Текст книги "Небесная музыка. Луна"

Для поступления еще лет в двенадцать я самонадеянно выбрала школу музыки Фэрланд. Во-первых, там училась та самая Элинор Фелпс – на исполнительском факультете, во-вторых, это учебное заведение было ориентировано не только на классику, но и на популярные музыкальные направления, а в-третьих, оно находилось в наикрутейшем Кёрби-центре[4]4
  Кёрби-центр – один из крупнейших культурных центров Нью-Корвена, который представляет из себя комплекс из десяти зданий: концертных залов, кинозалов, открытых площадок, оперных и драматических театров, галереи современного искусства. На территории центра базируются Нью-Корвенский филармонический оркестр, один из старейших и крупнейших в мире.


[Закрыть]. Когда я впервые побывала там, то сразу влюбилась в его изящную летящую архитектуру и особую атмосферу искусства. Казалось, сам воздух был пропитан музыкой, и мне оставалось только вдыхать его.

В двенадцать лет я поставила перед собой цель и твердо решила к ней идти. Я была уверена, что буду учиться в невероятном Кёрби-центре. Я верила, что смогу стать частью этого волшебного места. И моя музыка, мой голос смогут доноситься до чужих сердец со сцены Уайтхаус-холла[5]5
  Уайтхаус-холл – известный концертный зал в Нью-Корвене.


[Закрыть].

Возможно, это было самонадеянно, но разве могут мечты быть иными? Мои мечты были огромными, как небо, и яркими, как солнце.

Однако следовать советам мисс Вудс не вышло. Я довольствовалась лишь ее уроками, выступлениями в местном юношеском оркестре и теплыми словами экзаменаторов, когда приезжала сдавать экзамены на тот или иной уровень. Дело было в том, что я жила не в столице и не в мегаполисе, а в отдаленном районе у самого побережья, в небольшом городке с населением семьдесят тысяч человек. Учеба в Нью-Корвене была для меня недосягаемой высотой – моя семья была не слишком богата, чтобы отправить меня учиться в столицу или же вовсе переехать туда. Я прекрасно понимала это и считала, что частных уроков с мисс Вудс и собственного упорства мне хватит, чтобы воплотить свою мечту в реальность. В детстве и в подростковом возрасте я была слишком наивной и думала, что весь мир полон любви, добра и справедливости. То, что я легко сдавала экзамены, порою перепрыгивая уровни, вселяло в меня надежду на то, что я так же просто смогу поступить в школу Фэрланд.

Я была такой глупой.

Я жила с бабушкой и дедушкой в небольшом двухэтажном хлипком домике, единственным плюсом которого был вид на море. Иногда с нами жила мать. Ей было плевать, что со мной происходит, – казалось, я для нее никто. Она редко появлялась дома, предпочитая проводить время с сомнительного вида дружками, которых я разделяла на две категории: одни любили выпить, вторые – покурить «травку». Иногда мать пропадала на несколько месяцев, и от нее не было ни слуху ни духу. А когда возвращалась – потрепанная, молчаливая, с сухими безразличными глазами, то я старалась не попадаться ей на глаза, потому как мать отчего-то считала, что именно я виновата в неустроенности ее жизни. У нее не было постоянной работы, не было денег, не было особого желания их зарабатывать, зато имелась непреодолимая тяга к алкоголю и длительным депрессиям.

В моей жизни мать не принимала ровно никакого участия. Она родила меня, обвинила в том, что я сломала ее судьбу, и забыла. Я даже никогда не называла ее мамой – только по имени, Дорин. Что касается отца, то я и вовсе не знала его, и, кажется, мать сама не знала, кем бы он мог быть, – слишком много мужчин было в ее жизни. Моим воспитанием занимались бабушка и дедушка, сполна заменившие родителей, однако если они и понимали, что мне нужно дополнительное музыкальное образование, то ничего не могли поделать – довольно много денег уходило на лекарства болеющей бабушки и выплату долгов матери. Я была рада тому, что они, заметив мою тягу к музыке, отправили меня на частные уроки к мисс Вудс – для нас и это было недешево. Бабушка, дедушка и Мэг верили в меня, и для меня это было огромным стимулом.

