Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

– Что ты там болтала о двоюродной тетке? – скорее ради поддержания беседы лениво поинтересовался он.

– Так, ничего… – вздохнула она. – Говорила сама с собой. Я устала очень…

– Устала? – Он вновь рассмеялся. – Такая молодая и уже выдохлась? И этот дурацкий вопрос: «Чем займемся?» – Неожиданно он подался вперед, его зелено-серые поддразнивающие глаза перехватили ее открытый взгляд. – Ты же умная девка, хоть и зеленая. Разве не знаешь, как танцует мужик с бабой в постели без музыки?

Сердце Марьюшки на секунду будто перестало биться. Между лопаток вниз, к поясу пробежала возбужденная дрожь. Она давно ждала этого… но не знала, как и когда это произойдет.

– Может, и вправду потанцуем? – с легким колебанием спросила она. – Только… музыки нет…

– Брось, что такое танцы, моя цыпочка? Так, пустое верчение, ловля самого себя за хвост. А музыку любви мы и так услышим. Зачем терять драгоценное время?

Ферт поднялся из кресла вместе с нею, подошел вплотную и прикоснулся к ее волосам. Приподнял волнистую прядь и медленно пропустил ее между длинных пальцев. Девушка не шелохнулась. А потом его руки внезапно крепко сжали ее грудь.

– Ну, ну, не будь такой фифой. Дай хапнуть и мне бальзаму. Мы ведь с тобой не чужие… Если не любишь меня, так прикинься, ужли невмоготу? Тогда на кой… я обсыпал золотыми червонцами твоего папашу, а ты, голуба, сбежала со мной?

Голос его стал хриплым и жестким. Руки продолжали жадно ощупывать округлости ее грудей под материей, бежать от шеи глубже, пытаясь проникнуть за низкий вырез платья, но при этом он продолжал с колючей напряженностью смотреть в ее глаза, и Мария в смятении подумала, что он что-то ищет в них, пытаясь нечто прочесть, чего отнюдь не знает она сама.

– Ты обращаешься так со мной… – насилу прошептала она, – потому что я…

– К черту твои домыслы!

Краем глаза Мария увидела, как по его губам скользнул язык, как прерывисто поднималась и опускалась его грудь под белой сорочкой.

– Ты хоть любишь меня? – как умирающее эхо, услышала она свой сдавленный голос.

– Да, да! Хотя для нашего брата по горло и того, если девка нравится. Да и для вашей породы, бьюсь об заклад, не иначе.

– Возможно, для кого-то и так, да только не для меня!

Она попыталась сбросить его руки, но он лишь крепче обнял ее и властно увлек на диван.

– На вашей окраине все бабы такие чумовые? Эй, не дергайся, распахнись… Отдайся мне, и я проверю, насколько ты отличаешься от других. Вот крест, – он ухмыльнулся, – к утру вся разница накроется медным тазом.

– Не спорю. Но именно посему… я хочу спать на полу, а не терять голову и честь.

– Да ты дура-а! Гляди, пожалеешь, когда заскулишь одна на крыльце.

– Краше пожалеть раньше, чем позже. Кто я тебе? Цыганская невеста на ночь? Ни колец, ни венчания. Лучше скажи, сколько у тебя жен на Волге?

– Не считал, но больше, чем у тебя юбок в сундуке.

– Разве этого не довольно для одного, чтобы не заводить восьмую или девятую? – Хотелось плюнуть ему в лицо, но она не посмела, страх удержал ее от этого опрометчивого шага.

– Ты смотри! Речистая… За словом в карман не лезешь. Только знай, подруга, поперек мне дышать не моги. Ну, будет ломаться! Дай я тебя поцелую, хочешь ты того или нет.

Сильные, жесткие пальцы зарылись в ее волосы, рванули вперед.

– Один раз – к печали, – жарко процедил он, – два – к радости… Остальное получишь, если будешь сговорчивее. А покуда считалка наша остается несжатой.

И тут он торопливо прижался к ее алому рту своим. Она закрыла глаза, обмякла плечами. Губы у него были влажные, твердые, властные. В голове у Марии все поплыло, мысли сбились в путаный клубок. От него пахло мужскими духами, вином, табаком и потом. На миг она открыла глаза, но увидела лишь черные пряди его разметавшихся волос и край белой рубахи. Она снова закрыла глаза и погрузилась в теплую тьму, где были лишь два их сомкнутых рта и загнанный ритм их сердец.

