Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Глава 5

После обеда, ближе к вечеру, когда все бури улеглись в доме Неволиной, влюбленная парочка, почистив перышки, осчастливила своим вниманием заведение Корнеева. Дороговизна и размах ресторана, где все давило своей тяжеловесной купеческой монументальностью, неожиданно удивили видавшего виды Ферта. «М-да, многое изменилось в провинции за восемь лет…» – отметил он для себя.

Для дорогого гостя певички понятливый Максим Михайлович выделил столик-люкс, надежно скрытый от лишних глаз, с великолепным видом на Волгу.

– Ах, жили-были, Марьюшка! Ну-с, разве ваш Михалыч без сердца и понятия? Изверг? Все вижу: весной даже сапог сапогу шепчет на ушко чтой-то нежное. А тут потрудитесь понять – сердце человеческое. Как говорится: смотрят все, видят немногие. Не извольте-с беспокоиться. Ты же знаешь, голубушка, у Корнеева всё под контролем…

– Гляди-ка, шебутной какой у тебя кум, подруга. Так и брызжет «пониманиями», как фонтан. А он часом не стукач ссученный? А то тихохонько лягнет легашам… и засыпет нашу любовь. У меня, конечно, на сей счет бумажка имеется, так, мол, и так – оттрубил свой срок от звонка до звонка… Ну так ею при желании можно печь растопить или задницу подтереть.

– Сережа! Я тебя умоляю! Все чики-чики… Не обижай сомнениями… Как ты можешь? – Мария кокетливо надула подкрашенные алые губы.

– Ну-ну… поглядим-осмотримся… – Ферт щелкнул золотым портсигаром и с тяжелым тюремным прищуром посмотрел вдаль, поверх церковных куполов и крестов, где в лучах заката догорала тускнеющим пламенем река.

– А ты все же глянь, Мария Ивановна, не ленись. Штука-то любопытная, вдруг и тебе такую вручат… – Он сунул руку во внутренний карман сюртука и достал вчетверо сложенную бумагу. – Да уж, документик сподобили псы: иди, пока не отбросишь копыта. Иди, но сутки поработать нигде не моги… Или воруй, или грабь, или сдохни в канаве, ежели Христа ради не подадут. Вот он, кареглазая, настоящий волчий паспорт, пожалуйте-с.

Ферт подал певичке печатный документ с приложением гербастой печати.

«Это был вид, но не вид на жительство, а вид на право идти без остановок. Законный вид на бродяжничество, так называемый волчий паспорт, с которым всякий обладателя его имеет право гнать из-под своей крыши, из селения, из города»[72]72
  Гиляровский Вл. Люди с волчьим видом.


[Закрыть].

Неволина, отставив рюмку с хересом, живо пробежала глазами:

«Проходное свидетельство, данное из Вятского Полицейского Управления, той же губернии, административно выселенному из Астрахани мещанину Сергею Эдуардовичу Алдонину, на свободный проход… в поверстный срок с тем, чтобы он с сим свидетельством нигде не проживал и не останавливался, кроме ночлегов, встретившихся по пути, и по прибытии в г. Челябинск незамедлительно явился в тамошнее Полицейское Управление и предъявил проходное свидетельство».

– Че-ля-бинск? – по словам повторила Марьюшка и удивленно округлила глаза. – Это где?

– На Урале… за Большим Камнем. – Ферт устало зевнул.

– И ты что же? – Она вернула ему документ. – Собрался туда навострить лыжи?

– Я разве так похож на идиота? Вольному – воля, спасенному – рай. Нет, им больше меня на цепь не посадить, и так загривок ошейником вытерт. На каторге, милая, встают рано. Затей никаких… Тюрьму пережить трудно. Ладно, за встречу, Марья Ивановна! Ты молодец, не обрыбилась за мое отсутствие, поднялась.

Выпили. Закусили стерлядью. На руке Ферта блеснули часы-браслетка.

– Однако время нам поговорить о делах насущных. Не век же ты собираешься тут, в мутняках, куковать под гитару? Да и деньги не те, ведь так? А бесплатно только соловей поет.

