Текст книги "Искушение Анжелики"

Глава IX

Что же надумал Жоффрей? Что он решил относительно нее?.. И относительно Колена?

Его молчание, его отсутствие становились невыносимыми.

Весь этот день, длящийся уже века, она то боялась, то надеялась, что он ее позовет. Она предстанет перед ним, пусть, это было бы куда лучше той неопределенности, в которой он ее держит. Если бы она могла кричать, бушевать, упрашивать, умолять и обвинять сама, это вернуло бы ее к жизни.

Ярость, гордость, защитный инстинкт, которые поддерживали ее утром, таяли по мере того, как текли часы. Отстраняя ее от себя, игнорируя ее, он подвергал ее настоящей пытке, которая лишала ее последних сил, и она лишь с трудом заставила себя проглотить несколько кусочков обеда, который принесла ей госпожа Каррер.

После полудня она отправилась на поиски Кантора и нашла его в порту. Он был деловит и озабочен.

– Не слушай сплетен, которые ходят обо мне, – с жаром сказала она ему. – Ты же знаешь, как суеверны люди, которые нас окружают. Разве в Квебеке меня не объявили… дьяволицей? Стоит женщине попасть в руки пирата, как клеветники тут же начинают придумывать о ней всякие небылицы. Золотая Борода вел себя со мною как настоящий рыцарь, и когда-нибудь я объясню тебе, кто он такой и почему я питаю к нему дружеские чувства.

– Во всяком случае, когда его будут вешать, меня тут не будет, – заявил Кантор, который, похоже, был не расположен обсуждать эту тему. – Завтра, когда начнется прилив, я выйду в море на «Ларошельце». Отец отдал его под мою команду.

Кантор выпрямился, гордясь тем, что в пятнадцать лет он уже капитан. Его явно не слишком заботили сотрясающие маленькую колонию слухи. Он был весьма доволен тем, что ему удалось вовремя вернуться в Голдсборо, чтобы принять участие в морском сражении, и еще более доволен тем, что теперь на своем собственном корабле он выйдет в такое знакомое море. Он выпятил грудь и, полный сознания своей значимости, добавил:

– Я должен отвезти в Хоуснок кое-какие товары, которые затем будут переправлены в Вапассу Куртом Рицем и шестью новобранцами, которых я тоже возьму на борт.

– Как? – воскликнула Анжелика. – Через несколько часов отправляется почта в Вапассу, а мне никто ничего не сказал. Лорье! Лорье! – позвала она пробегающего мимо мальчика. – Скорее иди и помоги мне собрать ракушек для Онорины.

Она едва успела написать записки Жона и Малапрадам.

– Поспешите, поспешите, прилив не ждет, – торопил ее Кантор.

Швейцарец Курт Риц стоял с алебардой на пристани, следя за погрузкой на шлюпку тюков с товарами и своих людей, немцев и швейцарцев по происхождению, одетых в парадное платье, не изменившееся со времен ландскнехтов. Оно представляло собой короткий прилегающий камзол с пышными рукавами, украшенными разрезами, и широкие суконные штаны, желтые, как лютик, собранные на коленях, завязанные идущими по всей длине алыми лентами и по неприличной и хвастливой моде прошлого века снабженные похожим на клапан желтым атласным гульфиком.

Только плоеный воротник был заменен мягкими брыжами.

Его головной убор, нечто среднее между старинным током и современной широкополой фетровой шляпой, был украшен коротким красным страусиным пером. На поясах наемников висели позолоченные стальные шлемы. Вооруженные пиками, наемники имели вид гордый и внушительный.

Курт Риц полностью соответствовал требованиям, предъявляемым к сержанту, который, как известно, «должен быть человеком знающим, храбрым, благоразумным, учтивым, не раз встречавшимся на поле боя с врагом и, если возможно, иметь высокий рост и приятную внешность».

