Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Глава 9

Ей было четырнадцать или пятнадцать лет, когда она первый раз услышала о нем.

После снежной зимы яро взялась ростепель. По дорогам были видны глубокие просовы, лощины набухли водой. Запряженная лошадь с великим трудом тянула телегу с поклажей на городской рынок, то и дело по ступицу увязая в грязи. Но ждать сухой погоды, когда расквашенная земля подвялится и станет тверже, семья Марьюшки не могла. Средств на житье не хватало, положение часто было отчаянным, и поэтому Мария каждое воскресенье отправлялась с отцом на рынок.

Жили они на южной окраине Астрахани, в пяти верстах от центра, а посему любой выезд в город был для нее событием. Куры и утки, яйца, овечья шерсть, осенью – овощи являлись основным товаром, за счет которого и жила их семья. Невеликий домишко с садиком и огородом, завалившиеся на один бок ворота, выходившие на немощеную улицу, вечная возня со скотиной, стирка, готовка еды и прочие радости беспросветного бытия давно отравляли душу подростка. И хотя ее сил и энергии хватило бы на троих, мужество и задор покидали Марию. Сознание быть вечной рабой навоза и кур бесили ее натуру и приводили в уныние. Юная мятежная душа мечтала об иной жизни, где было место и красивым платьям, и музыке, и духам.

В это воскресенье им повезло – удалось все продать без остатку, и батюшка был очень доволен. Обычно при доме ходивший в опорках и латаной ситцевой рубахе навыпуск, выезжая в город, он надевал бархатный черный жилет и долгополый мещанский сюртук. Ей нравился праздничный наряд отца, особенно его гордость – сапоги с голенищами гармоникой, которые он начищал ваксой до зеркального блеска.

– Ну, дочка, заздравляю, – жамкая в мозолистых руках картуз, крякнул батюшка, – нонче у нас все путем, все лыко в строку. Комар носу не подточит. По такому случаю, хошь, бусики тебе пригляжу, хошь, колечко с малиновым глазком?

Мария не отказалась, весело качнув плечами. На этом и порешили: отец чмокнул в лоб свою красавицу и, оставив ее сторожить кобылу с подводой, со всеми вырученными деньгами ушел к лотошникам.

Девица осмотрелась вокруг: городской рынок отчего-то в ее воображении рисовался Лондоном, которого она отродясь не видела. Этот город, с чужих слов, представлялся ей самым туманным и таинственным местом в Европе, а рынок, бесспорно, самым туманным местом в Астрахани.

Большущий пятак в центре города, недалеко от Волги, оцепленный облупленными, как битое яйцо, домами, находился в низине, в которую, извиваясь крысиными хвостами, сбегали сразу несколько узких проулков. «Площадь вечно курилась испарениями, особенно к вечеру или после дождя, и, ступая к ней по проулку, бралось полное ощущение, будто спускаешься в преисподнюю или, по меньшей мере, в шевелящуюся гнилую яму»[57]57
  Гиляровский Вл. Москва и москвичи.


[Закрыть].

У пустых корзин и клеток Марьюшка скучала недолго. Внезапно ровный гул рынка четвертовали истошные крики и заливистые свистки городовых.

– Сигай, братва! Облава! Фараоны «марух» загребли!

Из толчеи обалдевших зевак вынырнул чертом здоровенный мужик, щека мазана кровью, из-под нахлобученной шапки зиял затылок, левая половина которого обросла волосом много короче, чем правая. Под драным рукавом армяка тускло блеснул нож.

– Каторга! Каторга! – словно ее уже резали, неистово завизжала торговка и бухнулась за прилавок. Где-то в глубине базарных рядов грянул револьверный выстрел, за ним другой. У Марьюшки заложило уши, будто набили ваты. Она едва успела ухватить вожжи, как напуганный пальбой народ шарахнулся кто куда.

Большая часть повалила к главному выходу, превратившись в стадо: мужики и бабы, цепляясь друг за друга, пыряли локтями ближних, угрожали ощеренными зубами и перли прочь от греха. Но железные пятиаршинные ворота были узки, и толпа выливалась наружу с натугой, ни дать ни взять, как вода из опрокинутой фляги.

