо высок в них патриотический градус и державный монарший дух!»

– Я не имею ровным счетом никакого касательства к театру, – в свою очередь с нарочитым равнодушием парировала Барбара. Кречетов посмотрел на свою собеседницу и поймал в ее многоцветных зрачках задорно-лукавые искры.

– Я непременно приглашаю вас, Варенька… Скоро случится премьера… и я буду несказанно рад, ежели вы…

Она положила пальчики на грубое, плотное сукно его обшлага и, чуть помедлив, скептически сказала:

– Не будем торопить события, Алеша. Всему свое время. У вас, похоже, и без меня такая шумная, кипучая лицедейская жизнь. А среди такой суеты быстро забывают друзей и находят новых. И не спорьте со мной, я знаю, что права. Такова жизнь.

Незаметно они оказались в Липках, на том самом месте, где несколько месяцев назад приключилась их первая встреча. У Кречетова в груди крепче забилось сердце. «Вот она… та самая беседка, где Варенька обронила муфту… А здесь по зиме была возведена большущая, славная горка».

Они присели на скамейку отдохнуть в тени зеленеющих ветвей, совсем рядом, едва ли не касаясь друг друга, так что Алексей порою ощущал чистый аромат девичьего дыхания. Уж теперь-то он мог вдоволь насмотреться на свою несравненную Басю. «Какие тут могут быть слова? Она бесспорно прекрасна, как утренний ангел!»

От этих внутренних переживаний Алексея охватило странное, но прекрасное ощущение, весьма похожее на то, которое целиком наполняло его на сцене, но было в нем и что-то еще, отчего к горлу подкатывали слезы. Когда девушка присаживалась на скамью, ее изящная ножка вновь приоткрылась. Но на этот раз Кречетов взгляд не отвел, его скромность куда-то истаяла, а сам он тут же почувствовал, как нечто горячее, терпкое и большое разлилось в его груди, отчего сделалось еще более хорошо и волнительно.

– Так вы говорите, Алеша, что уже несколько дней назад увидели меня?

Ее ручка покорно покоилась в его пальцах.

– Да, – не зная зачем, соврал он, спело зарделся ушами и поторопился закурить папиросу. «Дурак, зачем солгал, ведь видел ее у костела не я, а Гусарь?»

– А я вот вас – нет, хотя вы… – она склонила к нему голову, и ее столь совершенно созданные по форме греческого лука уста разлетелись в улыбке, – хотя вы, право, заметный. Особенно в этой форме. Такой яркий, как леденец на палочке. Ха-ха! И эти блестящие пуговицы… Не боитесь, что вас галки унесут?

Кречетов было поджал губы, но этот милый, беззлобный смех, исходивший от нее, залил все его существо теплом, благодарностью и любовью.

– Надеюсь… будете теперь замечать? – Он улыбнулся и посмотрел в серо-голубые глаза. – Вы разве не помните, Бася… ту нашу первую встречу? Вот здесь была ледяная гора, играл оркестр?..

Алексей, снедаемый нетерпением вернуть барышне утерянную муфточку, чутко ловил в ее глазах хоть какой-то намек на согласие, но она, порозовев щечками, на которых играли ямочки, с легким смущением пожала плечами:

– Представьте, не помню. Быть может, забыла.

– Несомненно, забыли. В тот день с вами была еще ваша гувернантка, как ее?..

– Пани Войцеховская.

– Да, да! Мы скатились с горы, упали… Я еще извинялся и спрашивал: «Вам ловко? Не ушиблись?» Вы тогда… так и не сказали своего имени.

– Ах, да! Теперь вспоминаю! Я еще подумала: каков наглец! Прицепился сзади… Ну прямо заноза в пальце, не иначе!

Они рассмеялись, прижавшись плечами друг к другу, и Алеша уловил тот самый неуловимый, прохладный и сладкий запах ванили, которым пахла ее беличья муфта, которым пахло грядущее Рождество.

– Еще в ту встречу вы подарили мне…

– Глупости, я ничего вам не дарила! – Ее щечки вспыхнули ярче.

– Я искал вас! Как искал, Варенька…

– Да полноте! Что за вздор говорите? – Льдинка в глазах сверкнула возмущением.

– И вот… я вам возвращаю… Благодарю… – Он поспешно расстегнул пуговицы куртки и достал согретую на груди муфточку.

– Боже! – Изогнутые на концах ресницы дрогнули, как крылья бабочки. – Не может быть – моя муф-та… Вот это да! Какой вы смешной, Алеша… Нет, нет, не обижайтесь, я хотела сказать – галантный… Обещайте сейчас же, что прощаете меня!

От этих трогательных и одновременно требовательных слов у Алешки сладко закружило голову: «Она просит у меня прощения!»

