Текст книги "Пиковая Дама – Червонный Валет"

Впрочем, сего «непомнящего Ивана» для верности и для просветления рассудка по распоряжению пристава местный урядник живо прибрал в околоток. Но вряд ли стоило ожидать от «просветленного» лодочника более ясных и трезвых показаний. Этот «уксус» мог трындеть без умолку: похоже, ему не о чем было молчать.

Однако часы бьют особенно по тому, кто медлит. По приказу Николая Матвеевича Колесников со своими «следаками» и полицией Нижнего подвергли форменному разносу нижегородскую ярмарку. Дело было архиопасным и сложным. И это не пустые слова. И в Москве на Хитровке, и в Петербурге на Лиговке, и в Саратове на Пешке полиция не раз пыталась железной рукой навести порядок. Как правило, при облаве после полуночн законники окружали дом, улицу либо рынок. Занимали все мыслимые входы и выходы и ждали сигнала к атаке. Порою сыскарям везло, и они брали богатую «добычу». Но чаще тайные планы полиции терпели фиаско. Возвращавшиеся с ночным уловом «иваны» оповещались стоявшими на шухере огольцами или нюхачами-кокаинистами, что торговали «марафетом». Если по-тихому рассосаться не удавалось, воры стремительно сбивались в стаи и, вооруженные отнюдь не только тятенькиными кистенями и «перьями», занимали круговую оборону, при этом искусно расставляя засады. Когда полиция начинала врываться в дома, они с револьверами и обрезами набрасывались на законников, и начиналась кровавая бойня. В рукопашной в ход шли топоры, «кнопари» и бритвы – лишь бы впотьмах и в неразберихе уйти через дымоход или отсидеться в подвалах. «Полиция, нагрянувшая в дом, но встретившая яростное сопротивление портяночников и фортачей изнутри и налет “иванов” снаружи, обычно позорно бежала, избитая и израненная»[120]120
  Гиляровский Вл. Москва и москвичи.


[Закрыть], и долго еще потом зализывала раны, вынашивая план мести, который выливался через месяц-другой в очередную, более масштабную облаву.

Но случай на «Самсоне» имел другой калибр и последствия. Убит был человек, которого знали не только воротилы-купцы на Волге, но и высокие имена в обеих столицах. При иных обстоятельствах: если бы был убит почтальон или аптекарь, старший полицмейстер г-н Голядкин без раздумий бы согласился с доводом, что делать из мухи слона нерентабельно, но здесь на карту была поставлена честь мундира.

К облаве на нижегородских «Самокатах» были стянуты не только все силы полиции и жандармерии города, но вызваны в помощь им и войска.

– Да, ребята, это вам не мелодрама с чертями или комедь в два притопа – три прихлопа намечается. Бородино, не иначе… – ворчали бывалые ветераны.

– Крови, поди, много будет, господин урядник? – слышались взволнованные молодые голоса.

– Не без того, Галкин. Ты, чай, на службе, при вверенном тебе оружии, а не с тещиным малосольным огурцом в кобуре. Наше дело маленькое: ловить и на цепь сажать. Мы разве что понимаем в их воровских разборах? Ты, главное, Галкин, будь покоен, как конь перед барьером. Увидел гада – цоп его за горло, хвост в узел, и в клетку.

– И все-таки кровь будет, господин урядник… Вон и закат-то будто кровью умылся…

– Все не уймешься, Галкин? Смотри у меня! То ему грязь, то ему кровь аппетит портит. Будет приказ – и в жопу к цыгану полезешь лошадей искать! Служба у нас такая грязная, а мы народ не брезгливый. Я, знаешь ли, Галкин, допрежде во Владимирской крытке и не такие бисквиты видал… А ну, подтянись, кислая шерсть! Его благородие околоточный надзиратель Ершов к нам поспешает!