Мимо, гремя каблуками сапог, пробежали запыхавшиеся стражи порядка. Здоровенный урядник с револьвером в руке, зыркнув мрачливо на притихшую Марию, рявкнул своим:

– Нестеров, Крюков! Дуйте в григорьевскую ночлежку… Похоже, он, гад, туда нырнул… Дом оцепите, у черного входа поставить людей и под окнами! Знаю я энту сучью перхоть… Глядите в оба – они, черти, из окон на крыши сигать начнуть… там и цепляйте, заразу.

В толпе замелькали бляхи полиции. Урядник шуровал кулаками:

– С дороги! С дороги вороти, мать вашу!..

Под крытым навесом, где стояли подводы, на время сделалось тихо. Забравшись в телегу, Марьюшка сжалась в своем углу на соломе, укрылась рогожей и, пожалуй, впервые столь остро осознала, что в одиночестве кроется что-то недоброе. Даже та самая телега, которая утром еще укачивала ее, как в колыбели, теперь угрюмо стояла в общем ряду, точно ожидая своего приговора.

– Наше вам, ненаглядная. Жизнь хлещет на всех парусах? Амурные журфиксы разводишь? Смотри, здесь стреляют…

Молодица вздрогнула от неожиданности, обернулась, торопливо вытерла о подол руки, поправила волосы. Рядом с нею, небрежно облокотившись на коновязь, стоял элегантный длинноволосый незнакомец с аскетично худым лицом, восковую бледность которого еще ярче подчеркивали черный сюртук и шейный платок темного шелка. Гость и Мария молча изучали друг друга. Нет, она не видела его прежде. Зелено-серые, изменчивые глаза, крупный, даже слишком, нос, точеные очертания скул и нагловатый, пристальный взгляд не вызывали у нее приятных эмоций. Мария поспешила покинуть телегу, одернула сбившуюся юбку. Ее начинало бесить, что неизвестный так бесцеремонно и нахально разглядывает ее с ног до головы, словно она была выставленная на продажу лошадь.

– Сколько ты стоишь? – Он засмеялся игриво, открыв ровные, крепкие зубы, и чиркнул спичкой.

– Кто… я? – Девушка оскорбленно подняла брови.

– Ну не я же… – Он пустил сизую струю дыма ей прямо в лицо. Эта вульгарная грубая выходка вывела из себя Марию, и она вырвала из его губ папиросу.

– А ты дерзкая. – Незнакомец хладнокровно достал из дорогого серебряного портсигара новую папиросу.

– Мне говорят это всю жизнь, что дальше?

– Так сколько ты стоишь? – Его зубы снова блеснули, но на этот раз в улыбке сквозила теплота.

– Иди, куда шел! – резко парировала она. – Тебе не купить. На мне ярлыка нет и никогда не было.

– А вдруг… – Он все еще продолжал разглядывать девицу, стараясь понять, чего от нее следует ожидать.

– Да пошел ты…

– Спасибо, мне есть к кому. Но сейчас, подружка, мне нужна твоя помощь. Услужи. – Он оседлал, как лошадь, поставленный на попа ящик из-под овощей и весомо добавил: – За мной не заржавеет – отблагодарю.

С этими словами он быстро оказался у телеги, сунул в пустую, облепленную утиным пером клетку какой-то узел и панибратски подмигнул.

На Марьюшку вновь будто плеснули кипятком.

– Это что такое? Кто дал право тебе командовать? Мой батюшка не любит чужаков. А ну, забирай свое тряпье, или я вытряхну его вон.

– Тихо, дурочка… Каторге все кланяются, – глухо и грозно прозвучало над ухом. – А кто нет – того смерть гнет.

Длинные, с холеными под лаком ногтями, пальцы молниеносно перехватили ее запястье, и девушка ощутила их железную силу.

– А теперь запомни, кудрявая, отсюда ни ногой. – Его глаза воровато скользнули окрест. – Я скоро.

– Но если что… где можно найти тебя? – Мария беспомощно растирала онемевшую руку.

– «Если что»… – Он выплюнул под колесо телеги папиросу. – Я сам тебя из-под земли достану.

Опешившая девушка и глазом не успела моргнуть, как его гибкая фигура в черном пропала в людской толчее.

