Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Часть 5. Судьба по прозвищу Ферт

Глава 1

Прозорливый и последовательный в делах службы обер-полицмейстер Юрий Владимирович Марков был человеком самолюбивым и твердым в решениях. Начав тянуть полицейскую лямку с простого надзирателя, он благодаря природному уму, сметке и хитрости сумел-таки подняться на уважаемую служебную ступень. После гимназии он не пошел в общем табуне выпускников в университет, а поступил чиновником в охранное отделение, где дослужился до помощника начальника, а затем, как знаток розыскного дела, вне правил, потому как не был жандармским офицером, был назначен и самим начальником.

Весьма начитанный, эрудированный во многих областях, хорошо знакомый с историей и живо интересовавшийся социальными вопросами, Марков был убежденным монархистом. Он свято верил, что царская власть, давшая России величие, прогресс и цивилизацию, есть единственная свойственная ей форма правления.

«Без государя не может быть России, – любил утверждать он за самоваром в кругу близких ему людей и, утирая платком глаза и покрытую испариной крепко наметившуюся лысину, заключал: – Счастье и могущество нашего Отечества – в его государях и их служении. Извольте потрудиться, возьмите историю»[62]62
  Спиридович А. Записки жандарма. М., 1991.


[Закрыть]. И далее доказательства сыпались на гостей, как из рога изобилия.

– Боюсь пророчить, но помяните мои слова… Тяжелые, смутные грядут времена. Впереди большие бури! Те, кто идет супротив монархии, – идут против России… Tant pis[63]63
  Тем хуже (фр.).


[Закрыть] им, mes amis[64]64
  Друзья мои (фр.).


[Закрыть].

И Юрий Владимирович боролся всеми законными, имевшимися в его распоряжении средствами и учил молодых офицеров тому же рвению.

Пройдя в молодости вольнолюбивые увлечения, некогда восхищаясь Французской революцией и декабристами, к своим пятидесяти он имел диаметрально иные убеждения. Изучив изнутри эту мятежную среду с ее вожаками, из которых многие получали из его рук субсидии за освещение работы своих же сотоварищей, он знал и цену всякого рода «идейностям», знал и то, каким оружием следует бить этих «спасителей» России всяких видов и оттенков.

Для успеха борьбы необходимо было осведомление через непосредственных участников той или иной «кружковщины», и Марков настойчиво, день за днем искал их. После каждых групповых арестов или ликвидации обер-полицмейстер подолгу беседовал с теми из арестованных, кто казался ему интересным и не столь безнадежным. Нет, это не были допросы, это были скорее вдумчивые разговоры за стаканом крепкого чая, а если того требовал момент, могла быть и рюмка водки или коньяку. Речь шла о неправильности путей, которыми идут бунтарски настроенные люди, о вреде, который по недомыслию и вульгарному заблуждению они наносят государству. Во время подобных бесед-разговоров со стороны Юрия Владимировича делались откровенные, с открытым забралом предложения помогать правительству в борьбе с опасными сообществами. Кое-кто из одумавшихся откликался на эти предложения, большинство же если и не шло на поводу, то все же сбивалось беседами Маркова со своей линии, уклонялось от нее, другие же вообще оставляли прежнюю деятельность.

Семейная же жизнь начальника охранного отделения, увы, оставляла желать лучшего, а проще сказать, не сложилась. Его славная семья с женой и двумя одаренными, милыми мальчиками на четырнадцатом году их счастья внезапно дала роковую трещину, которую уж склеить не удалось ни увещеваниями, ни призывами к Богу, ни деньгами, ни временем…

И теперь, живя бобылем – озлобленным, но смирившимся за годы с печатью судьбы, в не ахти каком доме, по соседству с управой, он всецело и верноподданически отдавал все свое время работе. Долгие зимние вечера Марков проводил в изучении уголовных дел, при лампе с пузатым толстым стеклом, которая нагревала и освещала молчаливые углы его аскетического кабинета.

И если бы кто заглянул вдруг из любопытства в эти подслеповатые окна, закованные искристым лапником инея, то ему показалось бы, что человек, согбенно сидящий за столом с пухлыми папками дел, пером и чернильницей, замурован в непроницаемую скорлупу одиночества, у которой как нет входа, так нет и выхода.