Уже став более взрослой, я начала размышлять, почему моя мать была такой – отстраненной, холодной, без того самого материнского инстинкта, о котором столько говорят. Почему любила алкоголь и сомнительные приключения, почему ни к чему не стремилась и жила одним днем. Судя по рассказам родственников, а также видео и фотографиям, оставшимся со времен ее юности, мать была совсем другой: красивой, веселой, яркой. И тоже занималась музыкой. Я видела несколько старых видео, на которых мать играла на гитаре, находясь на сцене. Кроме того, мы были очень похожи внешне – цвет волос, скулы, форма носа и губ, даже веснушки – все досталось мне от нее. Только глаза у Дорин были светлыми, а у меня – темными.

В семнадцать лет она встретила человека, который разбил ей жизнь, – так говорила бабушка в редкие минуты откровенности. А через полтора года она родила меня, но от того ли человека – неизвестно. После родов Дорин… скатилась, как бы печально это ни звучало.

Я бы хотела, чтобы все было иначе, и в детстве пыталась понравиться матери, однако каждый раз она отталкивала меня. Когда мне было лет восемь, она в очередной раз приехала домой после почти полугодового отсутствия и, увидев, как я играю в певицу, подпевая известной рок-группе, выступающей по телевизору, внезапно пришла в ярость. Дорин схватила утюг и попыталась отхлестать меня шнуром, неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не вмешательство дедушки.

С тех пор все мои робкие детские порывы привлечь внимание мамы и доказать, что я – хорошая, исчезли без следа. Меня не существовало для той, которая называлась моей матерью, но и матери для меня больше не было. Была любимая бабушка, Мэг и мисс Вудс.

В средней школе мои занятия музыкой с ней продолжились, и я старалась изо всех сил, однако при этом меня нельзя было назвать забитой девочкой, живущей в своем маленьком крохотном мирке. Напротив, я занималась в школьной команде по легкой атлетике, ходила в театральный кружок, ездила в музыкальные лагеря, имела множество друзей и вообще чувствовала себя счастливой, несмотря ни на что. Я была активным и подвижным подростком, который постоянно влипал в какие-то забавные и глупые ситуации. Я сбивала на скейте полицейского, воровала яблоки в саду миссис Бойд, сбегала по ночам из дома на поиски кладов и вечеринки, а однажды на спор прогулялась в полночь по старинному кладбищу, выиграв двадцать пять долларов. Я обожала розыгрыши и подставы, была без ума от рок-музыки и красила волосы в розовый и голубой. Энергии во мне было хоть отбавляй, да и позитива – тоже. Единственное, я не стремилась завязывать отношения с мальчиками. Я была для них своим парнем, с которым можно было круто провести время, классно потусоваться на вечеринке, сходить на футбол или улизнуть в соседний город на опен эйр. Меня это устраивало – отношения мне были не нужны, и в этом отчасти тоже была виновата мать с ее вечными непонятными дружками.

К тринадцати годам моей страстью стала акустическая гитара. Я нашла ее на чердаке во время летних каникул и вдруг как-то сразу поняла для себя, что гитара – это мое. Я довольно быстро освоила ее, научилась настраивать и стала подбирать на ней разные мелодии. К тому времени я слушала очень много современной музыки, основной упор делая на рок, и мечтала, что однажды начну исполнять что-то свое. Так я стала пробовать сочинять свои песни, поначалу подражая любимым группам и много импровизируя. А потом решила искать свой собственный стиль и звучание. Я пела и играла на гитаре все свободное от учебы время. Кажется, все наши соседи свыклись с тем, что им постоянно приходится слышать мой громкий голос. Мне удавалось совмещать и гитару, и фортепиано, кроме того, я все так же занималась вокалом.