Рядом призывно заголосила торговка:

– Лап-ш-шаа-лапшица! Студень свежий коровий! Налетай, подходи! Оголовье! Свининка-рванинка вар-реная! Эй, кавалер, подь сюды, на грош горла отрежу.

– А задницы своей кусок не дашь? – загоготало подходившее мужичье.

– Задница не про твой зуб! На кой ляд тебе она, старый? Ты и так уж на мир смотришь через свою ширинку. Проваливай, не мешай! – привычно прохрипела баба со следами ошибок молодости на лице и затянула на другой голос: – Печенка-селезенка, с жару, с пылу! Рванинка, язык проглотишь! Подходи, налетай!

Мария покраснела до ушей от таких откровений, однако базарная жизнь меж тем, вошедшая в свою колею, отрезвила ее и вернула на бренную землю. «Где же отец? Долго еще?» Она принялась искать его долгополый сюртук среди пестрой толпы, но взгляд натыкался лишь на мерцавшие тусклые окна трактиров да фонарики торговок-обжорок. «К ним то и дело подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную снедь, причем непременно ругались из-за полушки или куска прибавки и, съев, убирались в ночлежные дома».

А торговки – эти уцелевшие оглодки жизни, засаленные, грязные, продолжали восседать на своих горшках, согревая телом горячее кушанье и зазывно хрипели:

– Подходи, налетай! Оголовье говяжье…

– Господи свят, дочка! Что ж это деется? Обокрали нас, оглоеды! Как есть без копейки оставили. Тамось, у дальних рядов…

Отец, бледный как полотно, с трясущимися от горя усами и бородой, в которых запутались слезы, обреченно осел на телегу. Лицо его приняло скорбное выражение, ввалившиеся глаза были полны отчаянья, а изработанная, вся в мелких порезах и царапинах, рука судорожно искала опоры. Он выглядел загнанным в угол. Дочь подбежала к нему, обняла и принялась успокаивать, но батюшка, казалось, не слышал ее. Худая спина его, с острыми лопатками и отчетливыми звеньями хребта, сильно горбилась, выходной мещанский сюртук сполз с плеча и теперь не казался нарядным.

И тогда в нарастающей мгле отчаянья между ними, такими похожими и разными, случился краткий и странный разговор:

– Как жить дальше станем, дочь? Ей-ей, силов больше нет мыкаться. Как жить, ты знаешь?

Она неопределенно качнула плечами.

– Мать жалко… что ей скажу?

– А зачем вы так живете? – Дочь, словно боясь спугнуть доверительность беседы, осторожно присела на облучок.

– Как? – Ноздри отца удивленно раздулись.

– Да так… серо и скучно, – с задумчивым упрямством ответила она, а сама украдкой, с явным интересом, глянула на загадочный, туго набитый узел, лежавший в клетке.

– Скучно? – неторопливо переспросил отец, наморщил лоб, но спорить не стал и согласно кивнул головой: – Твоя правда… скучно.

Мария промолчала, сделав для себя невеселый вывод: «Это не вина родителей, это их беда. Вся порода наша такая: один, как видно, и удел – навоз да свиньи. Братья батюшки ничем не лучше: та же морока и суета. Вот и все. Все есть, как есть».

Она заставила себя сойти на землю и расчесать спутанную гриву Крылатке. Положение требовало от нее решительности, следовало смотреть правде в глаза и что-то предпринимать. «Эх, будь я мужиком, не мотыжилась бы на скотном дворе. Бросила бы вызов этой чертовой жизни, а заодно скуке и серости. Чем я хуже этого хлыща, что бросил в нашу телегу мешок?» Испытывая большой соблазн узнать, что хранится в нем, она оставила гриву лошади и… ахнула: отец над телегой удивленно крутил в руках вещевой мешок.

– А ты живодер, папаша, три шкуры дерешь с человека за свой товар… да еще и в чужом копаешься.

Мария затаила дыхание: за спиной батюшки стоял незнакомец в черном и наблюдал за его действиями.

– Не я, так другой… – отмахнулся отец, видимо, не вполне понимая, к кому были адресованы слова. Но в следующий момент напрягся спиной, набычился и круто повернулся на голос. Не найдя ничего лучшего, он резко бросил с обидой: – Ты допрежде вырасти телку, выкорми ея, убереги. Знашь небось счастье наше рогожье? То-то… аки вода в бредне: тянешь, пуп надорвешь, вытянешь – шиш.