Однако вряд ли эти слюдяные этюды романтика занимали мысли главы 2-го участка. Не об этом болела душа обер-полицмейстера: маял и раздражал его вчерашней давности вызов «на ковер» к начальству и форменный раздрай в адрес вверенной ему территории.

Дело заключалось в том, что жуткие трущобы Гостиного двора и прилегавшие к нему притоны бродяг со всей Волги, прозванные «волюшкой», многие годы наводили ужас на горожан. «Уж не первый год и печать, и дума, и администрация вплоть до генерал-губернатора тщетно принимали меры, чтобы изничтожить сие разбойное логово»[65]65
  Гиляровский Вл. Друзья и встречи.


[Закрыть].

Огромный рынок был взят в оцеп прилегающими к нему улицами и переулками, которые по торговому удобству и важности, понятно, были заняты богатыми особняками русского и инородного купечества. Тут гудели силой капитала и непроходимым тупым чванством известные в Астрахани фамилии… Хозяева этих дворцов и пенат возмущались страшным соседством, употребляли все меры, чтобы уничтожить его, но ни речи, сотрясавшие воздух в угоду им в заседаниях думы, ни дорогого стоившие хлопоты у администрации ничего сделать не могли. Были какие-то тайные пружины, отжимавшие все их нападющие силы, – и, хоть разбейся, ничего не выходило. То у одного рыночного домовладельца оказывалась волосатая лапа в думе, то у другого – закадычный друг в канцелярии генерал-губернатора, третий, глядишь, был сам с усам и занимал важное положение в делах благотворительности. Вот и попробуй тут подступись! Крепкий орешек: сунь в рот – зубы выплюнешь.

И тут, как назло, на его участке случилась не то кража, не то проигрыш в карты изумрудного колье – у особенно важной персоны, прибывшей в Астрахань по делам государственной службы аж из самого Санкт-Петербурга. Антикварное колье, купленное по случаю в ювелирном магазине Ильи Люксембурга, было приказано немедленно отыскать до отъезда столичного чиновника.

– Вздор! Все вздор! И слушать не желаю. Мы с вами не в церковном хоре служим, майор! Вы – обер-полицмейстер, господин Марков! Ваша прямая обязанность – находить и возвращать похищенное… А преступивших закон наказывать, черт возьми! Поймите же наконец! Вещь украли, подарок жене… У самого графа Воронцова!!

Все услышанное было сказано таким категорическим тоном, что Юрий Владимирович лишь склонил голову, исправно щелкнул каблуками и счел логичным и правильным быстрее удалиться из-под обстрела грозных очей начальства.

В участок Марков вернулся туча тучей и надолго заперся в своем кабинете. «Что ж, – подумал он и подвел знаменатель своим хмурым мыслям, – детей на земле объединяет общая радость, а взрослых общее горе. А из горя есть только один выход – в счастье. Что делать? Кто виноват? В жизни, как в поезде: жестких мест больше, чем мягких. Придется дать моим жеребчикам шенкеля, да и самому в пору тряхнуть стариной. Гляди-ка, обокрали самого Воронцова! А мне хоть граф, хоть графин, чтоб ему пусто было…» – мысленно плюнул и растер в сердцах майор и крепко выругался.

Но более всего Маркова бесило в этом переплете даже не это… Его следаки занимались куда как более важным делом, выкорчевывая из общества неблагонадежную политическую сволочь.

– Дашь расклад своим, как пить дать, лбы наморщат, а про себя проворчат: «Вот ведь додумался наш командир… Из-за медного пятака “правительство” беспокоить! Совсем рехнулся на старости лет». Да и что душой кривить, – пощипывая в задумчивости рыжеватые бакенбарды, вслух рассуждал он, – у нас ведь нынче какая установка: все, что не пахнет политикой, можно отсылать к дальнему парусу.