Глава 2

Место, которое оцепили полиция и солдаты в Нижнем, прозванное в народе «Самокаты», имело вполне официальное название – Самокатская площадь и было предназначено для народных гуляний. Однако редко кто в трезвом рассудке решался сунуться в это волчье логово, всегда буйное и всегда пьяное. Зато уголовщина, стекавшаяся отовсюду на знаменитую в России ярмарку, чувствовала себя здесь как дома. Место для сего вертепа было выбрано самое подходящее, так сказать, с умом и со знанием дела: отделенное от ярмарки двумя глубокими каналами. Один впадал в Мещерское озеро, к берегу которого примыкали собственно «Самокаты», другой граничил с банным пустырем. Только двумя мостиками и узкой лавой для пешеходов отделялось оно от азиатского квартала ярмарки, а четвертая сторона уходила в болото, поросшее тальником и бурьяном в рост человека, а то и выше…

«Ве-е-селая коза! Самокаты!» Туда попадали (не шли, не ездили, а именно попадали) и рабочие-водники с соседних пристаней и складов на берегу Волги, где был для них и ночлежный дом. Туда безбоязненно входил всякий, потому что полицейского свистка и надзора не существовало в этом обширном районе водников, как и на всем Самокатном полуострове.

Площадь с балаганами и каруселями («Самокаты») была окружена рядом каменных и деревянных строений, предназначенных специально под трактиры и притоны. Все они были на один манер, только одно богаче, другое беднее. Половину здания занимал трактир, остальную часть – номера. И все они называлась «Самокатами».

Юридически, по закону, трактир от номеров должен был быть отделен; фактически, за крупные взятки, то и другое сливалось в единое целое. Просто одно без другого существовать не могло, являясь продолжением другого. Номера были населены женщинами, находившимися в кабале у хозяев. Эти белые рабыни – самые несчастные существа в мире.

По обязательному постановлению в гостиницах на видных местах должны были висеть доски с именами съемщиц квартир. За каждой «Ягорихой» и «Мадамихой» числилось до десятка рабынь, закабаленных ими. У этих имена, понятно, были выдуманные, да никто вообще по имени их и не называл никогда… Эти демимондéнки, «дамы полусвета» и помещались в сих номерах, которые кликались «кузницами».

За каждую такую «пристань наслаждений» платилось от сорока до шестидесяти рублей за ярмарку. Комнатушки были разгорожены сквозными перегородками, кровать от кровати отделялась короткой ситцевой занавеской.

После полудня в балаганах начинались представления. Крутились карусели, заливались гармошки и скрипки, а с шести вечера шел полный разгул. С этого часа девицы безвыходно, до утра «молотились» в своих «кузницах», двери последних отворялись только для того, чтобы выпустить одного гостя и впустить на смену другого, уже дожидавшегося очереди…

Так продолжалось всю ярмарку – до тех пор, покуда не забивали «кузниц» досками, после чего до будущего лета замирали «Самокаты» с их трактирами и «мельницами», из которых самой лихой и крупной считалась Кузнецовская.

«Мельницы» были главным притоном братвы: всевозможных воров и душегубов, до беглых каторжников включительно. Только здесь все они ощущали себя свободными и равноправными, но всегда оказывались жертвами шулеров. Без «мельниц» они были бы как рыба без воды и воровали как будто лишь для того, чтобы проиграть.

* * *

– Ну-с, как вы, Елдорин? Готовы ущучить этой ночью уголовное гадьё в его логове? – обратился к плотному, низкорослому, с сединой в усах уряднику подошедший Ершов. – Нервы небось шалят? Как твои молодцы?

Околоточный надзиратель, часто затягиваясь папиросой, укрытой в кулаке, черкнул взглядом по угрюмой черной цепи городовых.

– В полном порядке, Игорь Алексеевич. Пошшупаем нонче каторгу за ляжки.

– Бодро́, бодро́ говоришь, Платоныч, хвалю. – Ершов холодно блеснул стеклом пенсне и снова глубоко затянулся.

– Долго ли ешшо команды ждать, ваш бродие? – Урядник перехватил револьвер в правую руку.

– Хрен его знает. Приказано ждать. – Ершов, плевком затушив истлевшую папиросу, бросил ее под хромовый щегольской сапог и нервно вытер платком попавшую на пальцы слюну. – Видать, действительно крупную птицу хлопнули на «Самсоне»… Надо же… даже солдат из казарм пригнали. В два кольца всю площадь оцепили… Тут, брат, и мышь не сквозанет… Эх, гадство, выпить хочется, прям как на войне.