– Ну давай, давай же! День до́лог, да век ко́роток… В этой жизни все надо успеть… Тебе же самой хочется, милка. И ты думала о сем, верно, последние пять лет?

Его голос звучал цинично, но завораживающе. Сильные руки продолжали неумолимо ласкать ее тело, а ищущие губы вновь впились в ее рот долгим и крепким поцелуем.

– Сама, сама! Ну же! – Он беспардонно задрал подол платья, оголив стройные девичьи ноги, затем принялся сдирать лиф, запустив руку ей за спину, судорожно нащупывая крючки и застежки корсета.

Мария пыталась что-то сказать ему: «…Я не хочу так… мне больно… не надо…» Но где там… Ослепленный страстью Ферт сорвал с ее раскрасневшихся плеч розовые бретельки, две перламутровые пуговки заскакали по полу, а освобожденные груди – полные, тугие, как две округлые чаши, молочно-белые с кофейным ореолом вокруг сосков – оказались в плену его жестких ладоней.

Марьюшка услыхала стон его восхищения, сделала поползновение укрыть свою наготу, но голова была как в огне, руки не слушались и свет реальности пробивался до сознания с великим трудом.

Ферт без усилий поймал ее руки, отбросил в стороны и, склонившись над нею, прошептал:

– Ты сводишь меня с ума! Ты знаешь об этом?! Знаешь? Стал бы я тебе врать… Ты самое, самое, что я видел в своей проклятой жизни. Веришь?

Девушка лишь неловко сглотнула стоявшие комом в горле слова, а он навалился на нее всей тяжестью, и она впервые познала мужскую силу.

Вся напряженная и испуганная случившимся, с заполошно бьющимся сердцем, она так и не смогла настроиться на лирический лад. Лежа под ним, словно распятая, она виновато старалась скрыть свои сложные чувства, однако интуитивно ощущала: возлюбленный раздражен ее слабостью, а его злобные, отрывистые вонзания в ее девичью пугливую плоть были для него подходящим способом уничтожить это тщедушие.

…А потом он ушел в ночь, на «фарт», по своим воровским делам, на прощанье коснувшись ее разбросаннных по подушкам волос легким мгновенным поцелуем.

– Не горюй, кареглазая. Отдохни, до скорого, – были его последние слова на пороге.

Глава 11

Всю оставшуюся ночь она прорыдала, то затихая, уткнувшись горячим лицом в подушку, то вновь давая волю слезам. В глубине ее сознания звучали предостерегающие шепотки и речи. Виделись ясно лица родителей – убитые горем глаза и сжатые в скорбную складку губы. Думалось и многое другое: вспоминались многолетние мечты, представлялись волнующие картины, загадывались сокровенные желания… Но все это положительно перекрывалось его незримым образом, который столь остро держала в памяти ее душа. Стоило ей вспомнить ласку его рук, как она непроизвольно выгибалась, сладко тянулась кошкой, и эхо прежних «мучений» пламенем пробегало по жилам. Мария ощущала, как внутри, у сердца нарастает жар, совсем как в детстве, когда она до глубокой ночи лежала без сна. По наитию она понимала, что это дурно, что это острое волнующее чувство плоти вряд ли бы одобрила матушка и уж тем паче отец… Но что было делать? С природой не поспоришь…

Сейчас же она испытывала странный букет чувств: с одной стороны, тело ее сгорало от стыда и его била лихорадочная дрожь, с другой – в голове ее прояснилось, сознание наполнили терпкие слова признаний и любовных фресок.

Одно тревожило и пугало Марьюшку: ей был непонятен выбранный Фертом тон. Как будто его подменили, и он – всегда хладнокровный и чопорный, сдержанный и выборочный в словах, предстал перед нею совсем иным: по-площадному грубым и жестким, с развязным голосом опытного развратника… и это в их первую ночь! «Разве он видел во мне любимую? Я подарила ему себя, а он?..» – Она обиженно моргнула красными от слез глазами, поправила спущенные бретельки лифа и потеребила пальцами мятый подол.

«Нет, лучше не думать о сем! – заключила она. – Хотя, бог видит, все случилось не так: да, было сладко, но грубо, хорошо, но больно, совсем не так, как рассказывали подружки… Я представляла все по-другому… Не знаю как… но вовсе не так…» – призналась Мария себе и снова прижалась щекой к нагретому боку подушки. Одно она теперь знала точно: детство ее кануло навсегда, как и невинность… То, что ждало ее впереди, рисовалось неясным и смутным.