К тому же он носил шпагу, знак принадлежности к дворянству, которое было пожаловано ему за службу королю Франции в Австрии в войне против турок.

Анжелика не видела швейцарца с той ночи, когда заметила его с балкона полуюта «Сердца Марии», если не считать мимолетной встречи в темноте в тот вечер, когда она вернулась в Голдсборо, и сейчас не могла найти его глазами, поскольку не знала, как он выглядит.

Кто-то показал его ей. Она вручила ему послание Жона и Малапрадам, не обращая внимания на его презрительный и высокомерный взгляд. Разумеется, он всегда будет ее презирать за то, что подглядел на корабле. Расскажет ли он об этом в Вапассу? Она не могла унизиться до того, чтобы попросить его молчать. Но, говоря с ним ровным тоном и дополняя свои письма важными устными указаниями, которые только что пришли ей в голову, – например, не забыть собрать еловые почки для приготовления грудного отвара, – она интуитивно почувствовала, что он порядочный человек. Неотесанный, холодный, как многие горцы, кажущийся высокомерным, он, однако, не был мелочен. Он больше ничего не расскажет о том, что подглядел как-то ночью при свете свечи, когда убегал с пиратского корабля.

Заметив графа де Пейрака, который вместе с Роланом д’Юрвилем и Жилем Ваннерейком шел в порт, Анжелика поспешила уйти.

Почему она ушла? Из-за него? Из-за своего мужа? Она бродила среди выросших в Голдсборо новых домов, обитатели которых тоже отправились в порт, чтобы присутствовать при отплытии яхты «Ларошелец».

На этот раз ей не хватило смелости остаться там и оказаться в нескольких шагах от него в той толпе, которая будет за ними наблюдать. Ей следовало бы быть там, упрекала она себя, и махать платком, когда небольшое судно под командой юного Кантора де Пейрака поднимет паруса… Но она не могла. Впервые с этого утра она проявила слабость.

Он одержит над нею верх. Но чем закончится все сражение?

Пока она не узнает, какая участь уготована Колену, Жоффрей будет представлять собой угрозу, он будет рукой, занесенной для удара. В глубине души она знала – он сейчас ее враг, которого она не сможет провести.

Сколько раз граф де Пейрак говорил о своей непоколебимой решимости убить любого, кто попытается отнять у него жену?

И теперь она с болью в сердце не могла не вспоминать его слова – слова, которые он говорил Пон-Бриану и Ломени.

Колен обречен, но не потому, что он пират и грабитель, а потому, что он соперник. Но этого не должно быть! Только не из-за такого пустяка! Только не из-за нее! О, Господи, не дай этому случиться!..

Глава X

В форте, куда Анжелика вернулась, когда стемнело, после того как обошла всех раненых, сонная и уставшая от душевных мук, она заметила, что в комнате стоят два сундука, которых раньше в ней не было.

В одном из этих сундуков были платья, кружева, белье, перчатки, туфли, а в другом – различные предметы роскоши, призванные сделать повседневную жизнь более удобной.

Наряды и предметы туалета пахли Европой. Должно быть, Жоффрей де Пейрак осенью перед отплытием заказал Эриксону привезти их, и теперь «Голдсборо» доставил их сюда, все эти вещи, дышащие утонченностью и красотой мира, который был для нее потерян.

Анжелика едва прикоснулась к ним, почти равнодушно приподняла их в сундуках, словно эти вещи были останками любви, которая умерла.

Она не могла понять, зачем их принесли сюда нынче вечером, и в своем нынешнем состоянии видела в них скорее опасную ловушку.

Отвернувшись от этих роскошных подарков, которые она сочла оскорбительной насмешкой над своими страданиями, Анжелика попыталась немного поспать.

Но она содрогалась при мысли о том, что может произойти во время ее забытья. А что, если, проснувшись на рассвете, она увидит тело Колена, раскачивающееся на виселице?

