Текст книги "Доктор Жизнь. Психологические эссе о жизни"

Злорадство —

странная штука. И иногда вызывает недоумение. Особенно, когда знаешь, что с самим человеком случилось. Вот все дневники жены Булгакова, кроме описания приемов с икрой и лососиной, содержат такие ремарки по поводу ареста знакомых: «Вот оно, возмездие!», «поделом ему!», – хотя речь идет о людях, которые – надо же! – пьесы мишенькины не оценили и мешали их постановке. И особо радоваться нечему – точно так же могли в дверь ночью постучать и арестовать. Тогда это было обычным делом. А потом Булгаков тяжело заболел. И врач мрачно сказал, что счет идет на дни – настолько болезнь опасна. Булгаков услышал и расстроился. Но его очень утешило, что сам врач вскоре тяжело заболел. И умер. Это умирающего писателя поддержало и даже заставило продиктовать сцену с буфетчиком, который умер от рака печени – Воланд ему такое сказал. Ужас какой. Все под страхом ареста, все болеют и умирают, но успевают порадоваться чужому несчастью. Не надо нам икры и лососины, и пышных приемов, и премьер – подальше от этой компании злорадных людей! И ученые изучали злорадство – оно измеряется двумя мерами: завистью и сознанием собственного ничтожества. Неважно, какое место человек занимает в обществе и ходит ли на приемы в посольство. Все равно: зависть и ничтожество. В сумме они дают злорадство. И, заметив злорадство в человеке, надо потихоньку взять пальто и пойти на улицу. Или отписаться от его страницы. На которой он важно рассуждает о «возмездии» за лично ему причиненные неудобства. Или считает смерть нормальным наказанием за успех и всеобщую любовь. Злорадство – постыдное чувство. Но, как видите, и на смертном одре, в муках, они продолжают злорадствовать. Не могут остановиться, все радуются и твердят: «поделом!». Хотя сами еле дышат иногда…

Если вы не хотите куда-то идти —

не идите. Не хотите с кем-то общаться – не общайтесь. Не хотите ехать или лететь – откажитесь от поездки. Бесполезно перебирать в голове аргументы, искать оправдания, принуждать себя, советоваться с близкими – это особенное «нехотение», его трудно объяснить словами. Но все внутри сопротивляется – не хочу! И мудрые люди доверяют этому чувству. Как банкир Морган, который сдал билет на «Титаник»: ну его, – сказал, – к черту, этот «Титаник». Я никуда не поплыву. Мне очень не хочется плыть на этом корабле почему-то. И этот Пьерпонт Морган нажил огромное состояние, потому что слушал свой внутренний голос. И редко мог логически объяснить свои решения, но они всегда оказывались правильными. Он курил сигару, раскладывал пасьянс и говорил только «да» или «нет» – может быть, руководствуясь пасьянсом? Кто его знает… Но вот так он стал богачом и скопил несметные сокровища. И жизнь сохранил. Впрочем, жизнь сохранил и простой кочегар. Он плыл на «Титанике», а потом прочитал страшную книжку про кораблекрушение. И сбежал в первом же порту, потеряв прекрасную работу. И тоже остался в живых. Работу, кстати, он вскоре нашел – снова кочегаром. А мог бы на бирже играть! Да, если мы откажемся от поездки или от общения с неприятным почему-то человеком, мы будем себя корить. Деньги пропали. Поездка не состоялась. Мы поступили глупо; просидели дома и лишились чего-то увлекательного или полезного. А вот лучше дома посидеть иногда, уверяю. Интуиция не подводит, она древнее разума и рассудка. И именно благодаря интуиции выжили наши предки в страшные и опасные времена; и вот – мы родились и живем. Не надо слишком рассуждать иногда, принуждать себя, отрицать предчувствия и прочие странные, мало изученные вещи. Банкир и кочегар спаслись; и не только они. Мне часто рассказывают такие истории. И у Агаты Кристи есть целый цикл рассказов о «красном сигнале», а она две войны пережила. И опасные путешествия. Так что верить «нехотению» надо. Просто верить – и все. Потом поедем, поплывем, полетим, встретимся с кем-то. Хотя вот по мне – лучше и не встречаться. Не искушать судьбу…