– Зато наше счастье жиганское другое. Ну-к, дай узелок, дядя.

Длинноволосый фартово присвистнул и нетерпеливо пнул носком башмака по тележному колесу.

– Ты чей? Откуда? – Старик, не выпуская из рук находки, с опаской, по-новому посмотрел на незнакомца, с тревогой прозревая, кто перед ним.

– Оттуда, – неопределенно и насмешливо ответил незнакомец и, протянув руку, спокойно, даже учтиво, пояснил: – Я вор, ну…

Сердце у старика замерло. Он не знал, что делать: вокруг по-прежнему сновали люди, даже заглядывали в его пустую телегу – не торгуют ли чем? Но он лишь видел перед собой жесткое лицо человека, в холодном молчании которого скрывалась угроза.

– Ты чаво? Чаво?.. – Отец беспокойно глянул на притихшую дочь, затем на понурую кобылу и снова на незнакомца.

Но тот не ответил, продолжая смотреть на него с тяжелой пристальностью.

Рука отца крадучись потянулась к голенищу сапога, из которого торчала сыромятная плеть, но задержалась у колена, будто обожглась…

– Замри и не дергайся! – тихо, сквозь зубы процедилась угроза. – И выжги на память, дядя, ни кнут, ни легавые тебе не помогут. Думаешь, успеешь? Рискни.

Неизвестный держал одну руку в кармане долгополого сюртука, в котором угадывался не то нож, не то револьвер.

Батюшка больше не проронил ни слова, его сивая лопатой борода жалко тряслась, а ноги будто подломились в коленях.

Парень, напротив, небрежно подошел к нему и вырвал, точно морковь из грядки, из его рук увесистый узел. Продолжая слегка насвистывать какой-то мотив, он равнодушно закинул мешок на плечо и, огладив взглядом фигуру девушки, вслух едко заметил:

– Надо же, и в навозе может цвести роза. А я, признаться, не верил тетке-покойнице.

– Ну, ты… не балуй! – сипло подал голос мужик. Его правая щека дергалась, как на пружине. – Знаю я вас, кобелей залетных… Для вас бабья душа – титьками называтся…

– А ты что, не мужик? – отрезал жиган. – Дочку зачать… соседа приглашал, так, что ли?

Отец лишь скрипнул зубами и принялся зло разбирать сальные вожжи:

– Едем, доча. Неча тут лясы точить.

Марьюшка без проволочек последовала указу отца и, избегая пристального взгляда опасного незнакомца, быстро забралась в телегу.

– Не хочу разочаровывать тебя, папаша, но волей клянусь, вороны такие же по вкусу, что и твои цыплята. – Длинноволосый холодно усмехнулся и похлопал гнедую шею лошади. – Зря ты так… Ферта не знаешь. Ну да черт с тобой, уж больно по вкусу мне твоя дочь. На, лови свой лопатник… и помни мою доброту.

Старик потерял дар речи, не смея поверить своим глазам: это был его кошелек, но набит он был не жалкими медяками, а золотыми червонцами.

Всю обратную дорогу они понужали молча. Отец был раздавлен, унижен, обласкан невиданной щедростью вора. И, право, не знал, радоваться ему или нет. Такие деньги в руках он держал впервые и трезво смекал: «…Тако добро ко многому обязывает. Шутка ли, в самом деле, цельное приданое, тутось задумаешься поневоле… Вот ить попутал бес!»

Иные чувства переполняли Марьюшку. Этот гибкий, худой и даже костлявый молодой человек с профилем фламинго начинал ей нравиться. Его узкое, бледное, сплошь выбритое лицо с твердыми, четко обрисованными губами, более не отталкивало. Нравились и его глаза, хотя во взгляде их было что-то пугающе неподвижное, жестокое, сродни холодному смертельному свинцу.

Но больше другого ее покорила его смелость и распашная щедрость. И хотя он на вид был излишне хрупок, в нем чувствовалась дерзкая, беспощадная сила. «Бог с ним, что у него, по всему, неприглядная родословная… – рассуждала она. – И нашу семью преследует злой рок и не дает нам подняться с колен. Зато он стоит на ногах и в карманах его не гуляет ветер. В конце концов, как говорит матушка, “от судьбы не уйдешь”». Она припомнила, что прежде хотела выйти замуж за соседского работящего парня, народить детей, иметь землю и свой дом. Словом, жить обычной, знакомой жизнью: судачить с бабами, ходить семьей в церковь по воскресеньям и ездить на рынок. Разве не для этих занятий она появилась на свет? Но теперь ей не хотелось этой унылой, постылой правды.

