Текст книги "Небесная музыка. Луна"

Светает еще сильнее. И я направляюсь к пруду по гравийным дорожкам, наблюдая, как просыпается в блестках росы сад. Воздух наполняется цветочным ароматом – как будто кто-то прямо надо мной вытряхнул пакетик с пыльцой.

Кажется, теперь я знаю, как пахнет утро – розами и рассветом.

Неподалеку от неподвижного темного пруда на коленях сидит наполовину седой мужчина лет шестидесяти в рабочем комбинезоне и перчатках – он стрижет разросшийся, но при этом чахлый куст с бледно-желтыми розами. Рядом стоит тележка с саженцами, в которой лежит открытый чемодан с набором инструментов. Наверное, это садовник, а лицо у него сосредоточенное и угрюмое. Еще бы, кто в здравом уме будет весел в пять утра на рабочем месте?

Но я почему-то рада, что вижу его, потому что он напоминает мне дедушку – тот тоже ни свет ни заря просыпался и копошился в нашем маленьком саду у дома. Ну а еще я и садовник – на одном социальном уровне. Вообще-то я не обращаю на это внимания, но в этом шикарном месте чувствуешь всю прелесть социального расслоения.

Вот задница, ненавижу неравенство – по какому бы то ни было признаку.

– Проклятье, – доносится до меня. – Почему я должен заниматься этим?

Некоторое время я наблюдаю за тем, как садовник неаккуратно кромсает несчастные розы, время от времени едва слышно ругаясь, а потом, когда уже хочу уйти, он вдруг резко встает и, запинаясь, падает прямо на тележку, а вместе с ней и инструментами – на землю. Перед моими глазами вспыхивает картина из прошлого – дедушка однажды тоже упал, когда подстригал цветы, и неудачно напоролся ладонью на гвоздь.

Я стремительно, но неслышно шагая, подхожу к садовнику, который сидит на земле, потирая спину. Может, у него больная спина?

– Вам помочь? – спрашиваю я. Он вздрагивает и резко поворачивается ко мне. Лицо у него жутко недовольное и строгое, взгляд – цепкий. По моим рукам почему-то ползут мурашки.

– А ты еще кто такая? – с непередаваемым отвращением в голосе спрашивает садовник, игнорируя мою протянутую руку.

– Гостья, – хмыкаю я. – Временная.

– Проходной двор, – ворчит он и, все так же игнорируя мою руку, встает на ноги. Садовник высок, худ, но крепок и жилист, несмотря на возраст. Наверняка в юности был хоть куда, да и сейчас привлекает взгляды почтенных дам. Он начинает собирать инструменты, и я помогаю ему, но удостаиваюсь только косого взгляда. А когда пытаюсь пристроить на место слегка пострадавшие саженцы, смотрит на меня тяжелым взглядом и говорит повелительно:

– Убирайся. Оставь меня одного.

– Чтобы вы опять упали? – хмыкаю я, почему-то вновь думая о дедушке – он не любил, когда кто-то видел, что у него что-то не получается, и никогда не принимал помощи, потому что был гордым. Разумеется, в меру гордым, но до самого конца жизни всегда утверждал, что в первую очередь он мужчина и только потом – дед. И что все может даже с надорванной спиной и негнущимися ногами.

– С чего ты взяла, что я упаду? – морщится мужчина.

Я пожимаю плечами.

– Первый же раз вы почему-то упали.

– Я сейчас позову охрану, и тебя вышвырнут отсюда, временная гостья, – грозит он.

Ну точно, как мой дедушка, – всегда злился, когда у него что-то болело.

– Да ладно вам. Вы лучше розы правильно обрезайте, – назидательно говорю я. – А то вам потом хозяева по шапке настучат за криворукость.

Он почему-то хмыкает.

– Жесть… – говорю я. Куст непонятной формы, явно изнеможден, цветы – редкие, мелкие, поскольку его давно не обрезали, на нем множество сухих листьев, веток и побегов. Садовник явно пытался исправить ситуацию, но у меня такое чувство, что куст сначала пожевали прожорливые мыши, а потом обглодал кролик.

– Слушайте, вы элементарного не знаете. Вы точно садовник? – с подозрением спрашиваю я.