– Ты что же, миленок, – Неволина положила руку на его твердое жилистое бедро и широко улыбнулась, – сразу два счастья хочешь? Не много для одного?

– А я одно тебе хочу подарить.

– Да? – Она скептически пожала плечами и, убрав руку с колена, приподняла рюмку. – Признаться, Сереженька, я уж сыта твоими подарками.

– Не понял? – Он долгим взглядом посмотрел в ее красивые, но такие лживые глаза.

Разговор велся без всякого накала, как бы между прочим.

– Что ж тут понимать? Просто золото или трупы рано или поздно находят.

– Ну зачем ты так? – Он холодно улыбнулся. – Я не мокрушник. Я в любую игру кого хошь поиметь могу.

– Тогда побереги руки! – с нажимом перебила она.

– Да брось ты, не узнаю тебя. Ты же знаешь, я родился в рубашке.

– Если и так, то тебе стоило родиться в смирительной рубашке. Я люблю тебя, Сережа, и не хочу потерять вновь! Твоя доля целехонька, разве этого мало?

– Мало, – с ходу отрезал он.

Мария вздрогнула – хрустальная ножка рюмки хрупнула в побелевших от напряжения пальцах Ферта.

– Дорогой…

– Спокойно. – Алдонин небрежно смахнул со стола битое стекло. – Послушай меня, девочка… Ты же сама хотела меня в наставники, вот я тебя и наставляю. В тебе столько красоты, породы, гордости! Просто диву даюсь твоим сохатым родичам. И свое богатство ты хочешь схоронить здесь, подарив этому ловчиле Михалычу? Да тварь он конченая! Нет, теперь ты послушай! Ведь я как на духу, Машенька! В натуре, без всякой фельды, то бишь без обману. Ты же – Маркиза! Забыла, как окрестила тебя наша братва? И ты мне «козу» не строй, я «убегалой» не жил и не буду. Да знаю я, знаю: «Жадность фраера сгубила». Ну так ведь и у меня, дорогуша… было время подумать на нарах. Пардон, щас продолжим… Эй, человек! – Ферт щелкнул пальцами. – «Приговорчик» изволь, душа просит.

Половой без слов налил из графина водки в новую рюмку и подал Алдонину. Тот опрокинул ее залпом и подставил снова.

– Еще, – потребовал кратко.

Неволина посмотрела в его глаза и прочитала какую-то бездонную, запойную усталость: не то от разговора, не то от себя.

– Сережа…

– Пей.

Она повиновалась. Выпили. Ферт, прожевав запеченную свинину, поманил ее пальцем. И когда Мария придвинулась, он бережно отвел смуглые пряди ее волос и открыл красное, пылавшее ушко.

– Ты только дослушай, не перебивай.

Мария согласно кивнула головой, тронутая его вниманием.

– Видишь ли, – он участливо подмигнул ей, – я, как и ты, устал мылиться за медный пятак. «Карты – это вещь, они не предадут, родимые, прокормят до старости» – так учил меня дядя Костяй. Но это вечный риск, Фортуну руки лизать не заставишь. Что мое, то мое, но эти деньги погоды не сделают. Их хватит на пять-шесть лет, а я хочу сорвать банк… Чтобы разом и на всю жизнь. А потом – ф-фить, что угорь в темную заводь, и поминай как звали… Отсидимся – уедем в столицу! Дом купим каменный, мебеля с люстрами, ливрейных дуралеев заведем-с, лакеями называются, лучших рысаков, так чтоб дух захватывало, на зависть другим… Короче, как ты любишь.

– А детям… там будет место? – с усталым безразличием усмехнулась она.

– Каким детям? – Ферт испытующе поднял на нее глаза.

– Нашим. Что ты так встрепенулся и озаботился, Алдонин? – Марьюшка засмеялась легко и беззлобно, но Сергея будто укололи шилом.

– Конечно будет. – Он хмуро улыбнулся и взялся за рюмку.

– Ну и чудненько, валяй дальше.

Она чокнулась с его рюмкой и весело подмигнула.