Перемены мало кому нравятся

Особенно – перемены к худшему. Это вот в Кронштадте жила дама-бухгалтер, Фазиля Зайдуновна. У нее был муж, дочь взрослая и чистенькая двухкомнатная квартирка. И все лежало на своих местах: вязание, кастрюльки, сервиз стоял в серванте, скатерть с бахромой, покрывало. Лыжи еще в углу в коридоре. И Фазиля Зайдуновна говорила, что ждет пенсии. На пенсии можно начать ремонт. Еще пять лет – и будет ремонт. И на машину накопят, на «Волгу», как раз очередь подойдет. Хотя в Кронштадте особо некуда было на машине ездить, это остров. И тут налетел вихрь и все разрушил, как в сказке про Изумрудный город. Муж бросил Фазилю и ушел к молодой девушке. Квартиру разменял, и бывшая жена оказалась в коммуналке ужасной. Дочь сбежала в Ленинград и занялась фарцовкой – так тогда бизнес называли. А предприятие, где Фазиля Зайдуновна работала, расформировали и перевели в Питер – это надо было на «Метеоре» плыть по морю каждый день. Или можно на пароме, через Ораниенбаум. С ума сойти. Но можно устроиться на место уборщицы временно. И эта дама выглядела, как шекспировский Король Лир – волосы растрепанные, глаза дикие, очки сломаны, кружевной воротничок еле держится… Она же двадцать с лишним лет размеренно жила и ждала пенсии! И в стране началось такое, что пропали все сбережения – до копейки. Вот это неудача так неудача. И эта пятидесятилетняя дама собрала вещи в сумочку, документы взяла и пошла, куда глаза глядят. На острове. И вокруг – море. Очень соблазнительное море! Бултых – и всем неудачам конец. А раз так, то уже все равно! И эта дама завербовалась на корабль коком, да и все. И уплыла в жаркие страны. И преотлично стала жить. Мужчин вокруг было – только выбирай! Она выбрала самого лучшего, помощника капитана. Каюта своя. Деньги тратить не надо, они копятся. Питание шикарное, она давно так не ела. И готовить она любила, так что не жизнь, а сплошное удовольствие и радость. И она вышла где-то на Кубе на берег, и произнесла горячую благодарственную молитву за свою новую счастливую жизнь. За то, что ей позволили прожить еще одну жизнь! Новую! Так она и стала плавать на кораблях, эта дама. И это рассказ о гомеостазе. О способности системы выжить. Если перемен долго нет – система погибнет. Ей конец. Сгниет изнутри, даже если нет внешних влияний. И наоборот, пока есть влияния, нестабильность, непредсказуемость – есть гомеостаз. Выживание. Мы живем, пока есть перемены, проще говоря. И погибаем в стабильности и упорядоченности. Так что тяжело, конечно, когда все меняется, да еще не по нашей воле. Но, может быть, это нас и спасает. И мы живы именно благодаря переменам. К которым непросто приспособиться бывает, конечно; но система выживает только так…