– Помощник повара, – отвечает он, глядя на меня уничтожающе.

– Что? А к розам зачем полезли? – не понимаю я. Мне их правда жалко.

– Велели, – одним словом отвечает он.

– Зря велели. Бедный куст. За что вы с ним так? – качаю я головой.

– Да какое тебе дело до куста? – спрашивает мужчина со злостью.

– Мне его жалко. Вы не умеете ухаживать за розами.

– Ну, покажи, как надо, – противным голосом говорит он и делает какой-то знак позади меня, который я не могу разгадать, а когда оборачиваюсь, никого не вижу. И не придаю этому значения.

– Да легко, – отвечаю я, надеваю перчатки, становлюсь на колени перед розами, и руки сами вспоминают, что надо делать при формирующей обрезке.

– Нужно стричь по диагонали, а не по прямой. Перекрещивающиеся и растущие внутрь побеги обязательно обрезаем… А вот молодые ростки обрезать нельзя – из них же бутоны появляются. Запомните – для сохранения жизненных сил куста вам нужно обрезать все старые стебли и оставлять только молодые и сильные. Обрезка должна быть радикальной. Иначе розам… – Я поворачиваюсь и провожу по горлу большим пальцем.

– Ха! – вдруг радостно восклицает помощник повара. – Я всегда так говорю. Но меня называют неэтичным, – сварливо добавляет он.

Я приподнимаю бровь:

– О чем вы так говорите?

Он на мгновение задумывается, а потом отвечает:

– Из холодильника нужно выбрасывать всю дрянь, чтобы было место для нормальных продуктов, иначе нечего будет есть. Как только что-то испортится, нужно немедленно выкидывать, или провоняют все продукты.

– Логично, – вынуждена признать я.

– Но вот когда так говорят о людях, тот, кто это говорит, становится мерзавцем.

– Люди несколько отличаются от еды и цветов, – говорю я. И помощник повара снова смотрит на меня не самым приятным взглядом.

– Что ты вообще здесь забыла? – спрашивает он, явно намекая на то, чтобы я оставила его наедине с розами.

– Я вам просто помогаю! – возмущаюсь я из-за такой неблагодарности. И советую от души: – Вы бы крепко держались за это место, думаю, платят тут неплохо.

– Вот наглая девчонка, – вздергивает он подбородок. – С чего ты решила, что тут платят неплохо?

– Я не сильна в подобных вопросах, но мне кажется, что в таком богатом особняке платить должны хорошо, – говорю я. Садовник, оказавшийся помощником повара, закатывает глаза.

– Знаешь ли, миллионеры становятся таковыми, потому что не разбрасываются долларами направо и налево. Здесь вполне стандартные кхм… расценки за услуги обслуживающего персонала.

– Ага, значит, хозяева – скряги? – спрашиваю я со злорадством. – Поэтому отправили помощника повара стричь кусты? Сочувствую. Поищите другую работу.

Он грозит мне длинным узловатым пальцем.

– Хозяин – не скряга. Скорее, бережливый.

– Или жадный, – не соглашаюсь я.

– Лучше быть жадным и богатым, чем великодушным и нищим, – кривится он и читает короткую нотацию о том, что бедность – грех, а я в это время заканчиваю с розами. – Лучше расскажи, как ты тут оказалась, Мэгги. Иначе охрана вышвырнет тебя, – опять грозится он. Я возмущенно фыркаю:

– Какая я вам Мэгги? Меня зовут Санни.

– Как назвал, на то и будешь откликаться. Мэгги.

Это звучит так властно, что мне кажется, будто он прикалывается. Я тоже решаю пошутить в ответ:

– Я вам не собака, мистер Ворчун.

– Как ты меня назвала? – спрашивает помощник повара потрясенно. – С чего ты взяла, что я ворчу?!

– Записывайте себя на диктофон, – советую я. – А потом постройте логические цепочки и проведите анализ. Нет, серьезно, мы разговариваем пару минут, а мне уже хочется бежать. Сочувствую вашим родным.

– Это мне нужно сочувствовать, а не им, – отвечает он раздраженно.

– От свиньи волки не рождаются, – вспоминаю я народную мудрость, и мистера Ворчуна буквально передергивает.