И то правда: ночлежные дома, притоны для бедноты и прочие подобные заведения начиная с пятидесятых-шестидесятых годов в России считались самыми благонамеренными в политическом отношении и пользовались особой благосклонностью полиции, щедро ими оплачиваемой… Охранное отделение на все это безобразие смотрело сквозь пальцы и не считало их «опасными для государства», и даже напротив, покровительствовало им вплоть до того, что содержатели притонов и игорных домов нередко попадали в охрану при царских проездах. Полиция же была сконцентрирована на вылавливании «неблагонадежных», бунтарски настроенных элементов, которых по первости арестовывали десятками, а позже счет перешел на сотни.

Потому и блаженствовал покуда уголовно-трущобный мир и в Астрахани, и в Саратове, и в Москве, и по всей необъятной Российской империи…

Но делать нечего – приказ есть приказ, и Юрий Владимирович по привычке на совесть взялся за дело. В его кабинет были вызваны лучшие филёры из бывших солдат. Прежде он заведовал агентами наружного наблюдения, в задачу которых входило наблюдать за порученными им лицами и выяснять наружно, что те делали, с кем вступали в контакты и какие места посещали. Наружное наблюдение, или «наружка», развивало данные внутренней агентуры, оказывая последнему неоценимую помощь.

Всем осведомителям были даны строгие и четкие инструкции на предмет поиска пропавшего изумрудного колье, те же задачи были поставлены и перед городовыми и урядниками, которые знали толк в своем деле и умело заправляли своими участками.

Сам же полковник тоже не сидел сложа руки. Сменив мундир на гражданское, не бросающееся столь явно в глаза платье, он лично отправился на Гостинку «подышать» или, как еще сам любил пошутить, «причесать непокорные вихры».

Марков в городе был тип единственный в своем роде. Он был не понаслышке знаком с целым рядом старинных потомственных воровских фамилий, многих знал лично в лицо, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Даже у беглых каторжников Марков считался справедливым легавым, живущим по понятиям, и только поэтому не был прежде убит, хотя бит и ранен при арестах, случалось, не раз. Но, как говаривали сами «фортачи» и «деловая братва» с фомками и револьверами: «Не со злобы дырявили мы его, а токмо спасая свою шкуру. Всяк свое дело в этой жисти гнет: один ловит и держит, другой скрывается и бежит».

Такова была каторжная заповедь, пришедшая из седых веков, и спорить с нею было бессмысленно. Но если Марков, которого в преступной среде нарекли «Юрий Долгорукий», знал многих, то его в Астрахани в лицо знали все. Он никого не обходил стороной и фуражку ни перед кем не снимал, зато с ним встреч не искали и боялись, точно огня.

Перешедшие «рубикон закона» говорили между собой:

– Долгорукому попадешься – возьмет и вздыбит!

– Прикажут – разыщет и сковырнет, как коросту.

В тот же день, ближе к вечеру Марков вышел на «променад». Высокого роста, с обширным животом, что солидным полушарием нависал над ремнем, с пышными усами, переходящими в бакенбарды, в поношенном черном пальто и картузе с мелким лаковым козырьком, он делово направился в район намеченного действия – на городской рынок. Оттуда им были раскинуты нити повсюду, и он один только знал все.

Ширмачи и карманники расползались тенями при его появлении, но если видели, что власть на них положила глаз, ловили удобную минуту, подбегали к Долгорукому и, снимая в почтении шапку, лыбились:

– Здравия желаем, Юрий Владимирович, прощайте, ежели не сразу подгребли… Береженого бог бережет…

– Ну, ну… А не береженого конвой стережет, – холодно усмехнулся Марков и, поманив пальцем очередного вора, строго сказал: – Давно в городе? Откуда прилетел, Сизый?

– Из Нерчинска, ваше благородие. Уж как месяц откинулся.

– Ну гляди у меня, чтоб все тихо-мирно, а то…

– Да нешто мы сиську бабью сосем, Юрий Владимирович? Чай, не вчера родились. Не по первой ходке мотаем… Свои люди…

– Свои, говоришь? – Майор прищурил серый свинец пристальных глаз и что-то зашептал на ухо Сизому, а позже громче сказал: – Значит, передашь вашим… времени у вас три дня… И чтобы без затей… не прощу. Я так и Махоне сказал, и Калине…

– Будьте покойны, – сипло откликнулся вор. – Поторкаемся – сыщем. Только уж и вы, командир, не ощипывайте нас вконец… и так первый фарт завсегда вам капает.