– Воть от того и моросит на душе, ваш бродие-с. Уж куда бы лучшéе, как встарь, своими силами… Оно привычнее…

– Оно привычнее, – думая о своем, рассеянно повторил Ершов и молодцевато, с легким вывертом сияющих блеском сапог прошелся вдоль молчаливой шеренги. Лица у городовых были замкнутые, и видно было сквозь эту защитную жмурь, что они боялись воров, боялись и долгожданного сигнала к атаке.

– А это кто таков? – Жилистый, с крепкими венозными руками Ершов остановился напротив невзрачного паренька. Тот был болезненно худ, большерот и с виноватой дружелюбностью улыбался начальству. Длинное тяжелое ружье с пристегнутым штыком он толком держать не умел, и оно, похоже, только мешало и еще пуще нагоняло на него страх. – Из новеньких, что ли, Платоныч?

– Так точно, ваш бродие-с! Галкин Максим, новенький, – глухо выкнул подбежавший урядник и грозно посмотрел на сутулого новобранца. – Ты как стоишь, шельмец, перед его благородием? А ну подтянись! Разверни плечи!

Галкин, как мог, расправил щуплые плечи, став похожим на свое худое и длинное ружье.

– Не обстрелян, конечно? – Ершов дернул плохо пробритой щекой.

– Никак нет, ваш бродие-с.

«Первая пуля его, – с горьким раздражением подумал околоточный надзиратель. – И зачем только мамаша отпустила от юбки такого цыпленка служить в полицию. Вот из-за таких мозгляков нашего брата и дразнят “крючками”. Нет, как пить дать, случись что… первая пуля его».

– Гляди, Платоныч… Держи своего Галкина при себе. Не та нынче ночь, не та…

* * *

Сигнал к облаве пронзительной дребезжащей трелью полицейского свистка застрял в ушах ожидавших в засаде. У Галкина перехватило дух. Со всех сторон замелькали фуражки и лица городовых, заслышался лай собак, сухой треск ломаемого штакетника, хруст веток и яростные крики у караван-сарая, где размещался ярмарочный клуб и куда теперь они бежали растянувшейся цепью во главе с урядником Елдориным. Сбоку грохнула пара ружейных выстрелов, им ответила беспорядочная револьверная стрельба, которая тут же перешла в бешеную пальбу.

– Жиганы-ы-ы! Легаши втемную шмоном катят!

– В оцеп берут, суки! Огрызнемся, братва-а!

Впереди замелькали неясные тени, но тут же пропали. Кто-то из ворья хлестанул дробью по фонарям.

Рядом, у черневших кустов, кто-то жутко хрипел на земле, рассыпая проклятья:

– Падлы! Падлы! Ненавижу-у! Один хер вам на пере торчать! Мы с того света вернемся, чтобы вам глотки перекусить! Братва расколет… кто легавке маяк указал.

– Энти песни нам давно знакомы! – зло гоготнул один из сыскарей и дважды разрядил револьвер.

И снова они бежали за своим Елдориным, запинаясь и перепрыгивая через трупы убитых, оскальзываясь на липкой крови, пока не оказались у дверей трактира. Вокруг было полно полиции и солдат. Ночь разгоняли масляные фонари. Кто-то нервно смеялся, кто-то заряжал расстрелянный револьвер, кто-то делился махоркой. Группа солдат под прицелом ружей выводила из-за высокой поленницы притаившихся ширмачей.

– Что вы сюсюкаетесь с этой мразью, фельдфебель, как с беременной бабой? Прикажите связать волков и до кучи к Милютинской богадельне. Там общий сбор, там и конвой эту сволочь сбивает в гурт.

Отделение Елдорина не успело перевести дух, как получило новый приказ прошерстить Лаврищенскую «кузницу», в которой якобы укрылось несколько человек.

– Эх, жизнь-индейка, судьба-злодейка, – крякнул в рукав Платоныч. – Что мы им, бегунки аль рысаки чумовые? Однак делать неча. Приказ есть приказ.

Задыхаясь от летней духоты и усталости, они добежали до указанного притона.

– Пятеро в подвал, остальные со мною наверх! Галкин, не лезь вперед батьки в пекло! Фонарь дяржи выше, здесь черт ногу сломит.