– Слишком ты смелая, – буравит он меня взглядом. – Так ты расскажешь, как тут появилась, Мэгги? Залезть на территорию просто так ты не могла – тут охрана на каждом шагу.

– Вы что, думаете, я залезла в этот сад, чтобы своровать яблоки, мистер Ворчун? – скептически приподняв бровь, говорю я.

– Тут нет яблок. Кто тебя провел? – требовательно спрашивает помощник повара.

– Охрана, – хмыкаю я и снова оглядываю куст. – Слушайте, а вы землю удобряете?

– Что-о-о? – вытягивается у него лицо, а в глазах разгорается пламя Люцифера. Мой вопрос, естественно, проигнорирован.

– Меня перепутали с дочерью ваших хозяев, – добавляю я.

– Вот как? – живо интересуется он, окидывая меня странным взглядом. – Ну-ка, поведай мне эту животрепещущую историю.

Я рассказываю – без подробностей, конечно, понимая, что, скорее всего, в курсе произошедшего уже вся обслуга особняка и рано или поздно слухи дойдут до него. Он слушает молча, не перебивая, явно делая какие-то свои выводы.

– Вот оно что, – хмыкает он, и мне кажется, что на какое-то мгновение его глаза становятся холодными и почти неживыми. – Решила показать свою самостоятельность. Эй, Мэгги, – вдруг обращается он ко мне. – Ты сбегала из дома?

– Я не очень люблю ночевать в коробке на улице и голодать, – хмыкаю я.

– Значит, не сбегала, – констатирует он, задумчиво потирая подбородок. – Похвально. Хотя от девиц с такой внешностью ждешь другого.

– Какого?!

Помощник повара пускается в пространные разъяснения по поводу современной молодежи, и теперь уже я возвожу глаза к небу.

– Мистер Ворчун, вы ужасно стереотипны.

– Хватит меня так называть! – вспыхивает помощник повара.

– Тогда как там мне вас величать? Мистер…

– Бин, – говорит он.

– Мистер Бин? – я вспоминаю знаменитый английский телесериал, и мне становится смешно. На того мистера Бина этот мистер Бин не похож от слова совсем.

Он важно кивает.

– Так вот, мистер Бин, все, что вы сейчас сказали, – полное фуфло.

– Фуфло? – переспрашивает он, краснея. Я киваю.

– Знаете ли, серийные убийцы зачастую выглядят как самые добропорядочные граждане. А волосатый парень с кучей татушек может быть волонтером в приюте для собак.

А потом он резко переводит разговор:

– Как сажать эти чертовы цветы?

– Руками, – спокойно отвечаю я. – Да зачем вас вообще в сад отправили?

Мистер Бин пожимает плечами. А я, вздыхая, начинаю ему рассказывать о том, как правильно сажать цветы, и увлекаюсь так, что делаю это вместе с ним. Мы опускаем саженцы в сухие лунки, кем-то заранее подготовленные, и он ругается на все на свете – недоволен всем, начиная от формы лунок, заканчивая цветом стеблей саженцев. Однако слушать его весьма забавно. И командовать им – тоже.

– Обрезайте, оставьте почек пять… Теперь делайте холмик – да, прямо в лунке… Опускайте саженец… Засыпайте землей… Утаптывать так сильно не нужно… А теперь хорошенько полейте… Куда столько воды?! – спрашиваю я, видя, как щедро поливает саженцы в земле мистер Бин. – Розы любят воду, но ненавидят застаивание воды у корней!

– Я тоже много чего не люблю! – топает он ногой как капризный ребенок. – Почему я должен заниматься этим?!

– Потому что вам за это платят, – назидательно говорю я. Мистеру Бину нечего возразить.

Солнце уже ярко светит над нашими головами, а мы сидим на симпатичной скамье неподалеку от саженцев. Настроение у меня почти умиротворенное. Кажется, что мы далеко за городом, в тишине и покое, какие бывают только ранним утром в отдаленных местечках, в которых едва теплится жизнь.

– Откуда такие познания, Мэгги? – спрашивает мистер Бин.

– Дедушка научил, – говорю я. – У нас в саду росло кое-что.

– А сейчас не растет?

– А сейчас дедушки нет, – спокойно отвечаю я. У тети не получается ухаживать за растениями.