С этими словами в карман пальто майора нырнул кошелек и серебряная луковица часов на цепочке.

– Ничего, злее воровать будешь, – отрезал тот и, помолчав, буркнул: – Не бойся, Сизый, летать ты, может, и не сможешь, но шнырять меж рядов будешь. Лишь бы свои не зароптали. Засим прощай.

Больше Марков на рынке каблуки не стирал и, подняв воротник плотного пальто, двинулся к ожидавшему его черному экипажу.

На душе у обер-полицмейстера теперь не скребли кошки. Он знал – все будет как надо. За долгие годы службы еще надзирателем среди рвани и беглых он вы́носил свой особый взгляд: «Да, каторжник… Да, вор… нищий… бродяга… убивец… Ну так что-с с того? Никак тоже твари божьи, люди… Всяк жить хочет, а что? Без их помощи нам – полиции – одной не сдюжить. Попробуй-ка перелови их всех, дойди до зерна истины – дудки. А имея понятие и свой язык с преступниками – налицо другой коленкор. Они ведь тоже не дураки, знают, где соломки подстелить. Не случайно, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом идут ко мне на поклон».

Все знал Марков – «…не то, что было, а когда и где будет. Знал, но молчал, пока его самого не душило начальство»[66]66
  Гиляровский Вл. Друзья и встречи.


[Закрыть].

В тот же день, только уж заполночь, Юрий Владимирович стал подводить первые итоги. В огромной, с низким сводом комнате с большим дубовым столом посредине заслушивались наблюдения филёров. Молодые и старые, с обветренными, загорелыми лицами, они стояли полукругом вдоль стен в вольной позе – расставив ноги и заложив руки за спину.

Каждый по очереди докладывал Маркову свои наблюдения и подавал затем записку, где сказанное было отмечено по часам и минутам, с должной пометкой израсходованных по службе денег.

– И что же тебе, Петрович, шепнули на вокзале Гаврош с Комаром? – приподняв бровь, спросил Марков у одного из агентов.

– Да как бытто знают они одну парочку, ваше благородие, знатные шулера, говорят. В почете среди своих ходють. Его Фертом кличут, а евонную дамочку, значить, Маркиза. В городе, сказывают, они шибко не задерживаются, ежли уж только игра важная светит… А так, почитай, по всей Волге вояжи делают… Шурують будь здоров, мать их…

– Ну, ну, Петрович! Сколько тебя просить? Не на конюшне – за языком следи! Значится, Ферт, говоришь? Ферт… Ферт… – Майор пожевал губами, закурил папиросу, затем что-то бегло черкнул в блокнот и вновь царапнул вопросом притихшего филёра.

– Нынче здесь они?

– Не могу знать, Юрий Владимирович…

– Здесь… – послышался у дверей застуженный голос Маркела – молодого кудрявого парня в красной рубахе, первый год работавшего осведомителем. – Да только по ихнему адресу было наказано Илюхе Кожевникову дозор нести. Он их и пас…

Марков перевел пристальный взгляд на подпиравшего дверной косяк подвыпившего мужика. Вид у того был сконфуженный, он молчал, ровно чувствовал за собой вину.

– Что же, докладывай, красавец! – поднимаясь со стула, иронически протянул майор.

Путаясь и заикаясь, Кожевников принялся объяснять, как он наблюдал с другим филёром, Петровым, за Фертом, как тот зашел на Мещанский переулок, дом номер 2, да так и не вышел оттуда.

– Не дождались мы его, ваш бродие…

– Так-таки и не вышел? – продолжал иронизировать обер-полицмейстер, туже подбивая и подтягивая перчатки на пальцах.

– Как Бог свят, не вышел, Юрий Владимирович.

– А долго ли ждал его?

– Долго.

– Это до каких же петухов, братец?

– До полуночи, ваш бродие-с.

Тут Марков больше не выдержал. Он еще загодя знал от старшего группы Леонида Григорьева, что филёры ушли с поста в рюмочную около восьми часов, не дождавшись выхода наблюдаемых… А у Ферта, похоже по всему, должна была состояться встреча с подельницей, нахождение которой надобно было срочно установить. Теперь же эта возможность была безвозвратно упущена.