Если вы добрый человек

на вас обязательно будут нападать. Без всякой причины. Так проявляется «комплекс спасителя», так он влияет на злых, подлых, агрессивных людей, которым вы не сделали ничего плохого. Это, как сказал бы Юнг, химическая реакция такая, к вам лично имеющая мало отношения. Так вот на нас реагируют те, чье сердце полно черной злобы, зависти, ненависти. Начиная от злого вахтера и заканчивая высокопоставленным чиновником. Спаситель? Ну, так попробуй себя спасти! Сейчас мы быстренько испытаем твою доброту. Плюнем в лицо или ударим сзади: «прореки, кто ударил тебя?». Выведем из равновесия, унизим, смешаем с грязью – чтобы ты стал таким же злым и подлым, как мы. Если на вас постоянно нападают и причиняют зло без видимой причины – вы добрый и достойный человек. И злые не могут этого терпеть, вот и причиняют боль и страдания. Ищут способ задеть за живое; ущипнуть или стукнуть. Желательно – при всех. Чтобы вы тоже озлобились и закричали. Или расплакались – это тоже хорошо, это унижение! Но злые забывают о том, что доброта и слабость – разные вещи. И если у человека достаточно сил, чтобы быть добрым, терпеливым, спокойным – у него вполне достаточно сил, чтобы постоять за себя. Хотя это страшно удивляет нападающих. На злых нападать боятся – можно получить по морде. Вон он какой злой! А на добрых – безопасно. Но это – большое заблуждение, уверяю. Добрый человек добр сознательно. Это – его выбор. Это не от слабости или глупости – доброта и спокойствие. И умение поддержать других – не от слабости. А от огромной внутренней силы, которой злые лишены полностью, так же, как лишены счастья, благополучия, радости и любви. О которых они понаслышке знают: книги читали. Фильмы смотрели. Знакомые рассказывали. Но у них этого никогда не будет. Вот и злятся при виде нас. И поэтому подлые и неожиданные нападения – признак того, что мы хорошо справляемся со своей задачей. Быть добрыми и поддерживать других.

Иногда хочется сказать: мамочки мои

Потому что больше нечего. Одного немолодого одинокого профессора девушка пригласила по ночной Москве погулять. Или выпить чашечку кофе у нее в гостях. Это был умный, похожий на льва мужчина шестидесяти лет. Эта девушка была энергичная; вот и пригласила. Профессор впал в панику и стал со знакомыми советоваться. Ему все объяснили – это девушка-убийца. Понятно же сразу. Ну что вы как дитя, Валериан Игнатьевич? Она заманит вас на хату, где ждет банда. А там – такой проваливающийся пол; хлоп – и вы в подвале. Потом вас будут пытать, пока не подпишете дарственную на квартиру. А потом, конечно, убьют. Другая его знакомая сказала, что в кофе обычно подсыпают снотворное или вообще яд. А потом берут себе деньги и телефон. И все говорили, что это ужасно все подозрительно. Наверняка профессора уже выследили. Теперь ему капут. Или есть все же хороший вариант – девушка хочет профессора на себе женить. И выписать из провинции родственников и трех детишек, чтобы посадить ему на шею. А потом квартиру на себя переписать. Даже малознакомые люди считали своим долгом рассказать седому профессору, какие ужасные опасности ему грозят. И все обсуждали вопиющий и страшный случай. А этой девушке-аспирантке просто нравился профессор. И просто ей хотелось погулять с ним по ночной Москве. Или кофе выпить. Или еще как-то провести время – просто пообщаться, поговорить, ни на что не рассчитывая… Но он хмуро отказался. И очень глупо поступил – потому что ему тоже эта девушка нравилась очень. Хотя и убийца, вероятно, – знакомые же лучше знают. Ничего они не знают. Просто завидно стало, вот и все. Людям иногда бывает завидно, вот они и ищут подвох в чужом счастье. И наговаривают всякие ужасы… А профессор все же посидел на балконе, посмотрел на звездное небо и позвонил девушке. И пошел с ней гулять. И все еще они гуляют вместе и общаются – почему бы и нет? И им хорошо вместе смотреть на звезды. И говорить об истории – им нравится говорить об истории. Пусть люди делают то, что им нравится. Это звезды почти вечны, а мы – нет.

Если человек заболел —

надо его немедленно порадовать. Нет, лечить, конечно, необходимо. И папа пошел в аптеку за лекарствами для младенца – это мы с дочкой в гости к нему приехали, и она захворала. Ужасно, когда годовалый малыш заболел, он ведь и пожаловаться толком не может. И надо дать антибиотики, витамины и прочие лечебные средства. Вот мой папа и побежал в аптеку. И принес лекарства. И идиотскую вертушку – знаете, к палочке приделан такой круг с разноцветными бантиками, и от ветра эти бантики с жужжанием вертятся. Поскольку в квартире ветра нет, надо дуть на эти бантики. Они тихонько и весело жужжат и крутятся. И малыш улыбается и тянет ручки. Выздоравливает. Потому что вертушка – это радость, а от радости наступает выздоровление, обусловленное улучшением психоэмоционального состояния пациента – эти сложные слова папа говорил, когда моя очередь наступала дуть на вертушку. Мы дули по очереди: молодой философ и опытный доктор медицинских наук. А ребенок смеялся и вставал в кроватке, чтобы получше рассмотреть вертушку и потрогать ручками. И не плакал малыш, – выздоравливал. И температура спадала. Так всю ночь мы на вертушку и дули по очереди. И к утру дочка была совершенно здорова. Помогли лекарства. И глупая разноцветная вертушка, которая очень порадовала ребенка. Поэтому, когда кто-то болеет или грустит, надо не только в аптеку бежать. Но и в другой магазин, где подарки продают. Нелепые, может быть, но цветные и радостные. Ничего, что до праздника еще далеко; праздник – это когда весело. Когда хорошо на душе. Когда улыбаешься и тянешь ручки к подарку…