Когда мне было четырнадцать, я собрала свою первую группу. Она называлась «Восточный первый» и состояла из трех человек. Я пела и играла на гитаре, Кэтти Мэллинг, моя подружка, пыталась освоить бас-гитару и быть похожа на мисс Ли из легендарного женского коллектива «Крейзи стрит», а Джон Льюис мучил барабаны. То, что мы исполняли, было настоящим позором, но это приносило нам несравненное удовольствие. Группа «Восточный первый» просуществовала целый год, и венцом нашего успеха стало выступление на выпускном средней школы, в которой мы и обучались. Потом я играла еще в парочке местных гаражных коллективов с ребятами, которые, как и я, обожали рок. По большей части мы делали каверы на любимые песни или же исполняли то, что писала я. При этом мы больше веселились, нежели занимались музыкой, и меня это со временем начало порядком раздражать. Парни мечтали о том, что мы станем настоящими рок-звездами с сумасшедшими фанатами, концертами на лучших площадках мира и огромной кучей бабла. В какие-то моменты они даже вели себя как рок-звезды, забыв, что мы – кучка подростков из провинциального городишки. При этом они так насыщались своими мечтами, что потом ничего не делали для того, чтобы мечты стали реальностью. Им хватало фантазий.

В фантазиях не нужно работать целыми сутками как проклятые. Не нужно идти против мнения большинства – щелчок пальцев, и все препятствия позади, а ты – король мира.

В фантазиях не совершают ошибок.

Фантазии круче реальности. Ярче. Опаснее.

Тогда я и поняла, что фантазии – это как мираж в пустыне. Идти вслед за ними в поисках колодца опасно.

Я совершенно точно поняла это, когда последняя команда – «Синие шипы» – распалась, потому что басист, возомнив себя вторым Джоном Энтвистлом или Фли, перестал прислушиваться ко мнению остальных, сделал все по-своему и провалил концерт в клубе – единственный шанс на то, что нас заметит босс из звукозаписывающей компании. После этого парни подрались, и дороги «Синих шипов», не успев толком соединиться, разошлись в разные стороны.

Слава, деньги, восхищение – все это, конечно, круто. Кто откажется от этого по доброй воле? Только сумасшедший! Но я хотела творить не ради чего-то материального, я хотела творить ради самой музыки, ради своей самореализации, потому что этого требовала часть меня. Музыка тоже была частью меня – моей кровью, моим дыханием, моим пульсом. Она была моим небом. Уже став взрослее, я поняла, что популярность и богатство куда охотнее приходят к тем, кто всецело отдается творчеству и готов пахать ради него, а не к тем, кто ставит перед собой цель заработать через искусство.

Никто из тех ребят, с кем я пыталась делать музыку в далеком подростковом возрасте, не стал заниматься ею дальше. Кто-то пошел работать, кто-то поступил в колледж, а кто-то рано женился, и все мысли о музыке были напрочь отбиты бытом.

Я пошла дальше. Я решительно хотела дойти до конца и как одержимая занималась, все больше и больше делая упор на собственные песни. Именно тогда музыка все чаще и чаще стала приходить ко мне в первые минуты после сна. Это было удивительно, но закономерно.

Школа музыки Фэрланд ждала меня – я знала это и усиленно готовилась к экзаменам, все еще считая, что упорство и талант дадут мне победу.

Мои занятия музыкой радовали бабушку и дедушку, которые хотели, чтобы я нашла свое место в жизни, и ужасно раздражали мать, которая к тому времени стала появляться в доме все реже и реже. И я была этому рада. Появление Дорин в нашем доме начинало меня все больше и больше раздражать, хоть я и пыталась игнорировать этого человека. Но со временем это получалось делать все хуже. Если я смирилась с тем, что матери плевать на меня, то с тем, что бабушка и дедушка обязаны оплачивать ее многочисленные долги, я смириться не могла. И молчать я тоже не могла – больше не была ребенком, вечно ждущим появления мамы. Между нами начались конфликты, которые чаще всего приводили к скандалам.