Побагровев шеей, майор сгреб рукой физиономию филёра и принялся спокойно, со знанием дела, давать зуботычины. Тот только мычал и охал и, высвободившись наконец, проревел:

– Отец родной, не погуби, виноват, каюсь, виноват!..

– «Виноват!» Ах ты, сволочь! Ты дело провалил, стервец! Виноват – так и говори прямо, не ври! Молод ты, подлец, врать мне! Зе-лен! – с расстановкой, утираясь платком, отчеканил Марков. – Дур-р-рак! – И, ткнув еще пару раз кулаком в рожу виновника, майор, уже вполне овладевший собой, ровно сказал: – По пятерке штрафу обоим! А на другой случай – взашей вон! Прямехонько вон – врать они будут! На нашей государевой службе врать не моги. Обгадился, оступился – винись, кайся, а не ври! Повинную голову меч не сечет! А то ишь, моду взяли, уши втирать… и кому-у?!

«Нет, это была не драка, а “разговор по душам”, так сказать, дружеские кровоизлияния, расправа по-свойски; своя, марковская система. То, что происходило в филёрской, знали только подчиненные да сам майор. Там случались и награды, и наказания, и прибавки жалованья, и штрафы, там и расходные, т. е. уплата того, что израсходовано по службе, что проблематично учесть и что всецело зависело от начальника»[67]67
  Спиридович А. Записки жандарма.


[Закрыть].

Худо-бедно, но дело тем не менее сдвинулось с мертвой точки. За адресом – Мещанский переулок, 2, – было установлено круглосуточное наблюдение. Удача сыщикам не улыбалась, но Марков присутствия духа не терял. «Это только неприятные депеши всегда приходят без опоздания, – рассуждал он, но говорил и другое: – Как бы далеко ни уползла улитка, она не уйдет от своего домика навсегда…»

Пока ожидали новостей от «наружки», случился забавный курьез: ровно через три дня, как наказал Долгорукий, на его столе лежало не одно, не два, а целых четыре находящихся в розыске колье. «Деловые ребята» сделали Маркову свой реверанс. Однако нужного – принадлежавшего графу Воронцову – среди них, увы… не наблюдалось. Прошло еще два дня в неусыпном дозоре, и долгожданная птица попала в расставленные силки. Эффектная юная дама в платье с пышным турнюром и в изящной шляпке позвонила в парадную дома под номером два. Но главное, на груди ее красовалось колье, сверкавшее в тот предвечерний час глубокой зеленью изумрудов.

Глава 2

Еще за неделю до ареста Алдонина будто подменили. Серж не находил себе места. Временами он останавливался и напряженно, до рези в глазах, смотрел на свои руки. Бледные, холеные и красивые, они начинали дрожать – невиданное для Ферта явление. И все яростнее билась тревога в его груди, точно вспыхивали огненные искры, жаждали пробиться наружу и осветить темную от догадок и смутных предчувствий дорогу судьбы.

Он всегда чувствовал себя радостно, легко и свободно. Мысли о возможном аресте, о завтрашнем этапе лишь подбавляли азарта в его и без того рисковую жизнь. Где бы он ни был: в доме, на пароходе, в роскошном купе поезда, ему было все нипочем. О завтрашнем дне Ферт не думал. Глядел с ухмылкой на переборки каюты, на стены, затянутые в шелка, представлял тюремные мрачные своды, решетки, железные двери с глазком, казенные жесткие шконки и лишь ярче сверкал льдом своих глаз. Не было перед ним ни стен, ни заборов с конвоем, ни робы с «бубями» на груди и спине, ни железных браслетов, как не было и собственно страха. Напротив, в душе нарастало нечто совсем обратное ему – ощущение зыбкой, но дерзкой и смелой радости.