В конце дня, собрав все свое мужество, она попыталась встретиться с мужем, но нигде не смогла его найти. Одни говорили, что он направился в лес, другие – что он на своей шебеке поплыл навстречу какому-то кораблю. Отчаявшись разыскать его, она решила немного отдохнуть, понимая, что это необходимо.

Но тревога не улеглась. После короткого тяжелого сна она проснулась среди ночи и, постоянно ворочаясь, не в силах заснуть вновь, отдалась своим мрачным мыслям.

После сна она почувствовала еще большую злость на мужа. Ее глубоко ранило его поведение нетерпимого ревнивца.

Разве Жоффрей не оставил ее на много лет одну? А теперь он требовал от нее всего, даже верности в прошлом! Был ли он так же щепетилен вдали от нее? Нет, он развлекался с другими женщинами! И тем не менее он хочет грубо сорвать завесу с тайн, принадлежащих ей одной, и потребовать у нее отчета, причем приписывая ей куда больше романов, чем у нее в действительности было за годы ее «вдовства», которые питали его ревность.

Когда она вспоминала эти пятнадцать лет, прожитые ею вдали от него, она прежде всего видела длинную череду холодных одиноких ночей, когда ее молодость, ее жизнь, жизнь юной красивой женщины, растрачивалась в слезах, пролитых по нему, в попытках вызвать в памяти его образ, в тоске по нему… но потом она засыпала – засыпала одна, сжав кулаки. Она всегда спала крепко, как ребенок, это ее и спасло. Когда она была хозяйкой «Красной маски», ее, падающую с ног от усталости, ждала поздней ночью лишь узкая кровать, а на рассвете она снова была готова встретить день, полный тяжелой работы, день, в котором не было места для любви, если не считать приставаний какого-нибудь слишком дерзкого мушкетера, которого ей приходилось выставлять за дверь. А в те дни, когда она держала свои заведения, где подавали шоколад, ее подруга Нинон де Ланкло не раз упрекала ее в том, что она чересчур скромна.

Как лучистые огоньки, слабые, мерцающие и быстро гаснущие, она вспоминала редкие ночи любви в объятиях преследуемого полицией парижского поэта Клода Ле Пти и преследующего его полицейского Дегре, но и тот и другой были слишком заняты своей жестокой игрой в кошки-мышки, чтобы уделять ей много внимания.

И при дворе, несмотря на окружавшую ее атмосферу любовной лихорадки, разве стала ее любовная жизнь более насыщенной? Нет, скорее наоборот. От поклонников ее изолировала страсть короля. А ее самоуважение вкупе с неизменной тоской по любимому призраку, к которому она не переставала простирать руки, отвращали ее от амурных приключений и легких связей, которые ей бы очень скоро опротивели. И что же оставалось?

Несколько ночей с гонимым князем Ракоци. Мимолетная близость однажды вечером во время охоты с герцогом де Лозеном – ошибка, которая к тому же чуть было не обошлась ей слишком дорого. А с Филиппом, ее вторым мужем? То ли два раза, то ли три. И затем Колен, ее утешение в пустыне…

Если сложить все, сказала она себе, за пятнадцать лет она занималась любовью меньше, чем какая-нибудь благонравная мещанка со своим законным супругом за три месяца… или она сама в объятиях Жоффрея за еще более короткий срок. Так за что клеймить ее позором, пригвождать к позорному столбу, приписывать ей темперамент бесстыдной Мессалины? Но она бы только напрасно потратила время, если бы попыталась объяснить все это Жоффрею даже с приложением точных подсчетов, которые вместе с доводами, основанными на фактах, он, как ученый, должен был бы оценить. Увы, она чувствовала, что, даже если речь идет о таком ученом, как Пейрак, нельзя рассчитывать на то, что он будет объективен и непредвзят в вопросах любви. Когда задевают его инстинкт собственника, он становится таким же, как и все другие мужчины. В этом случае все мужчины приходят в ярость, и даже самые умные из них отказываются что-либо понимать.