– А ты острая, как шило. – Ферт выпил и уважительно покачал головой. – Просто удивительная.

– Обыкновенная. Дальше-то что?

– А сама как думаешь? – Ферт не без удовольствия посмотрел на ловкие, ухоженные руки своей подруги.

– Да вот слушаю я, Сереженька… уж больно все чинарем безобразия у тебя получается, даже противно. А ведь ты как будто из мальчиков того… вырос. Опять все началось… Господи, Серж, ты все-таки хочешь замутить новое дело?

– Только вместе с тобой, родная.

– Но нас могут убить… или взять «на горячем»!

– Я уже пожил… да и ты тоже давно не целочка. – Алдонин, спокойно подцепив на вилку «банкетной телятины», обмакнул ее в горчицу, затем в яблочный уксус и смачно отправил в рот.

– Спасибо. – Неволина едва не поперхнулась хересом. – Ты умеешь подбодрить. Скажи еще, что я грязная шлюха с претензией.

– Не скажу, что шлюха… – Ферт вытер белым платком губы и с улыбкой добавил: – Но с претензией. В этом деле, кудрявая, главное – не терять головы.

– Ой, Сережа, Сережа… – Певичка нервно скомкала салфетку. – Ты, похоже, ее уже потерял. Может, тебе в церковь сходить? Дак на тебе, отпетом, и креста нет. Прямо теряюсь: то ли воздух свободы так действует на тебя, то ли…

– Ты, родная, ты! Голову кружишь мне похлеще любого шампанского. Но ты не теряйся, я же помню, как ты лихо «оттопырила душу» тем москвичам в каюте… Славно пришила бороду, и шпалер в твоей руке не дрогнул. Налила им страху в штаны, как богатым! Чистый полняк.

Он поймал ее гибкую руку, крепко сжал и галантно поцеловал сверкавшие перстнями белые пальцы.

– Я еще раз тебе говорю, Мария Ивановна, все будет шито-крыто. Черта с два нас повяжут. Давай рискнем, как бывало! Или ты дрожишь за свою нежную шейку? Это в корнеевском гадюшнике тебя воспитали такой трусливой?

– Ладно, Сергей Эдуардович, уговорил. Можешь не думать, что я испугалась. По совести, я даже предпочла бы острог сей богадельне. Но я одного не пойму: ты хотел добиться лишь моего согласия или…

– Умница, конечно нет. Ну, догадалась? – Он заглянул в черный омут ее глаз. – Правильно, у тебя было время, чтобы выбрать в мясном ряду кусок пожирнее. Так у тебя есть кто на примете? Сведешь с ним?

Ферт придавил ее напряженным взглядом, точно проверял на верность и преданность. Мария озабоченно, всерьез размышляла, а потом сказала:

– Ты сумеешь сохранить тайну?

– Да… если эту тайну стоит сохранить. – Он кивнул головой. – Только давай без мутняков и мистики – не люблю.

– Есть тут один в Саратове воротила… Миллионщик… персидский Крез, не иначе. – Марьюшка перешла на свистящий шепот.

– А это что за ком с горы? Миллионщик, говоришь?

– Помилуй бог, Сережа, как можно?.. Привыкший с детства к золоту меди не знает. Это тебе не захолустный пряник-купец – борода лопатой… Его на «малинке» не проведешь.

Лицо Ферта стало суровым, сосредоточенным, в холодных глазах затлел знакомый расчет.

– Ну-ка расскажи мне, голуба, о нем с пристрастием, – тихо, с оглядкой сказал он и отставил графин с водкой на край стола. – А то, может, этот ягнец только гнет из себя быка.

Мария поведала все без утайки: весь разговор Злакоманова и Барыкина, что слышала третьего дня за соседним столиком в корнеевском кабаке.

«Четыреста пятьдесят тысяч… – сдерживая лихорадку охотничьего азарта, мысленно подвел черту Ферт. – Это не “хвостом бить по плёсу”. Здесь уж если падет фарт, то обломится и для твоих внуков. Только вот как такого вепря за химон взять? Этот, если из рук уйдет, на второй раз сам в назём закопает. Нет, этого секача надо валить на верняк, так, чтобы копыта сразу отбросил и рылом в пашню».