Мария с досадой посмотрела на пустые корзины и клетки, на свою старую перешитую юбку с прилипшим утиным пухом и ясно сказала себе: «Нет, я не буду дурой! Пусть гребут навоз и помои те, кто не видят другой правды».

Глава 10

Прошел месяц, за ним еще один в мучительном оцепенении раздумий, и когда Мария наконец очнулась и взглянула вокруг себя – над всеми чаяниями ее триумфально господствовал образ Ферта. Он был – мужчина, она – женщина. Что ее влекло, она затруднялась ответить, но ее непреодолимо тянуло к нему, а мысль о нем раздражала и пришпоривала одновременно, не давая покоя. Твердо она знала одно – что должна непременно его еще раз увидеть. Внешне все оставалось прежним: топилась печь, баня, правилось хозяйство, отец с матерью вели обычные нудные споры о насущных делах, но было и нечто новое, тревожное, что отбивало охоту работать, рассеивало мысль и заставляло концентрироваться на ожидании чего-то неизбежного и рокового. И это грядущее не заставило себя долго ждать.

В один из жарких дней, когда православный люд с нетерпением ожидал праздника Святой Троицы, внезапно объявившийся Ферт без лишних слов и расшаркиваний взял да и увез с собой Марьюшку.

Безутешные старики лишь развели руками и вытерли горькие слезы. Больше о своей красавице-доченьке они не слыхали.

Марию между тем закрутила, околдовала черная круговерть новых и долгожданных событий. Воровская стезя Ферта с корнем вырвала ее из родительских уз, о которых она вспомнила… но уже слишком поздно…

Их «цыганская свадьба» была совсем не такой, какой ей мечталось в грезах: ни белой подвенечной фаты, ни благословения родителей, ни строгого напутствия церкви, ни обручальных колец…

Они гуляли в фартовом косоротовском кабаке среди «котов» и «марух», истошно рыдали скрипки и пенной рекой струилось шампанское. Вокруг за безбрежным столом восседали странные типы: тюремные мрачные рожи в английском сукне и белом батисте, кривые ухмылки напомаженных женских губ и душный до одури запах французских духов.

К обеду у Марьюшки голова шла кругом, воздух стал тяжелее топора, а перед ними кто-то из дружков Ферта, огромный, с воловьей шеей и толстым вишневым лицом, орал басом-октавой «многая лета», и тут же, через отрыжку, стол взрывался визгливым и громоподобным «горько».

А еще спустя час в зеркальные косоротовские двери влетел запыханный оголец, стоявший на стрёме, и, перекликая толпу, сообщил собранию:

– Шухер! Сворачивай ковры! Двадцать шесть!

Все напряглись, прилипли к столу слепнями и ждали ремарки… Шустрый малый, брызгая слюной, пояснил:

– У Бабака на хазе ювелира пришили! Дворовые за фараонами побежали… Теперя туда солдаты хондо́рят.

В зале взялась гробовая тишина, музыканты с бледными лицами растерянно опустили скрипки, а через мгновение треск опрокидываемых стульев и звон битой посуды оглушил Марьюшку.

– Сдали! Сдали, братва, нас портяночники! Изменой прет! Падлы, суки, всех на перо! – вздувая веревки жил на горле, истошно орал перебравший водки домушник. Его «успокоили» свои, оставив лежать на полу.

В шуме, гаме и ругани Ферт действовал хладнокровно, как хирург за операционным столом, будто то была не облава, грозившая кандалами и каторгой, а светлые именины любимой тетки. Стремительно оказавшись у окна, он царапнул взглядом окрест: там из всех переулков бежали плотные цепи городовых, быстро окружая соседние дома, перекрывая улицы. Вскоре заслышалось отчетливое бряцанье оружия, скорый солдатский шаг и резкие выкрики команд.