– Что, хочешь стать знаменитой? – как-то поздним безлунным, но звездным вечером спросила она меня, сидя на крыльце с бутылкой пива в руках. Я возвращалась домой со дня рождения школьной подружки. Мы заказали пиццу, выпили домашнего вина, а потом я целый вечер играла на гитаре около костра прямо во дворе и пела. Это нравилось другим людям – я ловила на себе восхищенные взгляды, улыбалась, когда мне хлопали приятели, вдохновлялась теплыми словами… Потом, правда, приехала полиция – кто-то из соседей вызвал ее, увидев костер, и нам пришлось спасаться бегством. Но настроение все равно было отменным. Однако всего несколько слов матери, и оно стремительно поползло вниз.

– Хочу, – ответила я и, увидев, как иронично расплылись губы Дорин в ухмылке, сказала с вызовом: – А что, нельзя?

– А что, получится? – поинтересовалась мать, хрипло рассмеялась и небрежно выпустила густой дым изо рта. Она не была слишком пьяна, чтобы я просто прошла мимо, не обращая на нее внимания.

Во мне словно взорвалось что-то и опалило разум.

– Получится, – проговорила я, стоя напротив нее с зачехленной гитарой за спиной. И добавила то, что не должна была говорить: – Ведь я – не ты.

Всего четыре слова – и она взбесилась, как ведьма, потому что это были не слова, а ядовитые стрелы, попавшие в старую рану. Мать набросилась на меня и стала трясти как грушу, попыталась ударить по лицу, прижав к стене дома.

– Не смей так говорить! – кричала она. – Ты не имеешь права так говорить, свинья! Вы испортили мне жизнь! Ты и твой сумасшедший ублюдок-папаша!

Я сумела отпихнуть ее в сторону – так, что она не устояла на ногах.

– У тебя ничего не получится, крошка, – сказала мне Дорин с бессильной ненавистью и расхохоталась. И я, не выдержав, бросилась в дом. На следующий день она ушла вместе со своим очередным дружком, и я видела ее лишь на похоронах. Дважды – на бабушкиных и на дедушкиных.

Бабушка ушла неожиданно сразу после моих экзаменов в старшей школе, когда я собиралась ехать на прослушивание в школу Фэрланд, уверенная, что меня возьмут. Через месяц не стало дедушки.

И меня тоже не стало. Если бы мое сердце можно было разделить на три части, две из них растворились бы. Те, кто заменил мне родителей, ушли в вечность.

Два погасших солнца. Два выстрела в голову. Две незаживающие раны.

Так внезапно я осталась одна. Наедине с пустотой. Лицом к лицу с неизвестностью. За руку с болью.

Наверное, если бы не Мэг, я бы сошла с ума. Тетя перебралась вместе с сыном – моим братом Эшом – в наш дом, поняв, что я наотрез отказываюсь переезжать к ней. И была со мной все то время, когда мне было плохо. Ее поддержка помогла мне вылезти из глубокой ямы отчаяния и взять себя в руки.

А еще меня спасла музыка.

Бабушка с дедушкой хотели, чтобы у меня все получилось, твердила я сама себе, и я не должна подвести их. Я не стану такой, как моя мать, не опущу руки и не опущусь сама – я пойду только вперед. Не отступлю. Я говорила все это себе часами, включая на полную громкость музыку в наушниках – то бессмертную классику, то тяжелый рок с громоподобными рифами, то завораживающий соул. И музыка – самая разная музыка – постепенно вернула меня к прежней жизни.

На прослушивание в школу музыки Фэрланд я, конечно, не попала – опоздала. Кроме того, не успела и в Королевский колледж искусств. Оставался лишь третий вариант – Хердманская национальная музыкальная школа, располагающаяся не в Нью-Корвене, столице, а неподалеку от второго крупнейшего города страны – Хердмангтона. Она входила в состав известного Хердманского университета, из стен которого вышло множество нобелевских лауреатов и обладателей Оскара, однако я не слишком сильно хотела учиться там. И дело было не в том, что школа находилась на другом конце страны, а в том, что там слишком большое внимание отдавалось изучению академической музыки, а современные тенденции фактически не учитывались. Эта школа была хороша для исполнителей, планирующих играть в оркестрах филармоний, а не на стадионе в составе рок-группы. А еще она была ужасно дорогой.