– А родители где? – пытливо смотрит на меня мистер Бин.

– Их нет. – Он не бормочет слова соболезнования, как некоторые, и не начинает расспрашивать, что с ними случилось. Просто принимает к сведению и продолжает расспросы:

– Почему у тебя такие руки неухоженные?

– Какие? – не сразу понимаю я и смотрю на свои пальцы. Кожа на кончиках – довольно грубая, на правой руке ногти длиннее, не покрытые никаким лаком.

– Я музыкант, мистер Бин, – отвечаю я.

Он скептически хмыкает и говорит почему-то:

– Еще одна. Зачем тебе это?

– Зачем быть музыкантом? Это моя мечта, – я смотрю на него с недоумением. А он смотрит на меня как на душевнобольную и уточняет:

– Что, твоя мечта – стать нищебродом?

– Эй, – оскорбляюсь я. – Мистер Бин, а ваша мечта – прислуживать хозяину этого дома?

– А у меня нет мечты, Мэгги, – хищно раздувая ноздри, отвечает он, – у меня есть только цели. Долгосрочные и краткосрочные.

– Я так понимаю, краткосрочные – это посадить розы, а долгосрочные – помочь приготовить обед? – весело спрашиваю я.

– Ты просто не знаешь цену деньгам, – в его голосе отчего-то слышится отвращение.

– Зато я знаю цену себе. И своей музыке.

Ему нравится мой ответ – он лукаво щурится и смотрит на меня оценивающе:

– И что, достигла ли ты столь же впечатляющих успехов, таких, как в уходе за розами?

– Все еще впереди, – отвечаю я с достоинством.

Мистер Бин откровенно издевается:

– Так говорят все неудачники. Занялась бы ты лучше чем-нибудь полезным.

– Ну спасибо, – говорю я. – Вы просто гений мотивации. Моя самооценка взлетела до небес.

– Тебе не хватает отца, Мэгги. Дочь хозяина тоже занималась музыкой, тайно, – говорит он злорадно. – Но он дал ей понять, что не потерпит подобного. Долг отца – наставить ребенка на путь истинный.

– Долг отца – любить, – морщусь я. – Ваш хозяин – глупый и деспотичный мудак.

– Да ты что, – оскаливается мистер Бин. – Наш хозяин хочет, чтобы дочь не нуждалась. И не хочет видеть на своей репутации пятно в виде опустившейся идиотки, очередную пьяную тусовку которой обсуждает вся страна.

– Наверное, тяжело быть таким богатым, как ваш хозяин, – говорю я.

– Не знаю, – дергает он плечом.

– Постоянно нужно думать о том, как заработать новые деньги и не потерять старые. С ума сойти. Наверное, поэтому ни о чем другом он думать не может! Боже, как не повезло этой Диане, – продолжаю я с сочувствием. – Вместо того чтобы помочь, отец запрещает ей заниматься любимым делом.

– И как он должен ей помочь? Купить всех? – со скепсисом в голосе спрашивает он.

– Нанять нужных людей и сделать грамотный промоушен – с его-то деньгами это не должно быть проблемой, – отвечаю я. – Если эта Диана стоит хоть чего-нибудь, люди будут слушать ее. А если промоушен не поможет, значит, отец сможет ей объяснить, что музыка – не ее. Человеку нужно давать шанс, особенно если это твоя дочь.

– Какой еще шанс? Глупости все это, – каркающе смеется он.

– Даже преступникам его дают!

– Что-то ты умная не по годам, – фыркает мистер Бин.

– А вы – сварливый. Еще десять лет, и вы превратитесь в дряхлого старикашку с ужасным характером, – говорю я весело. – Смотрите на мир позитивно.

– Ха! – говорит он. – Займись чем-нибудь полезным, Мэгги. Зарабатывай деньги, чтобы не пришлось жить на улице. А лучше – выйди-ка замуж.

Я заливисто смеюсь – так громко, что с тонкой изогнутой ветки срывается испуганная птичка.

– А вы забавный!

Мистер Бин только лишь качает наполовину седой головой, явно сомневаясь в моих умственных способностях, но по его глазам я вижу, что и ему смешно. А потом он долго и нудно высказывает мне все это вслух. В какой-то момент мне кажется, что на меня кто-то пристально смотрит, и я резко поворачиваюсь к особняку, но никого не замечаю.