Но почему они поднимают столько шума из-за какого-то поцелуя?

В конце концов, что такое поцелуй? Всего лишь сближение и слияние губ. И сближение сердец.

Два потерявших голову существа, сплетающихся в божественной тьме, согревающихся дыханием друг друга, узнающих друг друга во мраке ночи, в котором они так долго блуждали в одиночестве. Мужчина! Женщина!

И ничего другого. Это все.

А что такое близость, как не продолжение и расцвет того неземного, что так редко доводится вкусить человеческому существу? А иным и никогда!

Значит, вот что такое поцелуй? И Жоффрей был прав, что разозлился на нее за тот поцелуй с Коленом, который стал Золотой Бородой?

Жизнь – это труд, это сложное искусство. И труднее всего для Анжелики было смирить свой гордый нрав и признать, что остракизм, презрение и гнев окружающих, которые задевали ее до глубины души, были порождением ее собственных поступков, которые, как порой признавалась себе она сама, были непростительны.

Чтобы вновь обрести душевное равновесие, Анжелике следовало бы дать правильную оценку этому случайному неверному шагу, но ей это никак не удавалось. Она то решительно себя осуждала, то видела в своей минутной слабости лишь приятную интермедию, на которую красивая женщина порой имеет полное право.

Сырой облачный рассвет вырвал ее из этого адского круговорота мыслей. Она встала, усталая и разбитая после того, как всю ночь провертелась в холодной одинокой постели. Ее мучила неизвестность относительно участи Колена.

Тревожная серо-розовая заря принесла с собой становящееся все громче назойливое полнозвучное вкрадчивое воркование горлицы. Анжелика на всю жизнь возненавидит приторные звуки пения этих птиц.

Отныне это пение будет напоминать ей короткую страшную пору, которую она пережила в Голдсборо в этом году и которую она, вспоминая, будет называть проклятым летом.

Пора неясного ужаса, первые признаки которого бродили по округе. Каждое теплое утро, каждая тревожная заря были полны назойливого воркования этой птицы.

Из-за пелены тумана, нарастая, доносились шумы порта и пробуждающегося поселка. Стук молотка! Неужели это возводят виселицу?

Где-то недалеко моряк пел грустную народную песню про короля Рено:

 
Лишь только пробил полночный час,
Король Рено вздохнул и угас.
Скажи мне, матушка, не молчи,
Почто молоток так стучит в ночи?
Ах, дочка, то плотник чинит чердак,
Поэтому он и молотит так.
 

Анжелику пробрала дрожь. Что это – виселица? Или это сколачивают гроб?.. Надо бежать туда, действовать, что-то делать.

Но день прошел под непрестанный шум ветра, и ничего не произошло.

Был еще вечер, но на землю уже опустилась непроглядная ночь без единого проблеска света, и низкое набухшее дождем небо нависло над морем и закрыло верхушки деревьев.

Анжелика, вцепившись в деревянную оконную раму, смотрела на двух мужчин, стоящих в комнате лицом к лицу. Она только что прошла через двор и направлялась к зале, где собирался совет, намереваясь сказать Жоффрею:

– Давайте объяснимся. Каковы ваши намерения?

Но, посмотрев в окно форта, она увидела их. Жоффрей… Колен. Они стояли лицом к лицу в зале совета. Они были одни и не знали, что за ними наблюдают.

Колен держал руки за спиной, вероятно потому, что они были связаны. Жоффрей де Пейрак стоял у стола, на котором лежали свитки пергамента и карты.

Один за другим он медленно и методично разворачивал документы и внимательно их читал. Время от времени он вынимал из стоящего на столе открытого ларца драгоценный камень и с видом знатока рассматривал его в свете свечи. Вот в его руке зеленым огнем засверкал изумруд.