Мэг сказала, что я не должна сидеть дома, обязательно должна попробовать.

– Ты обязана что-то сделать, Санни, – говорила она мне. – Ты не можешь сидеть сложа руки. У тебя талант – не зарывай его в землю, учись!

Она не слишком сильно разбиралась во всех тонкостях обучения музыкальным искусствам и настроена была решительно. Кроме того, мисс Вудс поддержала эту идею. И я поехала. Прошла прослушивание.

И не прошла.

Даже не знала, радоваться этому или нет, – к тому моменту мои чувства все еще были в некоторой заморозке.

Зато я поступила в школу искусств Джея Хартли – это получилось совершенно случайно. Я возвращалась домой из Хердмангтона как раз во время прослушивания и зачем-то подала заявление. При этом мне неожиданно дали стипендию, покрывающую расходы на обучение. Я на такое даже и не рассчитывала – невероятная удача! И я решила учиться там. Если честно, при выборе вуза я даже не рассматривала это учебное заведение – мне оно казалось средним. По словам мисс Вудс да и по мнению большинства аналитиков, школа Хартли не входила в пятерку лучших в стране в области музыки. Нет, она пользовалась определенным уважением, в ней обучались многие талантливые люди, ставшие впоследствии знаменитыми, в нее приезжало поступать большое количество студентов, особенно из Азии, однако музыкальное отделение Хартли не было так широко разрекламировано, как школа Фэрланд. Зато драматическое, например, имело куда больший вес.

Я поступила в класс гитары, не забывая посещать и класс по вокалу, а затем, через год, выбрала специализацию на факультете музыкального мастерства. Я училась, подрабатывала в библиотеке и в кафе, много практиковалась, постоянно засиживалась то в библиотеке, то в репетиционном зале, и время летело быстрее, чем ветер, излечивая мои раны. Первый год я жила в общежитии, но, как оказалось, дешевле было снимать квартиру. И с третьего семестра я, Кирстен и Лилит переселились в квартиру, оплату которой делили на троих.

В это же время я познакомилась с классными ребятами из Хартли. Сначала мы вместе занимались учебным проектом, а потом так получилось, что решили вместе и играть. Нас было четверо – я, Чет, Оливер и Нейтан, а наша группа называлась «Связь с солнцем»: две гитары, бас и барабаны. Впервые я была в коллективе с теми, кто ценил музыку, а не гипотетические деньги и известность. Мы много экспериментировали со стилем и направлением, искали свое звучание и делаем это до сих пор. У нас есть общая мечта – записать и выпустить полноценный диск, благо, что материала множество. Мы хотим найти своих слушателей и активно работаем в этом направлении: много репетируем, выступаем на студенческих концертах и в небольших клубах. У нас даже есть небольшое количество постоянных слушателей и скромный, но шумный фан-клуб Чета, покорителя женских сердец. Весной мы участвовали в музыкальном конкурсе «Твой рок», проводимым известным звукозаписывающим лейблом «Биг-Скай Рекордс», и без проблем прошли первый отборочный тур – он заключался в том, что нужно было прислать домашнюю запись своего выступления. Нас приглашали на второй тур – играть перед жюри, однако Оливер попал под машину и находился в больнице, а выступать без барабанщика мы, естественно, не могли. А делать замену не стали – во-первых, не успевали отрепетировать с новым человеком, во-вторых, решили, что это будет неправильно по отношению к нашему другу, и единогласно отказались от конкурса. Но веру в себя не потеряли! Я боюсь загадывать, но надеюсь, что после окончания Хартли, когда дипломы будут в наших руках, мы раскрутимся. И верю, что однажды мы станем настоящими звездами.

Небосклон музыки, жди нас!

С этими мыслями я спотыкаюсь и едва не лечу прямо в лужу, однако все же нахожу силы устоять на ногах.

Перед тем как забежать в вагон метро, я смотрю на часы – времени до экзамена еще навалом.

 
…музыку требует тишина.
Но мои руки завязаны, голос пуст.
Жизнь кем-то высшим предрешена,
Жизнь – это высшее из искусств.
 