Через полчаса, поговорив и вволю воткнув друг в друга шпильки, мы прощаемся. Солнце над нами золотится, на голубом небе – ни единого облачка, безветренно – видимо, сегодня будет хорошая погода. Мне совсем не хочется спать. Все, что я хочу, – так это быстрее попасть домой. Беседа с ворчливым помощником повара помогла мне скоротать время.

– До свидания, мистер Бин, – говорю я. – Берегите спину от напряжения. И ворчите меньше.

– До свидания, Мэгги. Береги разум от иллюзий. И мечтай меньше, – отзывается он.

– А вы больше не работайте вместо садовника. Сад этого не заслужил.

Я улыбаюсь, машу ему и ухожу в сторону особняка, надеясь, что правильно запомнила местонахождение своих апартаментов. Ужасно хочется есть.

– Эй! – вдруг окликает меня мистер Бин. Я оборачиваюсь.

– Что?

– Подойди, – велит он и спрашивает зачем-то: – Есть на чем записать номер?

Я мотаю головой и смеюсь:

– Вы хотите дать мне свой телефон? Вы, конечно, можете, но…

– Дура! – рявкает он. – Раз не на чем записать, запоминай.

И он диктует номер телефона по памяти и заставляет меня повторить. Память на цифры у меня отличная.

– Сегодня же позвони по этому телефону и скажи, что ты – от мистера Бина.

– И что, – спрашиваю я иронично, – мне дадут миллион?

На меня смотрят, как на шевелящего усами таракана.

– Это номер телефона одного музыкального продюсера. Так, ничего особенного – он занимается с каким-то отребьем вроде тебя. Но я знаю, что он ищет хороших исполнителей. Позвони и скажи, что от мистера Бина. А потом сходи на прослушивание.

А потом он с чувством глубокого самоудовлетворения изрекает:

– Людям же нужно давать шанс.

Я удивленно смотрю на помощника повара. Откуда он знает музыкального продюсера?

– Второй зять моей сестры, – поясняет мистер Бин и хмыкает. – Должен мне денег.

На этой ноте мы с ним прощаемся, я повторяю, что позитив – это здорово, и убегаю. Свое окно я нахожу довольно легко и, перелезая через него, думаю, что, должно быть, у охраны сложилось обо мне крайне странное мнение.

Надеюсь, бледно-желтый куст будет в порядке. А из саженцев вырастут замечательные розы.

 
В темном саду расцветают сладкие белые розы,
И пахнет старыми тайнами, звездами и цветами.
Звездный садовник ответит тебе на твои вопросы.
И вскроются грани между реальностью и мечтами.
 

Глава 6. Лазурь и мята

Привычка быть счастливым – самая лучшая.

Диане кажется, что она стала круглой Луной – повисла в темном пространстве, не знающем течения времени, застыла неподвижным космическим телом в пустоте, потерялась среди слепящих огней в пространстве, которое существовало всегда и которого никогда не было.

А была ли когда-нибудь она сама?

Диана Эбигейл Мунлайт.

Ее имя пробуждает непонятную слабую волну чувств, и по Луне бегут стремительными геометрическими линиями странные узоры. С Земли их не видно. На Земле не знают, что она, Диана-Луна – живая, всего-навсего лишь замороженная, погруженная в вечный анабиоз.

Раньше бесконечность ее пугала, казалась предвестником забвения, теперь же она сама – часть бесконечности. Бесконечность вмерзла кристаллами в ее волосы, изморозью покрыла бледную кожу, пропитала словно слезами ресницы и стекает по холодным щекам. Бесконечность – в каждой вене. Теперь Диану пугает то, что он потеряет свою бесконечность, потеряет свой свет.

Потеряет музыку.

Она – это свет. Пусть ночной – но все же.

По твердой поверхности Луны пробегают цепочками всполохи мягкого лазурного блеска. Постепенно она пробуждается, находит себя, но теряет бесконечность. Она смотрит на узоры созвездий, пролетающие мимо кометы – как часто их путают с падающими звездами! – на космический мусор, которого становится все больше и больше. Воспоминания становятся ярче, она слышит голоса, видит фрагменты из прошлого, начинает чувствовать… И первое, что накрывает ее с головой, – это боль, глубокая, въевшаяся в душу, невесомая, как перо из крыла ангела.