С ружьями наперевес они сунулись в мрачную тишину дома. «Тут, брат, пришьют – “мама” не успеешь сказать», – стучало в голове. Шаги они делали короткие, ровно сберегали пространство и всячески силились сохранить запас его позади себя. Нервы щекотал страх перед возможной стычкой.

Пройдя прихожую, стали подниматься по деревянной лестнице. Кругом перевернутые стулья и столы, рассыпанные колоды карт на полу и спертый воздух, дезинфицируемый только табачным дымом да сквозняками, которые отчасти уничтожали вонь прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки. Такие дома-притоны приносили огромный барыш хозяевам. «Каждый ночлежник платил пятак за ночь, а “номера” ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты и полтора аршина ширины между двумя рогожами и есть “нумер”, где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…»[121]121
  Гиляровский Вл. Москва и москвичи.


[Закрыть].

Впереди что-то шурхнуло, будто когтями по полу скоблили.

Все напряглись, выставив пред собою штыки, а чуть погодя Платоныч сказал:

– Айдате дальше, ребята… Не боись. Тут крысы размером с кошку шастають, трандить-то их под хвост.

Миновали лестницу – никого. Вошли в первую «конуру» – та же история: темень, зловонье и беспорядок, будто Мамай прошел, на полах какие-то вещевые узлы, солома, поленья, мятое тряпье. В темном углу у печи отыскали двоих: замшелый дед с седой бородой до пупа и сопляк голозадый лет пяти-шести без портов – не то его внук, не то правнук.

В другой комнатушке опять то же самое, только вместо старика две угрюмые бабы сидели на узлах. Одна, что постарше, заложив ногу на ногу, пристально и зло глядела на «фараонов»; грязная желтая косынка в черный горох сбилась набекрень, открывая космы спутанных волос. Другая, помоложе, лет тридцати, полулежала, откинувшись спиной на облупленную до дранки стену и с откровенностью гулящей девки глазела на вошедших. Розовая кофта, надетая на голое тело, была расстегнута, обнажая большие провисшие груди.

– Чо пялишься, нравится? Так позолоти ручку и поимей! – Она пьяно осклабилась стоявшему впереди других Галкину. Тот светил фонарем, прикрываясь рукой. – Ну так чо, петушок, клюнешь свое зернышко? Слаще моих ворот не найдешь. Они у меня с рожденья медом помазаны, – грубо, по-мужицки захохотала тетка, задрала подол юбки и бесстыже показала на свой срам, на миг раздвинув плотные ляжки.

– Ну ты! Не балуй, шалава! – замахнулся на нее кулаком урядник. Шлюха лишь плюнула ему под ноги и, отглотнув из бутылки вина, выдала:

– А ты меня не осаживай, старый мерин, я тебе не кобыла! Давай не будем «бэ», не будет и «хэ»… А ежели ты, плешивый, рыпнешься на меня… мой миленок враз тебе второе зевло на горле бритвой вскроет.

Даже видавший виды Елдорин, и тот растерялся на миг от невиданной дерзости бабы. Та, узрев замешательство, вновь грубо загоготала и, раскачивая перед собою полупустой бутылкой, со слезливым надрывом завыла:

Ой, мама, маменька, я пропала…

Ой, мене любит кто попало…

– Ну сучья перхоть! Ну болдоха! – ядрено заворачивая матюки, взорвался Платоныч. – Симутин, Кулаков! Берите эту лярву за холку, и ту чуху тоже, волоките на двор в общее стойло! Там этих зассанок до пупа расколют. Ишь, расселись тут на своем говне две прынцессы. Эт что ж за наказанье господне, быть санитаром в этом хлеву!

Урядник утер рот узловатой рукой, в которой был зажат револьвер, и, гремя каблуками и ножнами сабли, вышел вон.

В третьей и четвертой комнатах все повторилось с начала – на столе полштофа вина, драные куски хлеба, огрызки огурцов и ни одного жильца.

– Что ты будешь делать? – шаря глазами, ворчал Елдорин. – Нут прямо, как Фома хреном смахнул! Нет, братцы, тут что-то нечисто, чует моя душа. Ведь у всех выходов наши стоять и солдатики. Уйтить им некуда.