Железо на крышах домов уже гремело и лязгало вовсю. Это «ширмачи» и «деловые» шныряли через чердаки и дымоходы на крышу и немыми пластами укладывались возле печных труб, зная, что сюда полиция лезть не рискнет.

Несчастная Мария теряла крохи воли. Она ровным счетом ничего не могла понять и не знала, что делать. Слезы отчаянья, обиды и страха стучали в ее красивые глаза и грозили вот-вот хлынуть. Сейчас она ненавидела и испытывала физическое отвращение ко всему этому темному, скользкому сборищу, которое бросало ее на произвол судьбы. Ее мутило и выворачивало от жуткой смеси перегара, духов и табачного дыма; от жирных объедков, прилипших к тарелкам, от опрокинутых стульев и разлитого лужей вина… Но больше всего Марию трясло от предательства своего избранника. Ее любовь и защита – Ферт – куда-то пропал, и она тщетно пыталась найти его взглядом.

Мимо мелькнуло еще несколько человек, оставив своих «стелек» расплачиваться за угощенье. «Ужели и я… как они, буду брошена подобно ненужной, истоптанной тряпке?» – больно кольнуло в сердце. Она уже хотела броситься куда глаза глядят, когда рядом с ней, обомлевшей, послышался развязный смех и кто-то крепко ущипнул ее за плечо.

– Вот и п…ц, невеста… Завяли помидоры… Чо пялишься, шалава? – насмешливо пропела густым голосом подошедшая фурия и, грохотнув стулом, уселась рядом. – Не ты первая, не ты последняя, краля. Окольцуют твоего сокола и катнут по этапу, как колобка… И будешь ты шлюхаться с кем ни попадя, лишь бы не сдохнуть. То я не знаю… Ведь так? – обратилась она к молчаливой девушке и, не получив ответа, грубо и громко захохотала. – И мой Василек так же сгинул, а деловой был, не жиже твоего. Э-эх, судьба воровская… А наша того шершавее.

Женщина протянула руку за рюмкой, едва не коснувшись Марии, та внутренне содрогнулась, ощутив от сей близости что-то враждебное, жалкое и злое, на миг вошедшее в ее душу.

Запертые ножкой стула двери заходили ходуном под ударами тяжелых прикладов, посыпалось, зазвенело зеркальное стекло. С улицы раздались свистки. Потом послышались душераздирающие проклятья пойманных и мат городовых – кому-то выворачивали руки, кому-то отбивали мясо с костей.

Дверь грозила слететь с петель, когда, ударом кулака опрокинув вместе со стулом грязную полуголую бабу, рядом с Марией оказался Ферт. Казалось, от него исходил пар, лицо блестело от пота, но при этом было бесстрастно.

– Давай мухой, сейчас самое время!

Они бегом пересекли зал, скользнули в загодя приоткрытую знакомым буфетчиком дверь, спустились по черной винтовой лестнице в подвал и оказались в подземелье. В «косоротовку» даже днем было опасно заходить – подземные тайные коридоры отродясь света не знали, и в них жила вечная темь.

Ферт чиркнул спичкой, они торопливо гуськом шли вдоль мрачной сырой стены. Ворчливо фыркнула и прогорела вторая… Через двадцать-тридцать шагов коридор сделал вилку, поводырь уверенно свернул направо. И вдруг из бутовой ниши показалась косматая голова. У Марьюшки сердце застряло в горле, рот ее передергивало, пальцы впились в рукав спутника.

– Гаси, дьявол, фитиль! Нашел где шландаться с бабой.

– Супонь, Ухват, свои. От легашей ноги трем. Вялого с Багром семеновцы кончали и, похоже, еще троих зацепили…

– А… это ты, Ферто́к. – Страхолюдная голова что-то еще прохрипела и убралась восвояси.

Ферт, однако, задул в руке спичку и уже наощупь, по памяти тронулся далее, придерживая подругу… «Это был скрытный воровской лаз в тайник под землей, куда не то что полиция, но и сам черт не сунул бы нос»[58]58
  Гиляровский Вл. Друзья и встречи. 1984.


[Закрыть].