Луна дрожит и искрится лазурью.

Но все еще светит.

Боль возвращает чувства Дианы окончательно, истощая бесконечность. И как только девушка понимает, что ее свет – лишь часть отраженного солнечного света, что даже Земля отражает куда больше света, чем Луна, она откалывается от Луны и начинает стремительно падать, превратившись в точку.

Диана несется к Земле с невероятной скоростью, и когда до столкновения остается совсем немного, Диана, вздрогнув всем телом, распахивает глаза.

Она обреченно смотрит в белый потолок, моментально поняв, что находится в своей комнате, лежит на кровати и накрыта теплым одеялом – до самого подбородка. Диана прислушивается к себе, понимая, что ей больше не холодно, жар больше не плавит кожу и осталась только лишь слабость и ужасная боль в горле. А еще колет руку у локтя – так и есть, укол. Ей делали капельницу – она до сих пор стоит у изголовья кровати.

Диана медленно садится – с ее лба падает влажное прохладное полотенце, и она обтирает им сухие подрагивающие руки. Диана прекрасно помнит о том, что случилось, и также прекрасно понимает, что ее нашли, – иначе и быть не могло. Она знала, что ее свобода – временная, но все-таки смогла урвать ее на несколько часов больше, чем хотели бы они.

Диана встает и идет по комнате, чувствуя почему-то, что в ней что-то не так. Словно в спальне кто-то недавно был, кто-то чужой, и это не горничная. Ничего не понимая, Диана неслышно идет дальше, похожая на привидение в длинной невесомой белой сорочке. На диване она видит уснувшую тревожным сном мать. Прямо перед ней на журнальном столике лежат какие-то бумаги и вычурные приглашения с вензелями – мать, видимо, подписывала их, когда уснула. Во сне Эмма выглядит не такой уж и безупречной – сон снимает с нее волшебство, позволяющее скрывать возраст, и Диана вдруг чувствует слабый укол совести. Она бросает на ноги матери тонкий плед и, покачиваясь от слабости, идет к бару – в горле пересохло, и Диана пьет кокосовую воду, но боль в горле не становится меньше.

Она заболела, потому что решила переночевать в парке. Какой же глупый, опрометчивый поступок. Диана касается горла пальцами, щупает его и болезненно морщится. Она уже хочет идти обратно в кровать, потому что слабость наваливается на нее сильнее и сильнее, однако ей вдруг кажется, что она слышит голос отца. Возможно, он вновь по совету личного психотерапевта занимается цветами – правда, зачем степенный мистер Браун, известный доктор философии по психологии, который при Нью-Корвенском университете основал свою собственную школу, заставляет отца сажать розы и ухаживать за ними, девушка никогда не понимала.

Диана замирает на мгновение, чувствуя яркую вспышку ненависти к этому человеку, а потом отпирает окно, не боясь льющейся из него прохлады. Она смотрит в сад и, к своему изумлению, видит у розовых кустов отца и какую-то девушку рядом с ним. Диана хватает театральный бинокль, из которого пыталась рассмотреть звезды, и наводит на них. К ее огромному и весьма неприятному удивлению, отец разговаривает с той красноволосой гитаристкой из парка – Диана отлично помнит ее лицо. Видимо, ее до сих пор не выставили из особняка. Но почему и что та, которую похитили вместо нее, делает рядом с отцом, Диана не знает. Она наблюдает за ними, отмечая про себя, что отец и красноволосая ведут оживленную беседу, и для нее это в новинку – разве можно разговаривать с этим деспотом так живо? Гитаристка не боится? И кто она, вообще, такая?

Отец, кажется, смеется, и сердце Дианы словно перетягивают атласной черной лентой. Она с шумом закрывает окно и идет в кровать. Ей противно – и от себя, и от всех них.

Диана утыкается лицом в подушку, которая едва заметно пахнет ее любимыми духами – слабо ощутимой горечью цитруса и кожей, и закрывает глаза. Завтра ей предстоит разговор с родителями, и это уже сейчас ее раздражает. Она скучает по своим друзьям, которые наверняка проклинают ее, и чувствует вину – она как черная дыра все больше ширится в ее груди. И думает о Дастине, вспоминая его образ в рекламе.