«Пусть легавые роют землю, пусть на киче пугают петлей, у меня есть свои аргументы и ангел-хранитель с полной колодой козырей». Но если такие настроения жили в нем месяц назад, то теперь другие аккорды звучали в его голове. Он снова нервно повел плечами и нащупал пульс: сердце билось учащенно, с какой-то особенной звонкой силой, но не было в этой силе просветленного духа, а чувствовалась лишь мутная усталость, которая томила Ферта последние дни. Гордый и властный от природы, презирающий человеческие слабости, он ненавидел себя в эти минуты, как ненавидел и все, что окружало его, будь то раздражавшие его предметы или человеческие лица.

– Что ты опять молчишь? Долго будешь еще запираться? – Он с необоснованной злобой посмотрел на сидевшую рядом Марию и тут же, едва сдерживая гнев, повторил вопрос.

– Но ты же сам меня запер в сих стенах, Сереженька… Туда нельзя, здесь не ходи… Что с тобой, котик?

Она попыталась хоть как-то смягчить их разговор, но он лишь скривил губы:

– Хватит собачиться! Ты только и знаешь, что прожигать мои деньги. Тряпки, помада, духи, а сколько ты «рыжевья» себе накупила? Дура-а, да у тебя же пальцев не видно от золота. Ну чего ты губы поджала, сорока? Никак обиделась?

Мария, за три года прекрасно изучившая нрав своего возлюбленного, благоразумно промолчала. Она видела перемены настроения Ферта, но, право, не знала, что делать. Продолжая сидеть в кресле, она умышленно потупила свои красивые глаза и смущенно перебирала по подлокотнику пальцами. Сегодня вместо обычного утреннего поцелуя он лишь холодно кивнул ей при встрече, и она с беспокойством поймала себя на мысли, что, ей-ей, готова перед ним по-институтски присесть.

«Вот бы он посмеялся… сделай я эту дурь…» – подумала Марьюшка, но осеклась, вытянув тонкую гибкую шею; у концов ее губ залегли две глубокие напряженные складки.

Ферт смотрел на нее, вернее, на ее полуобнаженную грудь, на которой с брезгливым вызовом нищете играло красками изумрудное колье, и щека его нервно дергалась.

У Марии онемели ноги: это был ее Ферт, но при этом совсем другой – ни чужой, ни близкий, а весь какой-то неизвестный: неизвестные щеки и рот, неизвестный нос, слепленный как у хищной птицы…

– Ты что же, подруга, под монастырь хочешь нас подвести?

– Сере… Сережа… Сереженька!

– Молчи, тварь. Я когда сказал тебе эту побрякушку жидам в ломбард снести, а?! – Ферт ткнул пальцем в украшение. – Ну смотри, милка, будут тебе перепелки в огне а-ля Жанна д'Арк. Схватят тебя за мягкие места псы натасканные, тогда хана… Сорвут с тебя эти цацки, и будешь на нарах ногтем гнид соскребать. Ты что делаешь, ведьма? У нас же был уговор! Еще на берегу, пока в лодку не сели: жнем только деньги-и! Ты засветить меня хочешь, сука? Сиди, не мелькай и слушай! Ты сейчас же пойдешь в ювелирку и сдашь это «налево». Согласна со мной?

– Сереженька, окстись, что с тобой? Это как понимать?

– Вот и договорились. Одевайся. – Он швырнул ей в лицо сорванное со спинки стула платье. – И быстро чеши на Безымянку… знаешь, где наши «тырбанят слам»? Сдашь камешки Французу, я с ним потом сам покалякаю, и смотри, лишнего не сболтни. Я когти рвать из-за этой туфты не намерен. Нет, милая, звезда моя на небе еще не погасла. Давай, давай… не на банкет собираешься!

Отчаянье жгло душу Марии – ей было жаль роскошного изумрудного колье, сверкающая зелень которого так шла к карему бархату ее глаз. Но крепче пугало другое: в какой-то момент она отчетливо поняла, что теряет Ферта. Теряет бесповоротно и навсегда. Казалось, весь мир рушился под ее ногами, и зыбкое счастье, сотканное из преданности и любви, лопалось на глазах и рвалось, что прогнившие нитки.

А через два дня люди Маркова взяли Алдонина. Засада, умело сделанная по месту проживания мошенников, захлопнула свой капкан. Колье было немедленно реквизировано у скупщиков краденого и, к радости графа Воронцова, возвращено ему лично в руки.