По движению его губ Анжелика догадалась, что он задал своему пленнику вопрос. Тот кратко ответил. Колен вдруг двинулся и показал пальцем на какую-то точку на карте. Стало быть, он не связан…

Анжелика испугалась за Жоффрея. А что, если под действием внезапного порыва Колен вцепится ему в горло? Неужели Жоффрей не ощущает огромной физической силы Золотой Бороды, который стоит от него так близко?

Но нет. Он делает вид, что не замечает ее и не придает ей значения. Какая неосторожность! Все тот же вечный вызов обстоятельствам, стихиям, людям. Все то же стремление дойти до края… чтобы все увидеть самому. Когда-нибудь на него, как орел, обрушится смерть. «Жоффрей! Жоффрей! Будь осторожен!»

Она вся дрожала, беспомощно цепляясь за оконную раму, инстинктивно чувствуя, что не имеет права вторгаться в столкновение этих мужчин.

Пусть судьба решает исход схватки этих двух сильных натур. Ее женскому сердцу хотелось, чтобы в ней не было ни победителей, ни побежденных.

Ее взгляд со страхом обращался то на одного, то на другого и наконец остановился, словно притянутый магнитом на стройной, угловатой, но такой крепкой фигуре мужа. Отделенная от него стеной молчания, сделанной из стекла, она смотрела на него, как бы захватив его врасплох во время сна… Глядя на него, когда он спал, она всегда испытывала боязливую тревогу и острую ревность, потому что, засыпая, он уходил от нее в свой мужской мир, полный тайн.

Серебристый отблеск на висках, казалось, придавал мягкость его чертам, но это была всего лишь иллюзия. На самом деле он оставался далеким, суровым, неприступным. И вместе с тем каждая его черточка была ей близка, находила отклик в ее женском сердце, когда она за ним наблюдала. Деталь за деталью она воссоздавала в уме все, что знала о нем: его осторожность и пылкость, хладнокровие и ловкость, ум и ученость, скрытые за редкостной человеческой простотой, и задумчивое выражение его лица, отражающее глубину его мыслей. Следя за движениями его мышц, спрятанных под одеждой из темного бархата, она вспоминала его энергию, его силу и то всегдашнее необыкновенное любовное здоровье, которое было присуще его неукротимому крепкому телу.

Потом взгляд Анжелики обратился к Колену. Он стоял в зале, возникший из прошлого король рабов Мекнеса, и его пестрый наряд Золотой Бороды выглядел сейчас как смешной маскарадный костюм.

Сегодня вечером у него снова был взгляд короля, взгляд голубых глаз великого Колена Патюреля, привыкшего легко читать в далях пустыни и в глубинах человеческих душ.

Помимо воли Анжелика в этой молчаливой дуэли была на стороне более слабого, то есть Колена, потому что и сама она, будучи женщиной, принадлежала к роду, который на протяжении тысячелетий тоже подавляли и унижали.

Хорошо зная их обоих, она понимала, что Жоффрей намного сильнее нормандца.

Вскормленный передовой философией и наукой, изощрившийся в бесконечных утонченных играх разума, он мог, не дрогнув, выдержать все или почти все, даже если речь шла о сердечных ранах.

Колен же, хотя и обладающий природным умом, но необразованный и не умеющий даже читать, был безоружен перед неожиданными ударами судьбы.

И именно она, Анжелика, нанесла ему эти удары. И теперь, видя, что он беспомощен и заранее обречен на поражение, несмотря на его неоспоримую физическую силу, она испытывала боль и угрызения совести.

Внезапно у нее упало сердце. Она увидела, как Жоффрей оттолкнул груду пергаментов и подошел к Колену. Анжелика испытала при этом такой страх, словно увидела, что граф навел на нормандца пистолет и выстрелил ему прямо в сердце. Прошло несколько секунд, прежде чем она убедилась, что в руках Жоффрея ничего нет.

Однако ее страх не прошел.

Там, за стеклом, наступил решающий момент.