Глава 2. Небо в твоей голове

 
– Сколько тысяч перьев
должно быть в крыльях,
чтобы я смогла взлететь?
Как сильно я должна поверить в себя?
– Ты должна поверить в небо.
Тогда оно поднимет тебя без крыльев.
 

Кампус школы искусств Хартли находится в сердце Вэст-Чарлтона, одного из самых известных кварталов боро Кентон-таун. Все десять учебных зданий и парочка административных расположены на авеню Бернарда, рядом с оживленной 111-й улицей и Нью-Корвенским музеем современных искусств, по соседству с несколькими другими именитыми университетами.

Вэст-Чарлтон никогда не засыпает. Днем здесь всегда множество вечно спешащих куда-то студентов. Они перебираются из одного корпуса Хартли в другой, или спешат в основное общежитие, расположенное неподалеку, или ищут места, чтобы перекусить между занятиями. Иногда устраивают небольшие концерты прямо на улице или в парке Лейк-Грин. И все совершенно разные – с разным цветом кожи, разрезом глаз, прическами, одеждой, порою совершенно немыслимой. С разными музыкальными инструментами. Ночью просыпаются бары и пабы, стыдливо прячущиеся в светлое время суток, чтобы начать сиять неоновыми огнями рекламы, стоит тьме опуститься на город.

Я люблю это место – все эти узкие изящные улицы, заполненные людьми, невысокие исторические здания с романтичными фасадами, украшенные классическими мраморными портиками, колоннами и причудливым орнаментом, которые удивительным образом сочетаются с элементами ар-деко и модерна. Люблю особый дух творчества, витающий от окна к окну, хоть и не сразу поняла и приняла его. Мне так хотелось учиться в Кёрби-центре, что лишь спустя несколько месяцев я смогла почувствовать всю прелесть этого района, упирающегося в сочную зелень тихого Лейк-Грин.

Вэст-Чарлтон – небольшой островок кипящей жизни, окруженный каменными монстрами – холодными небоскребами деловых кварталов, которые выглядывают из-за домов и высокомерно посматривают на вас из-за крыш. Моей особой нелюбовью пользовался самый высокий из небоскребов на севере – штаб-квартира «Крейн Груп». Это уродливое серое сооружение, напоминающее спираль и мечтающее проткнуть декоративными шпилями облака, по какой-то нелепой причине называли архитектурным шедевром – использовался какой-то инновационный способ строительства.

Едва я выхожу из метро на улицу, «шедевр» бросается мне в глаза. Кажется, здание живое и задумчиво разглядывает меня. Я для него – что муравей. Иногда я думаю – каково это, жить или работать на такой высоте? Так далеко от остальных? И кем нужно быть, чтобы попасть туда? Ответа я не нахожу. Знаю лишь то, что работа в «Крейн Груп» считается престижной, а в совет директоров входят богатейшие люди. Однажды, лет десять назад, будучи мелкой, я увидела документальный фильм про основателей «Крейн Груп» – Николаса Мунлайта и Клинта Уилшера. Даже тогда, когда я была не в силах познать все грани социального различия, меня поразило то, как они жили. Меня поразила не роскошь, а власть, которую они могли черпать горстями, как воду. «Если у тебя есть власть, у тебя есть все», – сказал кто-то из них, и почему-то эти слова врезались в мою память. Я знала лишь одну власть – власть музыки. Власть денег была для меня неведома. И чужда.

Я пересекаю дорогу, широким шагом миную ряд галерей, мастерских, дизайнерских студий, прохожу несколько бутиков, ресторанов и роскошную пятизвездочную гостиницу, около которой тусуются чьи-то фанаты, и заворачиваю за огромный дом с чугунными декоративными элементами – местную достопримечательность, построенную в конце прошлого века известным архитектором; когда-то это был дом графа Ноэля Гэмфри, затем тут располагался публичный дом для состоятельных джентльменов, а потом – популярный универмаг, который работает до сих пор. За ним и высится главное административное здание Хартли, окруженное лужайками, на которых сидит множество студентов. Кто-то утопает в учебниках, кто-то репетирует. У фонтана танцует красивая пара, и кажется, что их ноги просто скользят по мягкой траве, но я знаю, что за каждым отточенным движением скрываются часы тренировок, десятки падений и огромное множество разочарований.