А потом полетели, как птицы, дни, они сбивались в стаи-недели, в месяцы, в годы… И она стала другой Марией, отнюдь не той, какую запомнили некогда брошенные ею родители.

* * *

…Теперь она была тертой волчицей, знала, что такое ходить на «фарт», «замарьяживать клиентуру», какую погоду держать на «мельницах», где к известному часу собиралась стройно, как по нотам, спевшаяся компания шулеров, собравшихся потрошить за картой подвыпившего купца или разводить на деньги азартного вора. Познала она сполна и мрачную жизнь притонов, но не тех официальных, с красными фонарями, что пользовались особым попустительством охранного отделения полиции, а тех, которые гнездятся в глухих подвалах, в темных проходных дворах и безымянных трущобных «хазах», где около входов дежурят блестючие дамочки, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших прохожих, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену… Где потом опоенных «малинкой» либо «клюковкой» несчастных обирают до нитки и, не морщась, выбрасывают, как падаль, на пустыри.

Но чаще Мария бывала с Фертом на чинных «мельницах», которые содержались «знаковыми» людьми в шикарных домах, куда обычная шпана нос не совала, и даже многие «деловые», «фартовые» ребята из осторожности обходили их стороной. Уж больно крутые здесь делались ставки за игорным столом и больно лютый был спрос с проигравшего. Играли там в банк – другой игры на «мельницах» не признавали, приглашались туда и свои мастера-банкометы, умевшие бить наверняка каждую нужную карту. Впрочем, такого калибра игорных домов в Астрахани имелось всего два, да и в других провинциальных городах Поволжья их было не больше.

За время их жизни с Фертом открытием для Марьюшки стали два обстоятельства: первое – когда она на втором году «замужества» наконец-то узнала настоящее имя своего сожителя. Звали его Сергей, а фамилия его значилась в картотеке сыскарей – Алдонин.

Изумление вызвало и то, что на поверку Ферт оказался не вором, как представился Марьюшке, а карточным шулером. Зато шулером высокого класса. Как шутили свои: «от бога и не иначе». Серьезным и вдумчивым Ферт становился лишь за игорным столом, когда он метал банк, – без денег он никогда не метал и, убив карту, тотчас же повторял свою любимую фразу:

– Прикажите получить!

Мария помнила: где бы они ни снимали квартиру, где бы ни останавливались, у Сержа на столе всегда лежала колода карт, и во время досужих бесед с нею или еще с кем он никогда не выпускал их из рук.

– Если мне неделю прожить без карт, милая, шабаш лашей лафе. Я ведь кроме них в руках ничего тяжелей не держал.

И вправду, жил в Ферте хвостатый бес какой-то особой профессиональной гордости, которая нет-нет да и показывала свою отточенную филигрань. Алдонин враз преображался, холодные глаза его начинали сверкать, а в длинных костлявых пальцах карты прыгали как живые, вертелись волчком и лихо, по-сорочьи трещали.

– Эх, цыпа, – лаская Марьюшку по щеке, хитро щурил глаза Ферт и, сыграв желваками, продолжал иллюстрировать истину: – Это всегда так: у кого-то жемчуг мелкий, у кого-то щи жидкие. Сейчас карточный игрок все больше под дурака слевшить норовит. Шантрапа! Портяночники! Вдумайся, разве искусство – прометать готовую накладку?! Туфта это… Ни ума, ни искусства… так, мыльный пузырь. В путёвой игре требуется и метка, и складка, и тасовка сквозная. Вот зацени и попробуй поймать меня на мухлеже! – Он не глядя смахнул со стола колоду и распустил карты тетервиным хвостом. Затем одним движением пальцев сложил веер, перетасовал их, и все они оказались лежащими в прежнем, но обратном порядке. – А сколько разных авантажей – и всех их знать надобно. А банки – «кругляк», «девятиабцужник», последний – когда девять карт из тринадцати бьются, а «кругляк» – когда бьются все подряд.

И Ферт, держа рябую колоду в руках, как фокусник, показывал своей подруге-подельнице поразительные вещи, делая неуловимые вольты перед ее глазами и передергивая так, что внимательно следившая за его манипуляциями Мария убей не могла заметить подвоха[59]59
  См.: Гиляровский Вл. Москва и москвичи.


[Закрыть].

Тасовал он так, что карты насквозь проходили и послушно ложились в том же порядке, как первоначально.