Они обменялись ясными, чистыми взорами, в которых было первое весеннее блаженство для двух скромных влюбленных. И Алексей, глядя в чудные глаза, не удержался и заикнулся с неловким вопросом, словно кто дернул его за язык.

– Бася, я хотел…

– Ну, что же вы? Ужели робеете?

– Нет, но…

– Что ж тогда? Надо же, какое благородство на пустом месте. Нет уж, извольте сказать, пусть это даже заденет мою честь.

– Варенька, – начал Кречетов по второму заходу, как вдруг ему стало не по себе: задуманные слова раскатились, словно горох по столу, и стали казаться нелепыми и смешными. – Пожалуй, я в другой раз… – Он попытался ретироваться – не тут-то было. Барбара была неумолима, и Алешке ничего не оставалось, как закончить начатое. – Прошу прощенья. Позволите задать вам глупый вопрос? Вас прежде целовали… в губы?

Лицо собеседницы побледнело, но в глазах таки промелькнул бесик участия.

– Это… это бессовестно, mon ami! Действительно глупый вопрос. Нет, нет, не прикасайтесь ко мне! – Она отдернула руку. – Я не желаю более слушать.

– Но вы же сами… – точно хватаясь за спасительную соломинку, выдавил Кречетов.

– Да, сама… Но я и подумать не могла, что ваш вопрос ударит по моей репутации.

Не зная, как исправить положение, он насилу задержал ее руку в своей и, склонив голову, с раскаяньем молвил:

– Простите мне дурацкую выходку. Примите извинения… Право, какое-то затмение…

– Пустяки, – съязвила она, – с великими людьми это бывает. А вы же у нас… не меньше, чем премьер!

Но уже через минуту-другую, когда они шли к центральным чугунным воротам, она взяла его под руку и, заглянув в лицо, примирительно сказала:

– Можно просить вас?

И не дожидаясь ответа, понизив голос, шепнула:

– А вам, Алеша, приходилось целовать женщину в губы?

– Никогда! – словно обжегшись, снова поторопился соврать Кречетов, и вновь на душе гадко заскребли кошки. «Зачем я всякий раз говорю неправду?»

Целоваться ему приходилось. Потешные частенько делали «набеги» в женский корпус, где проживали воспитанницы училища, взятые дирекцией театра на казенный кошт. Но то были проделки в озорном духе, скорее, так – для геройства, чтоб подтвердить свой «театральный характер», – иначе свои засмеют.

В этих вылазках, похожих на водевиль, мальчишки волей-неволей повторяли те же композиции, что шли тогда на подмостках театра: «Царство женщин, или Свет наизворот», «Муж в камине, а жена в гостях», «Родственнички, или Покойник-то не умер», «Не ест, а толстеет», «Муж пляшет, любовник чулок вяжет», «Юные романтики, или Пуля за галстуком», и прочее, прочее… где все проблемы разрешались легко и беззаботно, где возможно было шутить с жизнью и над собой. Что делать? Над неприметными тихонями более бойкие и ретивые подростки всегда скалили зубы и обзывали «бабой», что по понятным причинам было крайне обидно. Конечно, за кулисами, в процессе репетиций ролей, случались и пылкие романы, которые позже перерастали в настоящие, глубокие чувства и которые после выпуска соединяли сердца венчанием. Но такое было редкостью. Строгое начальство ухо держало востро, ревниво следило за подобным «развитием сюжетов» и сурово наказывало любителей таких шашней. Оно и понятно: немалые казенные деньги, потраченные на воспитанников, при этом прямехонько улетали в трубу. За ласками и утехами влюбленных вскорости появлялись дети, и на такой парочке можно было смело поставить жирный крест. Обычно все это заканчивалось жутким скандалом, форменным разносом в кабинете директора и позорным изгнанием из училища. Саратов – город старинный, театральный – подобных «предательских свечек» своим питомцам не прощал. Поэтому «набеги» потешных «сатиров» на «женский монастырь» завершались, как правило, невинными «целовками» и тисканьем прелестных юных «терпсихор».

Но все эти картинки затмевал яркий образ корнеевской певицы. Освещенная сиянием многорожковых люстр, Марьюшка явилась его мысленному взору, с выветренным ароматом наивной влюбленности, под ухарский звон цыганских струн и офицерских шпор. Он до яви вспомнил ее жирно подведенные глаза и рот, голые руки, пальцы в перстнях, яркие ногти, – такую всю взрослую и чужую, и бесповоротно готовую на разврат. И она на этот раз показалась ему как никогда отвратительной и грязной, словно блестючая мясная муха на куче отбросов. «Да уж… история, уважил братец…» Алешка тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и провел по лицу рукой, точно смахивал липкую паутину мерзкого сна.

– Что с вами, mon cher? Вы изменились в лице.

Но Алексей лишь повел плечом. Они выходили за ворота, вдалеке с музыкальной аллеи слышалось затухающее фортиссимо духового оркестра.