А потом на «незасвеченной фатере», где тогда проживал Ферт, произошла их первая брачная ночь. И она тоже была отнюдь не такой, как мечталось во снах невесте. Но это она осознала позже, а в тот час, оставшись с ним наедине, когда вокруг уже не мелькали мрачные лица его приятелей и за ними не гналась полиция, она внезапно почувствовала себя легко и свободно. Ее очаровала его большая, прекрасно меблированная квартира: в ней было не менее трех-четырех комнат, высокий лепной потолок и большие окна, наглухо задрапированные тяжелой парчой, которая перехватывала любопытные взоры и мягко гасила лучи заходящего солнца.

Но главным во всем этом «роскошестве», в которое ей даже не верилось, конечно, был он. Ее избранник стоял у муравленной изразцовой печи, небрежно заложив руки в карманы; рыжий огонь очага плясал у него за спиной, и, наверное, от этого оптического эффекта он казался еще выше, еще темнее и весьма элегантным. Впрочем, одевался он, как уже успела заметить Мария, даже являясь в грязные игорные притоны, всегда шикарно – черная пара от лучшего портного, и не иначе.

– Ну-с, милка, займемся чем? – улыбаясь и растягивая слова, первым начал он. Затем сделал шаг к ней, еще один и протянул руку. Снисходительная улыбка сделалась шире и откровеннее.

Марьюшка закусила губу и неуверенно посмотрела на него из-под крылатых черных бровей.

– Не знаю, – наивно обронила она.

Потом взяла протянутую руку и, не спуская с любимого глаз, в почтении замерла.

Ферт смотрел на нее целую вечность, хотя на деле минуло не более трех секунд. Он вглядывался в ее разрумяненное лицо, в ее богатые, рассыпанные по обнаженным плечам волосы цвета черной меди, скользил взглядом по атласному лифу платья, которое подарил ей, и точно говорил: «Не бойся, пташка, я умею ждать…»

– Что же, мы так и будем сохнуть, глядя друг на друга? У нас, однако, сегодня веселый денек, – сказал он наконец самым простым голосом и отпустил ее руку. – Раз ты теперь моя и в моем доме… составь компанию, выпьем? Что будешь: водку, вино, шампанское? У меня есть чинный «сотерн» и старый «бри». Пила когда-нибудь? – Он снова улыбнулся своей особенной улыбкой, открывшей белые крепкие зубы. – Такого в «косоротовке» не подавали. Настоящее французское, ну, будешь?

– Так мы уже пили. Я… и так пьяная. Матушка говорит… рано мне еще. – Она нервно засмеялась.

Ферт окинул ее ястребиным глазом, секунду раздумывал, а потом откинул голову и громко захохотал.

– А я считал, ты взрослая. Как же мы будем спать, кареглазая? Раздельно, под разными одеялами? Опять как скажет твоя мать?

Мария густо покраснела, но покраснела от удовольствия.

– Что же, давай выпьем. – Она согласно кивнула головой и села в указанное ей кресло. О, как в нем было уютно и мягко, прямо как в гнездышке, не то что в родительском доме на жестком стуле. Нет, никогда она еще не испытывала такого восторженного и упоительного ощущения. «Неужели это все теперь и мое? – Она откинулась в некотором ошеломлении, пульс крохотными молоточками стучал в ее висках. – А вдруг как нет?» Она снова, уже ревнивым взором хозяйки обвела комнату – такую большую, такую замечательную, что сразу всего и не углядишь. У нее сложилось лишь беглое впечатление, что все красиво, все радует глаз: и тяжелая, со сквозной резьбой мебель, и вазы с цветами, и дорогие ковры, и картины на стенах, и многое другое, чему юная Мария откровенно не знала названий. От этого «разноцветья» у нее закружилась голова, в памяти промелькнула точно выпавшая с книжной полки открытка, зарисовка из детства: они с матушкой ходили в лес по ягоды; между деревьями струилось золото летних лучей, вокруг жили лесные таинства… Это было прекрасное путешествие в неведомое… А потом с ветки спорхнул дятел и как будто разбрызгал в синем воздухе желтые, зеленые и алые капли…

Мария сделала деликатный глоток из поднесенного хрусталя – наваждение пропало. Она снова посмотрела на своего возлюбленного.

Он сидел напротив, непринужденно закинув ногу на ногу, и носок его идеально отполированного башмака небрежно постукивал по паркету.