– А ты точно уверена… деньги наличными будут при нем? – беспокойно переспросил он.

– Это было главным условием, – с готовностью подтвердила певичка.

С гудевшей от мыслей головой Ферт последовательно истреблял содержимое портсигара и думал, думал, думал, просчитывая в уме различные варианты их действий.

– Значит, за зеленое сукно, говоришь, он ни под каким благовидным предлогом не сядет?

– Нет, – послышался категоричный ответ Марии.

– А как насчет женских прелестей? Пригреешь купчину на груди, бороду расчешешь, романсик сплачешь, словом, завяжешь ему на узел мозги, а там и я – гром не из тучи – с гневом в очах, с кинжалом в руках: «Здравствуйте, я ваш свояк!»

– Шантаж? Исключено.

– Отчего?

– Помо́ла мы разного с ним, Сереженька. Злакоманова на мякине не проведешь. Да и правил он строгих…

– Старовер?

– Вот, вот… А их слово, сам знаешь, – кремень.

– Черт, да что же, у него все артерии сонные? – Ферт зло затушил папиросу и потрепал Марию за щеку. – Ничего. Вол медленно идет, зато много несет. Нам не стоит всуе сучить ногами. Пусть посидит, помечтает дядя на сундуке с деньгами. Не горюй, Мария Ивановна, у нас он, никуда не денется. В жерновах.

– И все-таки, что ты решил? – В глазах Неволиной вспыхнул хищный огонек.

– Беречь его, как дитя. Не дай бог, где поскользнется… Я не переживу этого горя.

Часть 6. Святой бес

Глава 1

Прозрачные окна класса слепил золотой лик молодого майского солнца. Из открытых фрамуг пахуче тянуло яблоневым цветом, вязким запахом прогретой земли и еще чем-то особенным, важным, отчего по телу нет-нет да и пробегала волнительная дрожь, а сердцу становилось то тесно, то напротив – так широко и свободно в груди, что волей-неволей хотелось петь и тянуться руками к веселому синему небу, гонять сизарей на крышах или просто улыбаться прохожим. От всех этих желаний и чувств к горлу подкатывал предательский ком, рассеянный взгляд упрямо блуждал за окном сам по себе, а слух отказывался наотрез внимать голосу учителя.

– Ох, Кречетов, Кречетов! И о чем думаем на сей раз, милейший? Опять о них? О юбках, должно быть? О своей белокурой розовой Маше?

Воробей, с небрежной ленцой прохаживаясь между рядами класса, остановился напротив Алексея и, заложив руки за спину, с сомнением покосился на поднявшегося воспитанника.

– Только путать меня не смей, голубчик. Хоть нынче и последний день ваших занятий… в «отпуск», на «волю», тэк-с сказать, можно пойти и через пару дней, и через неделю… Согласен?

– Ваша правда, господин наставник.

Кречетов подавил вздох печали. «Господи, пронеси! Господи, пронеси! – мысленно умолял он. – С этого Воробьева станется… Вредный, зараза! А как крут в делах дисциплины! Этот может и в последний день закатать в карцер под усиленный арест. Да еще и наорет благим матом… Можно подумать, мы не в потешке, а в юнкерском училище пряжки драим!..»

– Так я не слышу, голубь. Чем у вас голова забита?

– Погода хорошая выдалась… лето за окном.

– Хм. – Юрий Андреевич недоверчиво повел плечом и осмотрел Кречетова с головы до ног. – Что ж, знаю… чешутся у вас, балбесов, руки и пятки горят от нетерпения… Вам только дай порысогонить, с цепи сорваться… А между прочим, идет урок, Кречетов… Вы расслышали хотя бы слово? Одно-единственное? Так о чем я говорил? Ну-с!

В классе раздались приглушенные смешки. Алексей чертыхнулся про себя и окинул боковым взглядом приятелей. Ошалевшие от скуки и злости на Воробья, те прижимались ушами к партам, точно хотели слиться с ними, и судорожно шарили глазами по страницам конспектов.