Мы постоянно разочаровываемся.

Когда только поступаешь, ты переполнен энтузиазма, и кажется, что учеба будет даваться просто, а ты будешь лучшим. Но одно дело быть лучшим в небольшом городке, а другое – в Хартли, где у каждого есть свой послужной список и награды. Тут талантливы все, и ты перестаешь чувствовать себя исключением. Преподаватели постоянно напоминают тебе, что ты должен трудиться до седьмого пота, чтобы добиться чего-то, и чужие победы тоже напоминают об этом. Ты не хочешь отставать и быть хуже, ты рвешься вперед, но постоянно понимаешь, что не был так хорош, как мог бы. Разочаровываешься – на постоянной основе.

Но разочарования бывают разные. Если мимолетные – это нормально. Просто нужно встать и идти дальше, и снова пытаться, искать, репетировать… А если длительные, перерастающие в депрессию – тогда дела плохи. Возможно, тебе не место в Хартли.

Как говорит мой профессор, мистер Гринберг: «Талант ничего не решает, только труд и упрямство. Но если ко всему этому у тебя есть хоть капля таланта, считай, что тебе повезло. Можешь и гением стать». Я надеялась, что у меня есть и то и другое.

И, черт возьми, я сегодня сдам экзамен по гармонии пятого уровня! И это будет последний класс по гармонии в моей жизни.

Я иду дальше – экзамен в соседнем здании, старом, но недавно отреставрированном, в тридцатых и сороковых там был фешенебельный отель, а сейчас обучаются музыке. По пути я здороваюсь со знакомыми. Вид у большинства замотанный.

– Санни! – уже почти дойдя до нужного здания, слышу я свое имя и оборачиваюсь. Ко мне подбегает улыбающийся брюнет: его волосы коротко подстрижены, одна бровь рассечена старым шрамом, на руках – цветные тату-«рукава». Это Чет, наш басист. За его спиной тоже чехол с гитарой.

– Здорово, – улыбается он мне, и я возвращаю ему улыбку. Чет красивый и, как говорит Лилит, опасный. У него классические черты лица, обаятельная улыбка и смеющиеся темные глаза с хитринкой. А еще – беззаботная харизма, он – душа любой компании. Чет способен на сумасшедшие поступки и ничего не боится. А еще он высок и в меру накачан – широкий разворот плеч и кубики на загорелом торсе.

Чет – Классический Плохой Мальчик. Его обожают Классические Хорошие Девочки. Хотя и Стервы не обходят стороной. От женского внимания у Чета просто отбоя нет! Каждый месяц – новая подружка.

Но конец семестра взял свое – под глазами темные круги, а вид – сонный. Нам всем хочется выспаться.

– Экзамен? Ты же последний сдаешь, верно? – спрашивает он. Наши кулаки привычно ударяются в знак приветствия. Чет клевый, если в него не влюбиться, разумеется.

Из-за конца семестра «Связь с солнцем» не собиралась вместе уже недели две – время у всех просто забито. Сессия – это святое.

– Верно, – киваю я и морщусь: – Гармония. Класс профессора Бланшета.

В темных глазах приятеля появляется сочувствие. О нраве профессора Бланшета ходят легенды. Вообще, если честно, преподы редко ругают или делают замечания, чаще хвалят – им не слишком охота связываться с бюрократическими проволочками, ведь любой студент может написать пару бумажек на преподавателя в учебном отделе. Но есть исключения, те профессора, которым позволено все, ввиду их всеобщего уважения, чаще всего, мирового. Профессор Бланшет – из таких. Он известный композитор. Идя к нему в класс, я думала, что наберусь знаний, а в итоге к знаниям комплектом идет жуткая нервотрепка. Профессор Бланшет в течение всего семестра задавал огромные домашки, а его проекты и лабы – просто жуть.