В это время загрохотали по лестнице шаги, и затем в узком коридоре отчетливо проявились фигуры остальных городовых, которые по приказу урядника обследовали подвал, погреба и чуланы. Перерыв все, они нашли только одного немого, как пень, мужика-оборванца, который был нищим или бродягой, но уж никак не шулером или вором.

– Сдали конвою? – хмуро поинтересовался Елдорин.

– Так точно, Платоныч. Нету тут ни х… Может…

– Не может! – строго оборвал урядник и в раздумье пошевелил кустами усов. – Ты вот что, Галкин, посвети-ка вон тамось, у лестницы, что на чердак ведеть, а мы тутось на мушке держать будем, ежели чо… Да ты погодь, не робей, фонарь выше держи, нас же здесь целая рать. Мож, и вправду чего сыщешь…

– Ага, свой мульён, – тихо усмехнулись за спиной. Но Елдорин тут же пресек шутки:

– Ну-ну! Ты лучше свои сопли подбери, умник. Я гляжу, Котов, у тебя от сладкой жизни совсем бестолковка жиром заплыла? То-то… гляди у меня.

Галкин опять как-то подкупающе, с виноватым дружелюбием улыбнулся товарищам и, выше задрав фонарь, пошел в темный тупик коридора, где стоячилась лестница на чердак. Ему даже стало как будто приятно и весело на душе от порученного ответственного дела. Дойдя до лестницы, он повертел коротко стриженной кучерявой головой на тонкой шее, хотел было подняться по ней на ступеньку-другую повыше, когда сердце будто оборвалось и зависло на нитке. Прямо над ним, под самой крышкой чердачного проема, скорчившись в три погибели, притаился человек.

В тусклом свете фонаря Галкин хорошо различил его крупную фигуру и каменное от напряжения лицо. А еще он увидел ствол обреза охотничьего ружья, который гипнотически смотрел на него двумя черными провалами глазниц.

Ноги от страху онемели, замозжали в коленях, а от всего себя Максим чувствовал только одну грудь, неподвижную и отчего-то ставшую широкой, как амбарные двери, мимо которых не пролетит ни одна дробина.

– Чего там, Галкин? Есть хто? – точно сквозь сон услышал он хриплый голос Платоныча, такой знакомый и близкий, но такой сейчас чужой и далекий. – Ты чего там обмер, в сам деле?

У Галкина от отчаянья задергалась щека. Негнущимися пальцами правой руки он попытался дотянуться до ружейного курка, но в это время ахнул рыжим кинжалом огонь и его отбросило к стене. Темнота коридора осветилась ответными вспышками выстрелов, но он не слышал их грохота, как и не слышал крика бегущего к нему на выручку Елдорина. Он чувствовал только пылающие угли боли в своей груди, а потом звезды и надкушенная луна в окне потонули в ленивой черной пустоте.

– Как же так, как же так, Галкин?.. Не смей, не смей умирать, Максимушка! – тряс за грудь безжизненное тело юнца старый урядник и не скрывал своих отеческих слез. – Ишь ты… родной… как в воду смотрел: крови, говорил, будет много… Вот и накликал безносую. А теперича как? Сам околеванцем стал, Исусе Христе! А мы ведь сволыгу-то эту… слышь, Максимушка, ирода рода человеческого… который тебя… значит… Мы ведь его тоже мордой в пол положили. Не отмазался, гад, сделали ему свиданку с землицей. Стал быть, отомстили… слышишь, Галкин?

– Видать, на роду было написано так… У каждого свой срок… – угрюмо буркнул светивший фонарем Котов.

– Я-ть тебе дам «на роду»! Я-ть тебе дам этим самым «сроком» по харе, Котов. Да знаешь ли ты, глупеня, что у меня вот таких, как он, двое на Кавказе воюють… и мы с матерью пятый год впотьмах неведенья пребываем – ни весточки, ни письма… А вдруг да как?.. Ну, пошел отсель, Котов, пошел от греха! И помощи мне твоей не нады. Сам его… на руках снесу.

– Да я то что-о? – обиженно протянул Котов. – Тебя, Платоныч, тамось снизу его благородие господин Ершов кличет.