Вот вы иногда говорите

«он ее подло бросил» или «она его подло оставила». И я не реагирую горячо, я стараюсь выяснить обстоятельства. Может быть, это иногда огорчает – отсутствие немедленного осуждения. Но я вспоминаю одну историю и по ней меряю: меру подлости. Это в университете поженились студенты с рабфака. И им дали комнату в семейном общежитии. И родилась дочка Анечка. Жена взяла академический отпуск, а муж, Алеша, продолжил учиться и работать – он по ночам разгружал вагоны. И, в общем, жили они как все. У меня и у самой был младенец; все так и жили. Но этот Алеша очень старался: купил диванчик-софу, столик, электроплитку, телевизор старенький, кроватку детскую, само собой. Налаживал мещанский быт. Он, наверное, был мещанин. Или просто очень старался. А жена увлеклась другим студентом, он бизнесом занимался и имел киоск с «бубль-гумами» и пивом. И имел некоторое количество денег, кожаную куртку и приятную внешность. В общем, этот Алеша пришел с работы, чтобы собраться на лекции и помочь с ребенком – а в комнате ничего нет. Жена ушла от него. Вообще ничего нет: ни шкафчиков, ни стульчиков, ни софы-диванчика, ни электроплитки, ни телевизора. А осталась детская кроватка – кроватку она вывозить не стала. А в кроватке – младенец Анечка спит безмятежно под одеяльцем. Одеяльце тоже жена оставила. Потому что забрать одеяльце – это как-то подло. Ну, и записка лежит – прощай, мол, я больше тебя не люблю. И все. И этот очкастый хлипкий Алеша стал жить с младенцем, учиться и работать. Учиться нельзя было бросить – лишили бы общежития. И иногда мы таскали с ним на лекции своих младенцев, было дело. Преподаватели разрешали. У нас все были очень добрые на философском, преподаватели-то. И иногда к этому Алеше мама приезжала откуда-то из деревни, помогала. И он постепенно и тихо покупал снова столик, стульчик, матрас и старенький телевизор. И игрушки Анечке. И стирал пеленки – памперсов не было. И ходил на молочную кухню. И в детскую поликлинику… Потом он доучился и стал крупным бизнесменом. И дочка выросла. Все вроде благополучно сложилось. Но вот когда говорят о том, что кто-то «подло бросил» – мне вспоминается эта голая, пустая комнатка без занавесок. Даже веревки для белья сняты. И на голом полу – бумажки и пыль. И детская кроватка посреди голой комнаты. И про эту историю мало кто знал; не особо Алеша рассказывал. И в начале девяностых особо и дела никому не было до такого: на каждом шагу утраты и трагедии… И эта маленькая трагедия прошла незамеченной. Но я по ней меряю. И пока мало кто этой стадии достиг, к счастью…