Ночью ей снится, как Николь обнимает ее, а парни стоят рядом и говорят, что все в порядке, хлопают по спине, шутят, и все, как всегда. А она плачет, но так и не может сказать простых слов извинения.

Во второй раз Диана просыпается в слезах. Ее горло болит так сильно, что она не могла вымолвить ни слова.

* * *

Часов до десяти я нахожусь в своей шикарной тюрьме в ожидании, когда меня освободят. Я надеюсь, что они нашли эту Диану, потому что мне ужасно жаль впустую потраченного времени, проведенного здесь, беспокоюсь за гитару.

Рыбина с бесцветной, ничего не значащей улыбкой заходит в гостевую спальню тогда, когда лучи солнца неспешно переползают со стены на потолок. Она вновь одета так, будто собирается на прием к Папе Римскому или к королю, – деловой костюм небесного цвета, идеально уложенные волосы, макияж, туфли на высоком каблуке. Она благоухает свежестью, в которой чувствуется цветочная нотка, но глаза ее уставшие. Рыбину сопровождают молодая женщина крайне строго вида, в очках и с пучком на голове, напоминающая злую учительницу, и двое охранников, один из которых несет мою гитару.

– Доброе утро, мисс Ховард, – приветствует меня рыбина. И тотчас стены покрываются изморозью.

– Натянуто доброе, – отвечаю я, беру гитару и аккуратно достаю ее из чехла. Осматриваю. Из моей груди вырывается вздох облегчения – с моей малышкой все в порядке.

Рыбина терпеливо ждет, когда я оторву взгляд от гитары, и открывает рот с острыми зубками:

– Нам нужно поговорить.

Она протягивает руку, и ее помощница вкладывает в нее конверт. А после уходит вместе с охранниками. Мы остаемся наедине: я сижу на диване, она – в кресле напротив. Между нами – стеклянный журнальный столик – он настолько изящен, что кажется хрустальным.

– Ваша дочь нашлась? – спрашиваю я первой.

– Да, – коротко отвечают мне.

– Надеюсь, с ней все хорошо, – из вежливости говорю я, хотя готова надрать этой Диане задницу.

– Все хорошо. – Ее мать не хочет продолжать разговор насчет дочери и резко меняет тему: – Как я и обещала, мисс Ховард: гитара доставлена вам в целости и сохранности. Кроме того, вот материальная компенсация за доставленные неудобства.

Она небрежно кидает на середину столика белоснежный конверт, в котором, по всей видимости, лежат деньги.

С одной стороны, мне, конечно же, нужны деньги – я скромная студентка Хартли, которая перебивается подработками. Но, с другой, мне становится не по себе – чувство неловкости переплетается внутри меня с неожиданной злостью. Рыбина думает, что может просто так кинуть мне подачку? Серьезно?

– Я не возьму денег, – твердо говорю я, пристально глядя на нее.

Она приподнимает идеально нарисованную бровь.

– И что вы возьмете, мисс Ховард?

Я непонимающе на нее смотрю, подавляя свой гнев, а она изучает меня. И, кажется, приходит к какому-то неправильному выводу.

– Что ж, я неправильно вас поняла. Вы музыкант, верно? – спрашивает она своим непередаваемо холодным тоном.

– Верно, – отвечаю я, не понимая, к чему она клонит.

– Я могу предложить вам одноразовую работу и заплатить за нее эту сумму.

Вот это мне уже нравится больше. Я как раз ищу новую подработку.

– Так, что за работа? – спрашиваю я.

– Через три недели на нашей вилле состоится закрытый благотворительный бал, – говорит она. – Нужны профессионалы для музыкального сопровождения.

– Оркестр? – спрашиваю я. И слышу:

– Гитарный квартет. Раз ты учишься в Хартли, наверняка должна играть на должном уровне. Верно?

Я киваю.

– Найди в Хартли трех хороших гитаристов, с вами свяжутся и все досконально объяснят. А сейчас оставь свои координаты моей помощнице, мне пора.