– Ну и пущай обождет его благородие! Чай не родимец – не обосрал исподнее… Мы тоже тут… по евонному приказу не мед пьем. А ну-к подмогни, Котов! Что ты дурой-столбом стоишь? Да нежнее, нежнее подымай, не дрова хапаешь…

Глава 3

Полиция и войска простояли в оцеплении до утра: и только румяная заря и первые лучи солнца открыли тайну полупустых трактиров и балаганов. Практически все заведения «Самокатов», вернее, их крыши, были сплошь усеяны оторвяжниками и ворьем, лежащими и сидящими. Под прицелами ружей солдат их согнали всех вниз. Полиция наметанным глазом рассортировала «улов», очистила «зерна от плевел». Многие были арестованы тут же на месте, у Милютинского трактира, но многих и отпустили. В массе это был разношерстный молодняк, еще не запятнавший себя несмываемыми пятнами преступлений. Их просто согнали вниз и без особых проволочек выгнали за пределы ярмарки. Мелкое жиганье полетело вольными сизарями на банные пустыри Волги и Мещерского озера, а остальных под конвоем погнали к мрачным стенам Нижегородской тюрьмы для выяснения личности и дачи показаний следакам уголовки.

* * *

Правозаконники торжествовали победу. «Урожай» и вправду был на редкость богатый. В рапортах и отчетах гремели громкие имена и клички пойманных уголовников. Полицией было взято более двадцати матерых преступников, среди которых значились жестокие грабители и убийцы, «тырбанщики слама» и махровые скупщики краденого. Было раскрыто и «алялинское дело», которое в прокуратуре давнехонько числилось в «глухарях»: четверо грабителей во время дележа крупной добычи задушили на разбойничьей «хазе» своего подельника, чтобы завладеть его долей… Там же, на чердаке, через неделю были найдены трубочистом две отрубленные ноги в яловых сапогах… Были пойманы и бывшие в розыске беглые каторжники числом семь человек. Все крайне опасные, с темным и жутким прошлым. Было и много другого «добра», которое радовало сердце закона, но не было найдено главного: среди арестованных отсутствовал убийца саратовского купца.

Николай Матвеевич еще некое время повертел в руках срочное донесение пристава Колесникова, в котором, помимо успехов, сообщалось и о гибели никому не известного городового М. Галкина, и положил документ в сафьяновую папку.

Настроение господина Голядкина было чернее черного. «Усердия, и большого усердия проделано много, а воз и ныне там…» – вставая из-за рабочего стола и опираясь кулаками на столешницу, тяжело выдохнул он, перекрестился на светлый образ Пресвятой Богородицы, подошел к распахнутому окну.

– Что же рисуется у нас? – обращаясь к самому себе, скрестил на груди руки Голядкин. – О тебе как будто нельзя сказать, что ты живешь чужим умом… Но тогда получается… живешь своей глупостью. Время идет, а ты все продолжаешь «вялить рыбу»… Послезавтра тебе вновь пред строгие очи Федора Лукича явиться след… и что? Он ведь, жук, не преминет поинтересоваться, как идет это проклятое дело. Скажет со своим губернаторским нажимом, как могильной плитой придавит: «Я надеюсь, ты это время, голубчик, не мух от себя отгонял? Чем порадуешь, чем огорчишь? Что, брат, дожил до внуков и впал в “дедство”? Теряешь свою хваленую хватку, Николай Матвеевич, теряешь… Разочаровываешь меня, старика. А ведь искусство сыска – это догадка о том, чего до времени еще не знает общественность. Мне ли это вам говорить? Самое плохое в жизни то, что она проходит. Согласны? Вот… вот… Сердце надо беречь. И заметьте, не только свое, г-н Голядкин. Я ведь, сударь, по вашей милости покой потерял… Сны дурные вижу-с… То Наполеона, то огненный Марс, то декабристов, а то и вообще весь сон к чертовой матери! Ведь со всех сторон! Только вдумайтесь, со всех сторон клюют губернатора: и родня, и купцы, и сановники… Это же пожару подобно! И почему я, позвольте-с узнать, должен отвечать на все эти “пике”? Молчите? Ну так я вам поясню, дорогой вы мой Николай Матвеевич. И свинью допускают к столу, но только в виде ветчины или сала… Надеюсь, вам понятен намек?» Н-да… А ведь именно так и скажет, ежели ходу делу не будет, – мрачно резюмировал Голядкин. – По первости ласково начнет дудеть, точно слова его обуты в валенки. Ну, ну… ваше высокопревосходительство… Знаю я ваши бессонные ночи! Ах горе, ах напасть! – наш Федор Лукич заснул, забыв принять снотворное! Да чтоб ты подавился, старый хрыч, своими пилюлями!