– Да ничего, чувак, сдашь, – ободряюще хлопает меня по плечу Чет.

– Конечно, сдам. А у тебя что? – спрашиваю я.

– Ансамбль, – точно так же морщится Чет. По его словам, он играет с какими-то придурками в ансамбле ритм-секции. – Мы не ездили домой, репетировали всю ночь.

Он зевает, прикрывая рот кулаком. Я его понимаю – пару дней назад мне тоже пришлось оставаться на ночь в одном из репетиционных помещений. В конце семестра, как правило, они битком забиты, и нужно записываться заранее. Сильно заранее. Половина школы просто ночует в учебных зданиях Хартли. А те, кто не смог вовремя попасть в ансамблевые комнаты и репетиционные кабины, занимаются прямо в коридорах. Поэтому в Хартли всегда очень шумно. Звуки инструментов и голоса сливаются воедино.

Чет весело рассказывает о том, как сдавал экзамен по специализации, я смеюсь – мы бы болтали еще пару часов, но обоим пора.

– Удачи тебе, – говорю я на прощание. – И выпей кофе, что ли. Когда я на тебя смотрю, тоже начинаю хотеть спать.

Чет ухмыляется и снова зевает.

– Я могу тусоваться двое суток и не хотеть спать. Но когда готовлюсь к экзам, с трудом провожу на ногах одну ночь.

– Сомнительное достижение, – хмыкаю я. – Ладно, Чет, мне нужно бежать. Удачи!

– Удачи, – повторяет он за мной и по привычке улыбается хорошенькой скрипачке, проходящей мимо. – На каникулах будем репетировать до упора.

Он ветреный бабник, но хороший музыкант. Музыка для него – это все. Бас-гитару он любит больше, чем всех своих бывших вместе взятых.

Мы прощаемся и идем в разные стороны.

Первый экзамен длится несколько часов и проходит гладко, несмотря на мои страхи, да и профессор Бланшет в хорошем настроении. Я получаю высокую оценку, но я усердно работала весь семестр: делала домашние задания, хорошо писала проверочные работы, сдала финальный проект… Оценка по классу гармонии складывается из всего этого, и у меня – высший балл. У одной из немногих. И мне кажется, что я свечусь от радости.

– Я вижу в вас потенциал, мисс Ховард, – скупо роняет перед тем, как я выхожу за дверь, профессор Бланшет. Он сидит за столом, сложив короткие ручки на выпирающем животе, и смотрит на меня из-под стекол узких очков. Выражение лица профессора почти всегда одинаковое – как будто бы он разглядывает протухшее мясо, по которому ползают мухи.

– Спасибо, профессор Бланшет, – улыбаюсь ему я. Слышать подобное неожиданно, но приятно.

– Не то чтобы вы были гением, до этого вам далеко, – тут же слышу я в ответ, и темные пронзительные глаза смотрят на меня из-под очков внимательно, даже оценивающе. – Но если вы усердно будете работать, получится толк. Кхм.

Куда еще усерднее!

Кирстен смеется, что я из панк-рок-девчонки стала заучкой.

– Мне было очень приятно работать с вами, – говорю я.

– Бросьте, – машет он пухлой рукой. – Кому в здравом уме будет приятно со мной работать? Впрочем, я искренне желаю вам, мисс Ховард, успехов на профессиональном поприще. Жаль, что вы выбрали гитару, а не, скажем, композицию в качестве специализации. Тогда бы мы с вами встретились на занятиях по гармонии шестого и седьмого уровней.

Кажется, мои глаза чуть расширяются от ужаса – такая перспектива мне не по нраву! Профессор замечает это и почему-то улыбается – чуть ли не впервые за все это время, что мы знакомы.

– Не понимаю я этот ваш рок – куда ему до джаза? – ворчливо говорит он. – Но раз вы выбрали этот путь – желаю успехов, моя дорогая.

Я искренне благодарю профессора и на мгновение даже начинаю сожалеть, что наши занятия прекратятся, – но только на мгновение!