И только его величество случай отвел беду от Марии. Узнав об аресте Ферта, она тайно бежала из Астрахани, прихватив с собой деньги и золото. Благо и то, и другое хранилось в надежных тайниках, подальше от их любовного гнездышка. Еще в бытность их похождений они не раз рассуждали о возможном провале; итогом было решение: если кто-то останется на свободе – осядет до следующей «свиданки» в Самаре либо в Саратове. Так и случилось.

Повторить судьбу Ферта ей как-то не улыбалось. Посему от золота и схороненных камешков Марьюшка поспешила сразу избавиться. Для такой оказии в каждом уважающем себя городе имелись лавочки. «Иваны» или те же «деловые» являлись туда с награбленным имуществом, с огромными узлами, а иногда с возом разного скарба на отбитой у проезжего лошади, дожидались утра и тащили добычу в известные лавки. «Ночью к этим “омутам краденого” подойти было нельзя, так как они охранялись огромными цепными собаками и сторожами.

Днем лавочки принимали розницу от карманников и мелких “фортачей” – от золотых часов до носового платка или сорванной с головы шапки, а на рассвете оптом, узлами, от “иванов” – ночной фарт, иногда еще с необсохшей кровью»[68]68
  Спиридович А. Записки жандарма.


[Закрыть]. После расплаты и дележа начиналось пьянство с женщинами или игра. Серьезные «иваны» не увлекались бутылкой и юбкой. Их страстью была игра. Тут «фортунка» и «судьба» и, конечно, шулера. Но всеми этими «радостями» Мария уже была сыта выше бровей.

После года болтанки в поисках теплого места она наконец осела в корнеевском кабаке. Максим Михайлович дал подняться новоявленной певичке, в душу с каверзными вопросами не лез и был доволен ярким приобретением. А дальше пошло-поехало…

Регулярные приезды в Саратов гусарских полков на маневры радовали сердце Неволиной: деньги сами шли в ее цепкие руки; вечер, проведенный в праздном беспутстве, в обществе одного из офицеров того или иного эскадрона, надолго гарантировал ей обильный приток задорных усачей, щедрых на комплименты и «чаевые». Имя ее, равно как и тисненые серебром визитки, ныне хранились в бумажниках на груди у многих влиятельных командиров, а это, помимо дохода, окружало Марьюшку надежным рвом, недосягаемым для стрел морали, прилюдных насмешек и подозрений.

Мария Ивановна теперь пребывала вне линии огня площадных кривотолков и сплетен. Напротив, ее удачный негласный альянс с защитниками Отечества рассматривался мужской половиной, как дух патриотизма, едва ли не как пример для подражания, хотя в действительности – лицемерие, кощунство и ханжество, а подчас и махровый цинизм здесь были налицо.

Сбросив маски восторга, усаживаясь к обеду следующего дня в экипажи, мужчины с пошлой бравадой принимались смаковать и обсасывать детали своих «побед». При этом никто не морщился от смущения в выборе слов: «поганая шлюха», «потаскуха», «продажная тварь» – все эти любезности являлись отнюдь не худшими эпитетами в адрес вчерашних жриц любви, в жарких объятиях которых еще поутру офицеры легко шептали клятвы о вечной признательности и несгораемой страсти. Все это было известно и госпоже Неволиной, однако она не серчала на лживых, по-женски переменчивых мужчин, и если ей выпадал случай проезжать мимо кавалерийских казарм или крашенной в черно-белый цвет гауптвахты, она все же посылала мысленный поцелуй в их сторону и вопреки задетому самолюбию желала кавалеристам удачи.

А позже в ее жизни появились граф Ланской и его адъютант Белоклоков…

* * *

– Да… все так и было… Прошло восемь лет, теперь мне двадцать семь, а ведь недавно было шестнадцать.

Охватив колени голыми, нежно белевшими в свете настольной лампы руками, Мария закинула голову и неподвижно уставилась в потолочный бордюр черными провалами немигающих глаз. Воспоминания вконец измотали ее.