Она даже не спрашивает, согласна ли я, потому что уверена, что я не откажусь. И я не отказываюсь, хоть почему-то мне и неприятно соглашаться.

– Единственное условие – вы сохраняете в тайне все, что произошло вчера, – говорит рыбина.

– Я никому не скажу, – пряча раздражение, говорю я.

– Верю. Но подпишите документы, в которых говорится о том, что не имеете права разглашать информацию.

Рыбина встает, не забирая денег, и идет к двери.

Я встаю следом, и мне с трудом удается не закатить глаза. Как все серьезно и глупо!

– Извините, – говорю я ей в спину, и она вынуждена обернуться. – Но почему такой странный выбор? Обычно при выборе исполнителей для камерной музыки останавливаются на более традиционных струнных квартетах – скрипки, альт и виолончель.

– Сын одного из наших друзей пишет музыку для гитары, – сухо отвечает она и уходит. Зато приходит помощница – ее зовут Джессика, и эта худосочная дама еще более выдержанная и высокомерная, чем ее хозяйка. Она общается со мной так, будто бы я ей должна крупную сумму уже лет двадцать, а перед этим сожгла дом и машину и увела мужа. Джессика берет у меня данные и быстро рассказывает про предстоящее мероприятие – это претенциозная вечеринка для богатых, которые раз в году играют в добрых фей и волшебников, покупая произведения искусства на аукционе и передавая вырученные деньги в какой-то благотворительный фонд, созданный женами миллиардеров. Богатых нужно развлекать и радовать, и за это будут платить неплохие деньги.

– В начале следующей недели я свяжусь с вами, мисс Ховард, – глотая гласные, говорит Джессика, с отвращением глядя на меня. – К тому времени вы будете должны найти коллег для квартета и передать мне их данные. Конечно, каждый из них будет тщательно проверен нашей службой безопасности, однако постарайтесь выбрать наиболее приличных из всех.

Я мрачно киваю.

– Надеюсь, вы понимаете, что выступление на закрытом благотворительном мероприятии семьи Мунлайт – это огромная честь, но и не менее огромная ответственность.

– Мунлайт? – переспрашиваю я с недоумением.

– Это – дом семьи Мунлайт, – говорит Джессика высокомерно – так, словно она лично основала его в тысяча семьсот тридцать пятом году.

И я вдруг понимаю, что это – особняк одного из основателей знаменитой «Крейн Груп», чей небоскреб я не люблю больше остальных.

Эта новость ошеломляет меня, но я почему-то усмехаюсь.

– Прикольно, – говорю я.

– Что? – переспрашивает Джессика, чуть скривив губы.

– Классно.

– Я предпочитаю не использовать сленг и вульгарные выражения. И миссис Мунлайт – тоже.

– Да бросьте, – говорю ей я самым своим компанейским тоном и кладу на узкое, худое плечо руку. – Не такая уж вы и правильная. Наверняка вы бываете грязной девочкой.

И подмигиваю ей, широко улыбаясь.

– Что вы имеете в виду? – холодеет она на глазах.

– Я видела вас, – говорю я просто. Это старая шутка – естественно, я нигде не видела Джессику, но она вдруг срабатывает.

– Вы обознались, – шипит она, подрывается и, как автомат, повторяя, что свяжется со мной в начале недели, уходит, громко цокая каблуками. Потом, одумавшись, возвращается – ей ведь нужно еще и выпроводить меня. Садится рядом, дает документы, которые я должна подписать, – все они касаются неразглашения информации, и прежде чем сделать это, я внимательно, явно раздражая ее, читаю их. Минут сорок спустя мы наконец выходим из гостевых апартаментов – я бросаю на роскошь неоклассики прощальный взгляд, в котором нет сожаления, и мы уходим: впереди размашисто шагающая Джессика, затем я, с любопытством изучающая обстановку шикарного особняка, а за мной – как конвоир – охранник.

Мы выходим из дома, окруженного чудесным садом, в котором будут расти посаженные мною розы, и идем по выложенной белоснежными плитами дороге. А я вновь чувствую, что на меня смотрят. На этот раз я вижу – кто. В одном из окон видна Диана – она, должно быть, внимательно смотрит на меня, провожая взглядом.

Ты слишком странная, Диана. Слишком странная.