Она догадалась об этом по долгой дрожи, которая пробежала по всему ее телу, по тому, как напрягся ее разум и обострились все чувства в попытке понять, что там происходит.

Близилась развязка, но из-за оконных стекол Анжелика не слышала ничего. Мужчины обменивались неслышными ей репликами, похожими на удары кинжалов…

Жоффрей говорил что-то, стоя совсем рядом с пленником, и его горящие глаза пристально глядели на суровое напряженное лицо Колена. Мало-помалу на лице нормандца появились гнев и возмущение, Анжелика видела, как сжимаются и разжимаются и даже поднимаются его кулаки, как он дрожит в бессильной ярости. Несколько раз он отрицательно покачал головой, противопоставляя напору Пейрака свою гордость неукротимого льва.

И тогда Пейрак отошел от него и принялся ходить взад и вперед по залу, как леопард в клетке, кружа вокруг Колена и время от времени бросая на него пристальный взгляд, точно охотник, высматривающий на теле зверя наилучшее место для удара. Подойдя к гиганту снова, он вдруг схватил его за отвороты кожаного камзола и приблизил его лицо к своему, словно желая сказать ему что-то по секрету. Было видно, что на этот раз он говорит совсем тихо. Теперь лицо Жоффрея де Пейрака казалось угрожающе-мягким, губы сложились в хитрую двусмысленную улыбку, и Анжелика догадалась, что сейчас он прибегает к самой чарующей из своих интонаций. И выражение лица у него в эту минуту тоже было как нельзя более чарующее, но в глазах горел пугающий огонек. И то, чего она боялась, произошло. Колен поддался натиску Жоффрея де Пейрака.

Мало-помалу непреклонная решимость, читавшаяся на его лице, стерлась, исчезла, уступив место растерянности, отчаянию и даже мимолетной панике. Внезапно он склонил голову, словно признавая свое поражение.

Что же такое мог сказать Жоффрей де Пейрак, чтобы сломить Колена Патюреля, который не гнул спину даже перед Мулаем Исмаилом и всеми его пытками?

Жоффрей де Пейрак замолчал, но он все еще продолжал держать Колена за отвороты камзола и внимательно на него смотреть. Наконец массивная светловолосая голова нормандца поднялась. Колен неподвижным взглядом смотрел перед собой, и Анжелика испугалась, что он заметил ее в темноте за окном.

Но Колен не мог ничего видеть за окном, потому что сейчас он вглядывался в самого себя. И вдруг она увидела на его лице то выражение простосердечия, которое она видела на нем когда-то во время сна, то самое выражение, которое, наверное, в первые дни творения было присуще Адаму. Взгляд его голубых, словно подернутых сном глаз вновь обратился к Пейраку, и двое мужчин долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Затем Колен несколько раз кивнул, как бы соглашаясь.

Граф де Пейрак вернулся к своему месту у стола. В зал вошли стражники-испанцы и встали за спиной пленника. Анжелика не заметила, как Жоффрей их позвал. Они вышли, уводя с собой Колена.

Оставшись один, Жоффрей де Пейрак сел.

Анжелика попятилась, испугавшись, что он может заметить ее присутствие. Но она не покинула свой наблюдательный пункт и как зачарованная продолжала наблюдать. Недавно ночью на островке он следил за нею, не подозревающей о том, что он рядом, и теперь ей тоже хотелось увидеть его без прикрас, когда он и не подозревал, что за ним наблюдают. Какое же чувство отразится сейчас на его лице? Что она увидит, когда он сбросит привычную маску? Угадает ли она его мысли, его решения?

Он протянул руку к ларцу с изумрудами, знаменитыми изумрудами из Каракаса, отнятыми у испанцев Золотой Бородой. Он достал один редкой величины изумруд и, подняв его так, что он заиграл в свете факела, принялся его рассматривать.

Он улыбался, словно наблюдал сквозь этот прозрачный драгоценный камень какое-то занимательное зрелище.