Полицмейстер хрустнул в сердцах пальцами и мысленно чертыхнулся, продолжая воображаемый диалог с губернатором:

– Можно подумать, только вы у нас один эталон! Эх, Федор Лукич, Федор Лукич, не цените вы старую гвардию… – обиженно усмехнулся Голядкин. – Это о вас говорят: жил всю жизнь рисуясь и почил в «позе». Прости меня, Господи! Свят, свят! Но ведь и на солнце, знаете ли, уважаемый, есть пятна. Вот вам ведомы все мои промахи… Выговор за выговором лепите мне на лоб… А я меж тем ваши грешки доподлинно знаю! Пример вы берете со своего начальства в столице, а взятки – с подчиненных… Да, да… не спорьте, милостивый государь, и не хмурьте брови. К взяточникам в своей канцелярии вы относитесь снисходительно – это ведь ваши, а не мои коллеги по «беру». Ну-с, а то, что касается ваших ценных советов, господин «выговороносец», то я и без вас знаю, что надо идти вперед, за исключением тех случаев, когда перед тобой пропасть.

Николай Матвеевич с очевидной завистью посмотрел на беззаботных воробьев, что шумливо галдели в тополиной зелени листвы, потом на свое кислое отражение в зеркале, на безучастную к его проблемам, лежавшую на столе сафьяновую папку и принялся мерять шагами кабинет.

– Черт, черт, черт! Томлюсь тут, как судак, вынутый из ухи. Человеку в моем переплете, может, и надо-то всего лишь одно доброе слово… Ну-с, хоть пустячный намек на лояльность… и тут же на душе запоют райские птицы. Впрочем, все это мертвые слова и материи для вас, Федор Лукич. Вам вынь да положь раскрытие! Лупи результат, Голядкин! А там трава не расти… Вот так, вот так, братец. У жизни не всегда бритая щека. Верно мой батюшка, Царство ему Небесное, баял: «Где труп, дружок, там и черви». Старая истина, но как в десятку. Нет, нет, надо срочно предпринимать меры…

Николай Матвеевич подошел к книжному шкапу, машинально развернулся, прошелся к столу; мысли роились в его голове, но все бестолково и откровенно без пользы. Следовало копаться в деле Злакоманова, строить новые версии о возможных убийцах, а перед глазами маячила экваториальным закатом мрачная «физия» губернатора.

«“Эх, жаловалась пуговица: хоть в петлю полезай…” А может, все неудачи из-за того, что я о Боге забыл? Так нет же, в прошлое воскресенье всем семейством ходили к причастию. Нынче только среда… Нет, не я о Христе забыл, а Господь от меня отвернулся. Ладно, будет тебе, Коля, с ума сходить. Не ищи теневой стороны, ты ведь не цензор. Тебе бы в драку, а ты боишься кашля начальства за дверью. У мыши всегда на сердце кошки скребут. Боже мой, в кого ты превратился на этом посту, братец? Служил приставом и жил спокойно, лямку свою тащил не хуже других, а тут забрался наверх, глянул вниз, и душа ушла в пятки. Все верно, когда наверху, легко забыть, что придется падать. Ай, будь что будет, вспомни, как ты шайку Угрюмого в Петровском уезде брал. Вот где жизнь и огонь были! Ежели что, уйду в отставку, но хребет ломать не стану. Однако без четверти час, не грех отобедать…» – Николай Матвеевич, прервав ход своих мыслей, еще раз посмотрел на карманные часы, и в это время в двери кабинета настойчиво постучали.

Старший полицмейстер удивленно изогнул бровь: «Кто бы мог быть? В это время я никого не ждал».

Дверь между тем приоткрылась, и в проеме показалось лицо секретаря Гришечкина: бледное от природы, с мелкими птичьими чертами, оно было растерянно-напряженным.

– В чем дело, Виталий? – Голядкин раздраженно глянул на белесого секретаря.