– Что ж мы молчим? – Юрий Андреевич сделал выразительную паузу перед тем, как закрыть лежавший перед юношей учебник по истории Российской империи, но за этот промежуток сотни тревожных мыслей вспыхнули в голове Кречетова. Он тщетно пытался напрячь память, желая опереться на искомые даты, события… увы, в голове не было и проблеска воспоминаний. Перед глазами мелькала лишь чехарда цветных картинок его последних воспоминаний: вот они идут, взявшись за руки, – нарядные, счастливые… Их стройные, гибкие фигуры привлекают внимание прохожих, но им решительно не до них… Они увлечены друг другом… Он чувствует робкую прохладу ее розовой ладони, нежную, едва заметную припухлость руки – милое исчезающее эхо детства. И ему страшно хочется сжать эти трепетные, покорные пальчики, сжать немилосердно, до боли, чтоб и она всецело ощутила сухой жар его ладони и крепких пальцев, а через их пожатие и любящий стук его поющего аллилуйю сердца.

– Кречетов! – Длинная указка, просвистев мимо уха Алексея, раздраженно щелкнула по парте, серые глаза Воробьева впились в лицо воспитанника. – Вы что же, издеваться вздумали надо мной? Ну, скворцы мои разлюбезные, я вам покажу песни на ветке, устрою веселые деньки! Вам всем без малого семнадцать! Ваши сверстники в двенадцатом году уже проливали кровь, и многие отдали жизнь за царя! А вы?! Что ж, я полагаю, история Отечества – отнюдь не тот предмет, коий недоступен для вашего понимания и способностей. Однако ваш интерес к нему кощунственно прохладен… Нет, вы только поглядите на сего жениха! Научился ногами дрыгать, так возомнил, что уже вышел в мир? Думаешь, все можно тебе?

За спиной Алексея снова раздались ехидные смешки, но тут же подавились страхом, заклеванные строгим взором разгневанного Воробья.

– Извольте объясниться, Кречетов, отчего так?!

Алексей, крепче понурив голову, молчал, продолжая щипать свою штанину. «Отчего так? Сказал бы я тебе, Воробьище!.. Да потому что мне плевать на французов с их кавалерией и пушками, на их Наполеона с оловянной башкой… И на Робеспьера с гильотиной мне тоже плевать! Эх, милый, золотой Воробей… Шомпол ты ржавый, мерин подкованный… Неужто ты и вправду такой черствый сухарь, солдафон, затянутый портупеей, который и помыслить, кроме “ать-два”, не способен? Ужли сердце твое, Воробьище, никогда не любило? Вот ты пытаешь, “чего я хочу”? А я лишь об одном мечтаю, чтоб все вы оставили меня в покое и не мешали думать о ней, о моей Басе, сердце моем, душе и надежде!»

Так мысленно отбивался Алешка от сыпавшихся на него градинами нареканий наставника, однако вслух – ни-ни… Каждый сверчок знает свой шесток – знал это правило «потешки» и Кречетов. Но в данный момент душу не столько терзало бессилие перед грозным оком мастака, сколько смутное подозрение, что Воробей прекрасно понимает весь ход его мыслей.

«Но откуда? С какого крыльца ему стало известно? – Алексей сжал кулак под прикрытием парты, только б не выдать своих растрепанных чувств. – С другой стороны, к черту сомненья. Пусть знает или догадывается, пусть о моей любви знает весь мир… Плевать… мне даже весело! Я люблю Басю, так что ж еще? Я полюбил ее с первого взгляда и буду любить вечно! Она… она… самая прекрасная, самая чудесная барышня, когда-либо жившая на Земле! Но этого тебе, Воробей, не понять, а потому закатывай меня в карцер, трамбуй своей властью, лишай первого свидания! Все вы горазды, чинуши, греть нашего брата с первого дня! И дядька-сторож, и мастак-смотритель, и куча наставников во главе с “черномором” Мих-Михом. И для всех ты всегда “размазня”, “бестолочь”, неловкая “брюхатая попадья” или “непутевый школяр”… коему только и след сунуть лишнее дневальство, лишить отпуска, прописать жгучих розог, а то и посадить под арест, чтобы другие боялись…»

Алешка хотел было сесть без спросу – один шут, завтрашнего свидания не видать, – но голос наставника отрезвил его:

– Вы так и не удосужились, Кречетов, ответить ни на один мой вопрос. Хм, завидное упрямство… ослы, ей-ей, уважали бы вас на скотном дворе. Что ж, садитесь. Худо… очень худо.