– Ну-с, каково? – Он победно щелкнул пальцами и небрежно отбросил на стол колоду. – Это тебе не мелочь по карманам тырить. Искусство!.. Учись, милая, учись. Не за горами по Волге прокатимся. Ярмарка на носу нижегородская, самое времечко постричь купечество.

– Тебе не страшно, Сереженька? Не век веревочке виться… – Мария виновато замолчала, понимая, что влезла не в свою епархию, но взгляда не отвела.

Он серьезно посмотрел ей в глаза, затем наморщил свой длинный, с хищной горбинкой нос и отрицательно покачал головой.

– Но ведь мы все под богом ходим… Я люблю и не хочу потерять тебя, Сереженька… Впереди плаха… Эшафот.

Ферт снова взглянул на нее, но теперь холодно и зло. Поднял высоко худые широкие плечи – и оскалился, делая вид, будто смеется, и что-то скрытое и темное, как черная вода подо льдом, пробежало под его бледным, напряженным лицом.

– Ты что же? Предлагаешь на фармазонство мне перейти, заняться не своим делом, как последнему подкидчику?.. Так знай, пропаду. За чужое дело не берись. Нет, ласточка, мне жизнь еще не опротивела, а игра тем паче… Я ведь ее больше всего люблю.

– А я? – Мария с вызовом воззрилась на Ферта. На вспыхнувшем ее лице гуляла обида.

– Что ты все «якаешь»? «Я» да «я»! Заладила, глупая кукушка! Каторга и смерть – вот мои невеста и мать! Не поняла еще, так заруби! Иди принеси мне кофе с лимоном и пилку для ногтей. С благородными людьми нынче за стол сажусь.

Мария, поджав губы, поднялась и удалилась исполнять желания Ферта. «На него понтировать все равно что с бритвы мед лизать!» – вспомнились ей слова опытных карточных шулеров. Вспомнилось и то, что как бы ни обижались на него игроки, стоило ее Сереженьке только «свистнуть» на вечеринку приятелей, как они, подобно тараканам на хлеб, лезли в их дом, целуя ручки и снимая в почтении шляпы. «Вот и я… как та муха, пожужжу о своем, бабьем, побьюсь о стекло правды и снова лечу на его стол подбирать крошки».

Между тем фартовая жизнь Ферта все туже и крепче опутывала своей паутиной Марию. И пришло время, когда она уже не пытала судьбу вырваться из этого порочного, липкого, но привычного кокона. Ей даже стала нравиться эта легкая, праздная жизнь – полная денег, азарта, вина и щекотливого риска. Она молилась на своего героя, особенно тогда, когда они слаженной, но чопорной парой выходили на «дело».

В такие дни Сергей Алдонин по прозвищу Ферт невообразимо преображался. Куда только девались его воровские ухватки, блатной жаргон и мрачное настроение? Они расчетливо становились завсегдатаями многих модных ресторанов и ночных клубов волжских городов. Из-за того, что Алдон, Ферт, Фламинго, Сергунюшка (его называли по-разному) был тем, кем он был, легко тратил деньги и давал щедрые чаевые, их пару встречали с радостным подобострастием, хотя обнаглевшее окружение частенько позволяло себе лишнее.

Но это не печалило их. Напротив, именно в этой мутно-пьяной водице они и вели охоту на крупную дичь. Одетые с иголочки, по последней моде, элегантные, они прицельно выбирали те заведения, которые предпочитали клиентов, живших с шиком, богатых и слегка louche[60]60
  Пьющие (фр.).


[Закрыть].

Алдонину импонировало смешанное общество офицеров, купцов, зажиточных мещан, воротил черного рынка, актрис и хористок.

Вышколенная за годы проживания с Фертом, Мария прекрасно справлялась с ролью «медовой ловушки» – одинокой скучающей дамы, путешествующей на пароходе по Волге в обществе своего учтивого кузена. Эта беспроигрышная легенда стреляла в десятку. Охотников до богатой красавицы находилось множество. И тут, как черт из табакерки, в пикантный момент на сцену выходил Ферт.

Строгий и подтянутый, при нравственном дозоре фамильной чести, застегнутый на все пуговицы, он с порогу задавал набитому ассигнациями кошельку всего лишь один вежливый, но глубоко нравственный вопрос:

– Пардон, месье, вы ангажируете мою любимую сестру лишь на танец или на всю жизнь?