Она не слышала, как в соседнее окно постучали. Зато вскорости увидела появившуюся в дверях спальни перепуганную прислугу. Старуха знаками звала хозяйку поскорее подняться с постели. Всунув босые ноги в парчовые тапки, Мария недовольно прошла по коридору и вошла в кухню через заднюю дверь. Не успела она задать вопроса, как тетка Дарья ухватила ее за руку и стала что-то невнятно и быстро шептать.

– Ты успокоишься наконец, глупая! – оборвала ее девица. – Я, хоть убей, не могу понять и слова. В чем дело? Что стряслось?

Но перепуганная Дарья только мотала седой головой в сторону входной двери и крестилась.

– Там какой-то бродяга, обереги нас господи… – пролепетала она наконец. – Черный такой – страсть одна… будь он неладен… Надо ж, приперся… Ночь на дворе. Я видела его, голубушка, из окна. Ой, милая, ты токмо не смей открывать! Никак душегуб… Ой, что делать-то нам, Царица Небесная, убивают…

– Заткнись! Весь дом переполошишь!

Диалог женщин не успел закончиться, как раздался новый стук в парадную. Затем в дверь уже забарабанили требовательно и настойчиво.

– Ради всего святого не открывай, матушка! Пропадем! – взмолилась старуха. Накладывая на себя и на хозяйку крест, она в промежутках кусала ногти и теребила пальцы, словно бахрому на платке.

От этих стенаний с бесконечным «не открывай» Неволиной стало не по себе, чувство неуверенности и какого-то неясного страха передалось и ей.

Настойчивый стук повторился.

«Его надо впустить, или он вышибет дверь, – мелькнуло в голове. – Так, возьми себя в руки, ты и не такое видела… В конце концов, у тебя есть револьвер, и ты веришь в свою планиду». Мария еще раз взглянула на тетку Дарью, та смотрела на нее глазами затравленной собаки, в которых вспыхивали искры надежды.

– Стой здесь, я сама открою. – Она решительно и хладнокровно направилась к двери. «Бог знает, возможно, это гонец от Корнеева? Ну погоди, Михалыч… Сегодня я живу для себя… Мы так не договаривались».

Но все ее домыслы тотчас исчезли, когда в полутьме парадной появился элегантный силуэт человека в черном, с профилем фламинго. Похоже, с вокзала он добирался пешком, потому как долгополое, с пелериной пальто его было мокро, а брюки внизу забразганы дождевой слякотью.

У Марьюшки перехватило дыхание. В глазах задрожали слезы. Казалось, она сходила с ума. На лице вспыхнула какая-то дикая, отчаянная радость.

– Не может быть… Ты!..

– Как видишь. Что, не признала, кареглазая? – насмешливо, но с дрожью в голосе спросил вошедший. – А ведь я твой суженый, Марья Ивановна, по прозвищу Ферт. Что молчишь? Можно и мне вашего общества? Если сего мало, готов на коленях просить. У вас сегодня играют на фортепианах?

Он рассмеялся хриплым застуженным голосом и уверенно перешагнул порог.

– Боже мой, Сереженька! Вернулся… – Отступив на шаг, Мария неотрывно смотрела на своего любимого и прижимала к сердцу молитвенно сложенные руки.

– Ивановна-а! Свои, чо ли? Дворника звать? Чего молчишь, матушка? – раздался из потемок прихожей дрожащий голос прислуги.

За спиной хозяйки, в свете свечи, робко мелькнуло лицо Дарьи. Глаза старухи блестели страхом и любопытством.

– Воду ставь кипятить, – не поворачивая головы, откликнулась Мария, – полотенце чистое приготовь и на стол все, что есть! Гость у меня дорогой, долгожданный, единственный.

* * *

– Милый, обними меня крепко-крепко.

Она отбросила душившее их жаром пуховое одеяло и прильнула к нему, как слепая, а он вновь обнял ее жилистыми руками. Она прижалась щекой к его груди, услышала стук сердца и разрыдалась. Мария плакала о себе, о нем, плакала о своих забытых родителях, плакала о родной Астрахани, в которую путь ей был отныне заказан, плакала, что ей уже двадцать семь, что у нее нет детей и вряд ли когда-нибудь будут…