– К вам купец Барыкин, ваше превосходительство, – с подобострастным наклоном головы и вкрадчивой предупредительностью молвил тот. – Говорит, по срочному делу. Прикажете просить, ваше превосходительство, или?..

«Тьфу, черт! Нашла коса на цирюльника… Решил отобедать, и на́ тебе!» – чертыхнулся в душе Голядкин, помедлил минуту и махнул рукой:

– Проси, шут бы его взял… как-никак купец проходит свидетелем по треклятому делу.

Он не успел дойти до своего рабочего стола, как в кабинет ввалился Барыкин. Страдая грудной жабой, он тяжело дышал, пытаясь изобразить на своем взволнованном крупном лице подобие доброжелательной улыбки.

– Наше вам премногое почтение, Николай Матвеевич. – Барыкин поспешно стянул с головы новый с лаковым козырьком картуз и отвесил картинный поклон.

– Будет тебе, Григорий Иванович, шапку ломать. Проходи, садись хоть сюда. – Полицмейстер указал рукой на резной стул. – Выкладывай, с горем али бедой пожаловал?

– Тут вот какое дело запарилось, – надувая щеки и горстя бороду, тяжело опустился на стул купец. – Только прежде дозвольте уверить вас в моей совершенной преданности и неизменной готовности к услугам вашим…

– Да будет, будет в блин раскатываться… – Полицмейстер сделал сердитое лицо. – Здесь не базар, господин Барыкин. Я государственное время транжирить не стану. Выкладывай по существу.

– Вот именно-с, по существу-с! – Григорий Иванович болезненно набряк скулами и выдал: – Девка моя пропала. Вернее, корнеевская…

– Какая такая девка? – изумился Голядкин.

– Да как же-с? Известная «героиня» нашего города. Неволина, мать ее в душу…

– Мадемуазель Неволина? Мария Ивановна?

– Она самая, ваше превосходительство. Втору неделю днем с огнем сыскать не могем. Корнеев волоса на себе рветь, грозится в запой ухнуться! По первости думал: «захворала баба»… ну с кем не быват? Ан нет: день, второй, третий на закат пошел, а от нее ни весточки. Понятно дело, был послан посыльный…

– Ну и? – У Голядкина загорелись глаза, в сухих пальцах заплясала папироса.

– Напрасный труд. Дом на замке. Ни света в окнах, ни прислуги ейной… Тут уж и впрямь лбы зачесались. В голову разно полезло… Стали кумекать, дела сопрягать и ахнули… Ведь и пропала-то эта ягода-малина в аккурат моёйной поездки с Саввичем в Нижний… На следующий день Максим Михалыч, смущенный сим завивом, чуть свет сам помчался к Неволиной, а там – ба! – леденец за щеку… уж други хозяева, и мужичье на дворе мебеля таскаеть…

– Так, так… Далее? – Голядкин затушил папиросу, раскурил новую. Взгляд его стал сосредоточенным и серьезным.

– А дале что? – поперхнулся слюной Барыкин и, откашлявшись в кулак, с оглядкой, заговорщицки обронил: – Ведьма-то эта, певичка корнеевская… видать, не одна бежала… Михалыч шепнул на ухо, что прежде, недели за две до убийства Злакоманова… видал ее в своем кабаке с каким-то подозрительным типом-с.

– Как выглядел? Не из наших?

– Ну скажете, государь мой… – с обиженным удивлением протянул купец. – Нам, трактирным, да не знать свою братию! Как «Отче наш» – чужак… Залетный, по всему, но… видать, с густым прошлым…

– Не понял? Это как-с прикажешь толковать?

– Так и толкуйте, ваше превосходительство. Имел он прежде шашни с этой блудницей. У нас глаз – алмаз, сразу видим до дна, кака там копеечка лежить. Как пить дать, ее сердечный кобель то был… На вид хрупко́й, ровно давно не кормленный, поджарый, значить, но во взгляде, Царица Небесная, бытто матерый волчище дремлет… Во как!..

– Ты откуда видел?

– Не я, ваше-с превосходительство! Понятно дело, Корнеев, дак это одно, что моими очами.

– Хм, значит… таки Марьюшка… – Голядкин удовлетворенно с хрустом раздавил в пепельнице душный окурок.

– Она, ведьма…

– И чужак, говоришь, залетный…