При этом он умел с ревнивой деликатностью так заглянуть в бесстыжие, хмельные глаза молодого повесы или убеленного сединами разгулявшегося «кобеля», что после еще двух-трех фраз типа: «Я к вашим услугам, сударь. Стреляемся на первой пристани с десяти шагов, честь имею» или: «Рыба думала, что ей не дают высказаться, но вам, милейший, я дам…» трезвеющие волокиты почитали за счастье сесть с блюстителем чести за карточный стол и спустить ему тысячу-другую, лишь бы задобрить и уйти «живьем».

Впрочем, случались и другие композиции, когда они сталкивались лбами с классными игроками либо, того мрачнее, с такими же пилигримами-ловкачами, как и они. Вот здесь начинались истые ягодки, но Ферт и тут не прятался за свою тень, не уходил в сторону и не пытался смягчить углы. Он твердо следовал негласному кодексу вора: «Не верь, не бойся, не проси». С детства, кочуя в компаниях опытных шулеров, он прошел суровые университеты и к своим двадцати восьми имел изрядный стаж «работы» по игорным домам, ярмаркам и вокзалам, в вагонах и на речных судах.

Мария до сего дня хранила в памяти свое первое «боевое крещение», когда они, спускаясь по Волге на пароходе, нежданно напоролись на московских «деловых ребят».

Страх сковал ее сердце горячим льдом, руки моросило, как по зиме, и Мария боялась вымолвить слово в угрюмой компании, что окружила их плотным кольцом. Девушка ненавидела себя за слабость; и право, если бы то, что она чувствовала, было чем-то живым, она растоптала бы это ногами. Увы, вокруг только кружили белые чайки и слышался плеск воды.

От Ферта эта перемена не ускользнула, хотя, понятно, ему было не до того… Однако он нашел время ей подмигнуть и, прежде чем они сели за зеленое сукно, весело бросил:

– Хороший игрок боится быть непонятым, плохой опасается, что его поймут. Все в порядке, Marie… Еще не вечер.

Она лишь неуверенно дрогнула ресницами, прерывисто вздохнула и мысленно прочитала молитву. Ставка всецело делалась на опыт и мастерство Ферта. Он, разгадывавший первым каждый новый прием шулерства и придумавший с десяток приемов сам, обязан был выйти сухим из воды, иначе… Мария о другом и думать не желала: «каталы» сбоя денег чужакам не прощают, а Ферт перед их носом «раздел» самарского богача на пять тысяч…

Однако Серж не краснел щеками, в Астрахани его специальностью было метать банк на «мельницах» среди представителей преступного мира и «обувать» их разве только ловкостью рук и новизной приема…

– Ну-с, господа, тронулись.. – Алдон с изящной небрежностью сорвал глянцевую обложку с новой колоды, а та уже была подменена незримо у всех на глазах, и принялся с улыбкой тасовать, прорезая насквозь, и карты ложились в том же порядке, как они были заранее сложены. – Прошу. – Он протянул бритому под ноль застрельщику срезать колоду. Тот смотрел на Ферта с глухой ненавистью кровника. Прошла секунда, может, две в гнетущем молчании, прежде чем были срезаны карты. Однако эта операция ровным счетом ни к чему не привела – ловкое колебание руки, и карты вновь лежали у Ферта, как он заранее рассчитал.

Мария натянуто улыбнулась Сергею. Она видела, как пристально четыре пары глаз следят за ее любимым, как ощупывают его пальцы, локти и плечи, ловят каждый его взгляд. Кавказского виду шулер с иссиня-черной бородой и усами время от времени склонялся к уху лысого главаря и что-то шептал на ухо. Мария нервничала. Игра была готова. Начали ставить деньги, захрустели купюры, кому было дозволено, записывал мелом.

Ферт – весь внимание – окинул острым взором стол. Марьюшка, сидевшая в стороне у окна, улыбнулась в душе, зная, что значит этот колкий, но емкий взгляд. Ферт теперь ведал все: на какие карты сделаны крупные ставки, на какие мельче, верны ли записи на сукне.

Вновь сгустилась пауза, в соседней каюте за переборкой, укрытой спущенными драпри, слышались женский смех и приглушенный перебор гитары.

– Момент, милейший. – Алдон чуть повысил голос. – Только давайте не будем арапа заправлять. Здесь все ученые люди. Что у вас там начирикано? Пять или три? Не слышу? Три? Ну так извольте хвостик прочеркнуть налево… А мне привиделась отсюда пятерка…

– Э-эй, ты играй или как, а-а?

Но Ферт как будто не слышал и снова атаковал:

– А этот угол на пе или на перепе?