Юрий Андреевич, разочарованно покачивая седеющей на висках головой, прошел к кафедре, звякнул графином, нацедив себе в чашку кипяченой воды. Выпил и неторопливо закурил папиросу у открытого окна.

– Прискорбно, господа, что за небрежностью, легкомыслием юности вы предаете забвению память наших предков. Увы, увы… Кречетов так и не смог припомнить, как графом Милорадовичем при Бородино была взята неприятельская батарея… Промолчали, опустив взоры, и остальные… Стыдно, господа выпускники, крайне стыдно. А между тем роковая твердыня была покорена благодаря находчивости нашего генерала. Брошенная им горсть георгиевских крестов на редут и слова: «Орлы, не посрамим… собирайте свои награды!» – решили дело. Француз был бит во славу русского оружия. Кстати, кто знает, какие последние слова были прославленного генерал-губернатора столицы? Так вот, когда врач вынул из его груди алую пулю изменника Каховского, он прежде долго смотрел на нее, а затем с облегчением изрек: «Слава богу, сия пуля не солдатская». И это было большое утешение для любимого солдатами командира, как и сознание, что он умирает за своего государя и что злодей, смертельно ранивший его, не был солдатом. Вот ведь ирония судьбы, господа: пуля одного предателя, гнусно переодетого в рядового, сразила героя Отечественной войны, коий оставался, заметьте, невредимым от вражьих пуль в пятидесяти сражениях!

Наступила тишина. Все сосредоточенно смотрели на Воробья. Его лицо оставалось невозмутимым, и только сизый дымок папиросы, причудливо меняя формы, плыл в приоткрытое окно, за которым беспечно и весело щебетали птицы.

Тишину нарушил заливистый плеск долгожданного колокольца дежурного. Урок окончился. В коридорах заслышались ликующие голоса вырвавшихся за двери воспитанников, но в классе Воробьева все оставались за партами.

– Ну-с, засим все свободны, господа. С богом. Поздравляю вас с заслуженным отпуском. Но крепко помните, что Саратовское театральное обязано отличаться не только изяществом манер, но и благородством души.

Ответом было дружное, по-военному четкое, особенно любимое Воробьевым «рады стараться!». Молодежь, тесня друг друга плечами, торопливо затолкалась к дверям, когда Алексея окликнул все тот же голос:

– Кречетов, попрошу остаться.

«Тьфу, чтоб тебя… Так и знал…» – Алексей сжал губы, о стиснутые зубы ударился стон.

– Итак, что прикажешь делать с тобой, Кречетов?

Холодный и непреклонный вопрос придавил Алешку могильной плитой.

– Не знаю, господин наставник. Вам виднее, – вконец поникнув душой, тихо пробормотал Алексей и вдруг почувствовал себя поразительно спокойным. Он больше не желал искать для себя отступных. «К чему эти последние, отчаянные попытки? Один черт, Воробей – несгибаемый “фельдфебель” с камнем в груди вместо сердца…»

– А ну-ка посмотрите мне в глаза, голубчик, в глаза. – Юрий Андреевич устало провел рукой по лбу, делая акцент на последнем слове. – Вам не кажется, любезный, что в сем деле мне следует кое-что знать? Вы влюблены?

– Нет. – Алешка вздрогнул от неожиданности, отвел глаза, но тут же снова встретился с сумеречьем внимательных глаз Воробья и с твердой решимостью заявил: – Да.