Чуть позже он закурил папиросу и жадно затянулся. Ферт будто бы не испытывал нужды сказать что-либо, но она почувствовала, что должна обязательно заговорить – молчание казалось откровенной неблагодарностью.

– Неужели все это наше? – воскликнула она неожиданно для себя и снова восторженным взором обвела нарядные стены.

Уголки его губ вздернулись. Он вежливо и чуть насмешливо поднял фужер на уровень своих глаз и отрицательно покачал головой.

– Не наше? – разочарованно обронила Мария и уже совсем растерянно и тихо выдохнула: – Твое?

Он помолчал, разглядывая ломкую игру табачного дыма, а потом вновь отрицательно качнул головой:

– Нет, милка… не мной нажито добро. За долги подтянута эта «фатера»… Обломился на картах фраер один… Как видишь, кудряво жил… с попугаями и шампанским. Вот покуда не отслюнявит мне все «бобы» до последнего «косаря»… стало быть, мы тут ласкаться сможем. Да ты не дуй губы из-за этого барахла… Много у нас его с тобой еще будет, да и рано мне путаться в этих сетях… полетать сизарем еще хочется… А это, – он с откровенным презрением посмотрел на ковры и картины, – хомут и петля для свободы. Я вор, а для вора дом – либо тюрьма, либо могила.

– И все-таки жаль, – с тихим упрямством ответила она и неуверенно посмотрела на него.

Он не отозвался на ее замечание и только глубоко затянулся папиросой. И снова взялось густое молчание. Пробили часы, стоявшие в углу.

Мария пригубила вкусное вино. Мысли ее мешались: она была уверена, что могла бы очень многое сказать в противу услышанному, но стеснялась, а потому хранила молчание. Меж тем ее избранный и бровью не повел. Лишь посмотрел на нее рассеянно, ровно размышлял об ином. Как видно, ее сентенция ему не понравилась. Марьюшке сделалось неуютно. Вино ей пить больше не хотелось. Ферт продолжал молчать, но теперь вновь сквозь стекло хрусталя посматривал на нее. Затем затушил папиросу, отставил фужер и засунул руки в карманы брюк. Мария ёрзнула в кресле, толком не понимая, отчего все сильнее смущалась: как знать, возможно, потому что он глядел на нее вот так, молча и пристально. Она ощутила, как щеки и шею начинает предательски заливать краска, одновременно ощутила странное волнение и робость. И через силу спешно допила свой фужер.

– Хочешь еще?

– Нет. – Она нервно сцепила пальцы у себя на коленях, опустила густые ресницы, потом посмотрела на него.

– В «косоротовке» время было в обрез, – он хрипло усмехнулся, – фараоны дышали в затылок… У меня на днях завелась монета и прожгла дыру в кармане. Нужно было от нее избавиться. Это тебе, кареглазая, на память.

Он бросил ей в подол золотую цепочку, что жирной змейкой скользнула вдоль ее бедра.

Такое внимание обезоруживало, и было сложно сохранять безучастность.

Мария прижала дорогой подарок к груди, потом к губам, на лице расцвела улыбка.

– Какая прелесть! Спасибо! Но это… это… целая уйма денег! Может, не стоило…

– Мне до фонаря. Я привык. – Он не замедлил ввернуть колкость и, окинув подружку своим вызывающе наглым взглядом, подлил себе из бутылки. – А ты там, в кабаке, «спеклась» до углей. Небось боялась, что я кину тебя?

В его низком голосе снова прозвучала то ли насмешка, то ли издевка.

Марьюшка защелкнула на своей белой шейке золотой замочек, пропустив реплику мимо ушей, и не без кокетства тряхнула головой. Сверкающая медь волос разлетелась по сторонам, окутав голову, как нимб.

– Эх, видели бы сейчас меня матушка с батюшкой… – с грустной мечтательностью протянула она и провела пальцем по прохладным звеньям цепи. – Я доверяла им многие из моих секретов. Кажется, это было так давно. Знаешь, болит сердце, когда думаю о своих стариках. – Марьюшка вдруг замолчала, словно выпала из разговора, и со странным взглядом внутрь себя, в свое прошлое, тихо сказала: – Но тебе не понять, ведь ты говорил – вырос один при двоюродной тетке.

Ферт, сложив руки на груди, наблюдал, как она примеряла украшение, слезливые речи его не занимали.