– На пе… – глухо прозвучало с противоположного края стола.

– Ну так потрудитесь подточить, сударь. У вас мелок надкололся, две полоски дает… выходит на перепе, я прав?

– Заметал!

– Полетели дальше…

Как печатная машина, правильно и размеренно ложились карты направо, налево; после каждого «абцуга» Алдонин цепко оглядывал стол и аккуратно, как бабочку за крыло, чтобы не сбить пыльцу, тянул верхнюю карту.

У Марьюшки от напряжения пересохло во рту, но она не позволила налить себе в рюмку сотерна. Пальцы ее продолжали мелко дрожать под столом. Еще с утра, когда она нежилась в шезлонге на верхней палубе, вкушала алый арбуз и принимала солнечные ванны, ей было все нипочем, но стоило переступить порог каюты с москвичами… и мужество оставило ее.

«Вот показались за тузом червонные “четыре сбоку”, а одна “четыре сбоку” – девятка – уже была в ходу, значит, по теории вероятности, десятка, может быть, лежащая под тузом, – дана.

Игроки замерли, затаили дыхание. Самый крупный куш – считай без малого состояние – был ставлен на эту десятку… Ферт медлил, глядя на карты, точно шептал им что-то, а чуть позже, когда напряжение достигло своего апогея, легко снял туза, но под ним оказалась отнюдь не десятка, а валет… Десятка следующая – бита. Все были убеждены, как пить дать – передернуто, но как и когда, никто из четырех бывалых мошенников не видел!»[61]61
  Гиляровский Вл. Москва и москвичи.


[Закрыть]

– Ай, иббилят нах-х!! Туз ты дырявый! Эй, Пан! Мамой клянусь, подмэна-а! Сам знаеш, колод был нэцелованный, мух нэ сидэл! Зарэж-жу сабаку! Ай, шайтан! Богом клянусь!

Угрюмо загремели стулья, в руках москвичей заблестели ножи.

Ферт не шелохнулся от лохматой горы денег. Лишь крепче побледнел лицом, а в глазах его замерцала сталь.

– Ты что же, стрюк шатанный… фуфло нам гонишь? Думаешь, мы в клифту острожном азбуку эту не проходили? – зловеще прохрипел лысый и перебросил нож из левой руки в правую. – Чо ты ногу отставил, фраер коцаный?.. Или мыслишься на рывок? Так хер тебе, а не курбеты. Для нашего пера все равны.

Главарь, с нависшими складками черных бровей, подошел к сидевшему на стуле Ферту и, поигрывая ножом у его щеки, процедил:

– А ведь у твоей сучки слезы до земли не долетят, как мы твой кочан на стол взгромоздим. Я мог бы предложить кому-нибудь из моих братков подрезать тебя… Но это сделаю я… чтобы ты видел радость в моих глазах… Будут тебе и коньки лаковые, и чепчик в могилу. Ну, что заткнулся, дерзун… крыть нечем?

В каюте загоготали, но Ферт не повелся на испуг и, мирно посмотрев на свои полированные ногти, спокойно сказал:

– Скажи когда.

– Что «когда»? – Огромные красные кулаки, в которых легко исчезала колода карт, напряглись, глаза забегали, кусая лицо залетного незнакомца.

– Когда начать учить тебя, быка тупорылого, должным манерам. Флюгер тоже думал, что он указывает ветру, куда дуть. Marie, покажи наши козыри!

Москвичи оглянулись: черная глазница револьверного ствола смотрела прямо в потный лоб их главаря…

Да, в тот раз им удалось уйти живыми и с деньгами, хотя это был пиковый случай.

…После этого было много разного, что плотно заштриховало девичий страх. Но именно тот случай закалил и выковал в душе Марии железный цветок, имя которому – хладнокровие.

И вновь их жизнь мчалась ретивым аллюром: прощальное эхо пароходных гудков и баюкающий перестук колес купейных вагонов первого класса; роскошные гостиницы, вестибюли с мраморными полами, высокие резные двери красного дерева на сияющих бронзой петлях, зеркала и ковры, бегущие пестрой рябью; рестораны, из залов которых под холодный лед хрусталя летели звуки разговоров, смех, звон шпор, шорох дорогих платьев и лица, лица, лица… среди которых они, как лисы в курятнике, искали то самое, что снесет им золотое яйцо.

Но однажды, будучи, по иронии судьбы, в родной Астрахани, они крепко сели на мель. Их лодка удачи разбилась о рифы попустительства и женской недальновидности.