– Тэ-эк, ну-с… это уже кое-что… – протянул наставник и, трякнув длинными пальцами по столешнице, наморщил с высокими залысинами лоб. – Вы хоть малую толику чувствуете себя виноватым, Кречетов? Идет урок, я излагаю новый материал… звучат великие имена Отечества, а вы? Вы только взгляните на карту! Извольте, голубь, хоть сейчас потрудить свои ясные очи. – Указка впилась в корявый контур южных границ Российской империи.

Алексей равнодушно последовал совету. Разноцветные флажки и булавки, отмечавшие ход кавказской кампании, заплясали перед его глазами.

Воробьев, напротив, увлеченно, с жаром принялся рассуждать о внешней политике России, об операциях русских войск на Кавказе, о молниеносных кинжальных ударах коварных горцев, неуловимых в привычной им обстановке… Указка при этом в его руке так и порхала по карте, колола орлиные гнезда скопищ врагов, а ухо резали столь знакомые и столь диковинно-чуждые русскому уху названия и имена: мюриды, Шамиль, Нагорный Дагестан, газават, Кази-Мулла, Ичкерия, Гимры…

Кречетов послушно следил за указкой наставника, строил серьезную мину, а сам тайком подавлял зевоту, которая упрямо, как зеленый крыжовник, сводила челюсти. За окном все плыло в прозрачной салатной дымке юной листвы, влекуще звенели трели беззаботных птиц и ярко светило солнце.

– Вы знакомились с хвориновской газетой?[73]73
  Хвориновская газета – в 1841 г. в Саратове была открыта первая частная типография Хворинова. В 1847 г. она перешла к А.М. Фролову. См.: Саратовский край, 1893.


[Закрыть] Последние два номера полны тревожных событий с Кавказа. Шамиль вновь поднял Чечню! Поражение при Валерике не образумило краснобородого дьявола! Урок генерала Фрейтага, похоже, прошел даром для этих фанатиков. Сейчас имам засел в неприступных горах, и к нему бежала вся Малая Чечня. Есть опасения, что он все же дерзнет пробраться с боями в Северный Дагестан… Да, братец, кровавая и грозная пора выпала на наш век. Уж сколько лет воюем, считай, с шестнадцатого года… сколько крови и мяса потеряно в этих горах, а огненная проповедь Кази-муллы и Шамиля[74]74
  Шамиль (1797–1871) – религиозный и политический вождь кавказских горцев в Северном Дагестане и Чечне; последователь учения Кази-муллы, имам (глава) мюридов. С 1824 г. участвовал практически во всех известных восстаниях против русских; в 1859 г. на горе Гуниб принужден был сдаться князю Барятинскому.


[Закрыть] по-прежнему владеет сердцами и шашками мюридов[75]75
  Мюриды – кавказская магометанская секта, ставившая своей целью фанатичную борьбу с неверными; возникла в 20-х гг. XIX в. Последователи мюридизма отстаивали свою политическую независимость и оказывали сильное сопротивление русским войскам при завоевании Кавказа, особенно при имаме Шамиле, с пленением которого (1859) распалась и секта.


[Закрыть]. Ну что тут скажешь?! Мать твою… мать!..

Не в меру запалившийся собственной тирадой Воробьев торопливо сунул в рот белую гильзу новой папиросы, зло чиркнул спичкой, длинно и глубоко затянулся раз, другой, чтобы как-то сохранить свое достоинство бывшего офицера, и, выпустив из нервных ноздрей дым, уже не в сердцах, а сдержанным, ровным тоном сказал:

– Тут незачем миндальничать! Эти дикие бестии привыкли считаться разве что с силой. Верно говорил прозорливый Ермолов: «Кавказ – есть огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо или штурмовать ее, или овладевать траншеями. Штурм будет стоить дорого». Но мы, один черт, заставим эти племена уважать русское имя, дадим им почувствовать мощь России, заставим себя бояться. Вы согласны, Кречетов?

Алексей наугад кивнул головой, тупо глядя на опостылевшую карту Кавказа. Перед его глазами уже давно, подобно странникам-облакам, плыли другие сюжеты.

…Вот Варенька посмотрела на свою бонну в черном, а в ее мило вьющихся прядях, словно в густой паутине, забегали, заиграли сверкающие золотые лучики. А когда она обернулась к нему, то из-за толкотни снующих по трапу людей их губы едва не коснулись друг друга. Он как сейчас помнил этот мимолетный, но сладостный миг: дурманящий запах прохладной ванили и следом – явное ощущение упругого даже сквозь платье девичьего тела. А потом ее быстрый шаг к гувернантке, когда под легким ветерком нежный атлас волнующе очерчивал силуэт стройных ножек, мелькала змейкой узкая полоска белого подъюбника и слышался беспокойный стук изящных французских каблучков.

– Вам дурно, Кречетов? Оглохли? Или о нужнике мечтаете?

Алешка снова кивнул головой, на сей раз невпопад, но когда понял свою ошибку, то увидел перед собою лишь суровый профиль господина Воробьева, в крепко стиснутых зубах которого застыла недокуренная потухшая папироса.

– Простите… Я и сам себя сейчас ненавижу… ежели этот довод может послужить вам утешением.

– Н-да, брат, похоже, ты серьезно влюблен. Совсем без головы. Есть в тебе что-то настораживающее, неприветливое, Кречетов. Вот и конспект твой… Что за почерк? Где прежнее прилежание? Ни дать ни взять – ровно козел с именин прихромал. Ох, Кречетов, Кречетов…

Воробей не то с сомнением, не то с подозрением покосился на Алексея, затем усмехнулся в усы и тихо присвистнул:

– Эх, девки, не пожалейте яиц в тесто!

– Что? – не понял Кречетов.

– Да нет, это я так… старая история, говорю, братец. Ох уж эти рюши, бантики… ахи, страсти… Срамота! Смотри, как бы слезьми не излиться… Впрочем, хватит ваньку валять. Красивая барышня-то твоя?

Кречетов счастливо тряхнул головой, лицо осветила радостная улыбка. Он был искренне удивлен и тронут великодушием этого странного, чудаковатого Воробьева. Сейчас он открывался для Алешки совсем с другой стороны, с человеческой, что ли?.. И ему стало совестно, что минуту назад он мысленно понукал своего учителя.

– Ну-с, ладно, голубь. – Юрий Андреевич ласково, концами пальцев потрепал Кречетова по плечу. – Благодарю за ответы на мои вопросы.

– Но вы же сами прежде сказали, что на поставленный вопрос следует отвечать. Не уклоняться, не ловчить, не юлить, а говорить правду.

Воробей вновь слегка усмехнулся.

– Выходит, братец, я был прав. Оно и верно: лучше горькая правда, чем сладкая ложь. А у тебя и правда – сродни меду. Ладно, ступай навстречу своему счастью, Кречетов. Ишь, за окном-то какие погоды, какие краски гуляют… Впору и самому влюбиться, – с какой-то скрытой грустью или завистью выдохнул Воробьев. – Э-э, да куда мне. Стар, не та иноходь. Это лишь в арифметике все по линейке, четко и ясно, без парадоксов и путаницы, а на поверку в жизни, э-эх… Ну-с, с богом, красавчик. Смотри, без глупостей. Чтоб нам за тебя не краснеть!

Они тепло улыбнулись друг другу, и Алешка, растроганный и смятенный, полный признательности, покинул класс.

Ему казалось, расскажи он господину Воробьеву, что обещался всенепременно быть завтра на речном вокзале, что дал честное слово своей возлюбленной Басеньке и как обидно, ужасно будет обмануть ее ожидания, подвести… то и это все до капельки понял бы замечательный Воробей.

А между тем самого вдовца Юрия Андреевича ожидала хмурая, беспросветная правда казенной квартиры на Ильинской улице, что лицом выходила на бывшую дровяную и сенную площадь, где нынче достраивалась церковь Святого Митрофания. Там, кроме хромого денщика Василия да тощей кошки по странному прозвищу Нефертити, его никто не ждал. Разве еще только схемы да карты, цветные календари, которыми были щедро увешаны стены, и все те же императорские флажки и булавки, пестро отмечавшие ход военных событий.