Любовь – это и есть жизнь

Отдавать, беречь, защищать, заботиться – это и значит – жить. Хотя сейчас все заговорили, что важно получать. Дал – получил. Дал – получил. «Один раз я, другой раз – ты», – как написал Ильф в «Записных книжках», – «равноправие идиотов». В любви никто ничего не считает и не сравнивает, не требует подарков ответных, не взвешивает и не анализирует: " а комфортно ли мне?». Скорее всего, не очень. Например, к младенцу ночью некомфортно вставать. Или за кошкой убирать – тоже мало приятного. Или переживать трудный период с заболевшим близким человеком – вообще некомфортно. Но награда – она в самой любви. Пока любишь, живешь. Это вот на Севере, в Якутии, муж и жена на днях заблудились при диком морозе, в ледяной тундре. И выжили, хотя двое суток шли, и слезы замерзали на морозе. Шли, потому что иначе дети сиротами останутся. Это нельзя. Надо идти. Шли, потому что муж жену заставлял идти и толкал, когда она падать начинала. Хотя и сам плакал ледяными слезами. А спасли их родственники, которые тоже любили эту семью. И с риском для жизни отправились на поиски. Хотя это было некомфортно очень. И невыгодно. Ну вот. Все остались живы, и дети – не сироты. Потому что любовь – это жизнь. И по работе я знаю людей, которые выжили после страшных болезней, мучительного лечения, ужасных аварий и операций. Все эти обычные люди выжили, потому что кого-то сильно любили. Не умозрительной любовью, высокой и романтичной, а такой, обычной. И не хотели оставлять детей сиротами, мужа – вдовцом, любимую женщину – несчастной. И карабкались, как могли. И вот – живут. Хотя ссорятся иногда и обижаются. И могут этому же ребенку шлепок отвесить, ради которого выжили – такова жизнь. И любовь такова. Они одинаковые. Непростые, невыгодные, противоречивые. Но пока любишь кого-то – живешь. Изо всех сил живешь. И выживаешь.

Все можно испортить

Вот все человек давал и делал – с легкостью, счастливо, не задумываясь, радостно. Доброе слово, поддержка, подарок, помощь, поцелуи – все лилось потоком… Но достаточно человека принудить, даже слегка – и все кончится моментально. Нет, он по-прежнему поможет и ответит; поцелует даже, если хорошенько надавить на него. Но теперь все по-другому. То, что искренне и без принуждения делал свободный и счастливый человек – все исчезло. Это другой человек и другие отношения. «Почему ты мне не позвонил?», «ответь мне!», «дай мне то-то и то-то», «мне нужно, чтобы сделал так-то и так-то», – это нормально. В этом нет ничего страшного. Кроме того, что исчезнет радость. И все светлое и доброе превратится в обязанность. А обязанность – это правильно. Раз человек общается с нами, он обязан… Но счастье исчезло. И отношения стали тяготить. И ответы будут все более сухими и сдержанными по понятной причине. То, что делал свободный и счастливый человек от сердца, радостно, никогда не сможет сделать должник, отдающий долг. Особенно – если он ничего не должен. И вот поэтому кончаются любовь и дружба – они не могут быть основаны на принуждении. Остаются в сухом остатке «отношения». Память о том, что было когда-то. Как из благоуханного яркого цветка получается гербарий. И глупо принуждать музыканта играть, художника – писать картины, а поэта – стихи. Или человека принуждать к общению. К выражению чувств. Так можно остаться в одиночестве, с засушенной розой, печальным напоминанием о любви…

Человек сделал пакость

Или глупость. И мы узнали. И он знает, что мы узнали. И еще есть шанс сохранить отношения – ему надо просто подойти и извиниться. Или написать извинение. Простые такие слова: «извините меня, пожалуйста». И все. Все понятно. Мы оттаем и простим, хотя сильно гневались до этого. Эти простые слова многое меняют… Это не плохой человек, он дорожит отношениями, он огорчился и раскаялся! Но нет. При встрече человек делает вид, что ровным счетом ничего не случилось. И смотрит в глаза. И здоровается. И спрашивает, как дела? Надо бы ответить: «Вашими молитвами». Но просто здороваешься и идешь дальше. И все. Это и есть – конец отношений. Не сама пакость, не наш гнев и обида, не выяснение отношений бурное и такое же бурное примирение… А вот этот совершенно будничный и обычный вид человека. Хотя глаза все-таки бегают… Эх, жаль! Он исчез за горизонтом, этот человек, превратился в точку и растаял. Потому как отсутствие извинений означает одно – он все сделал умышленно и ни капли не жалеет об этом. Досвидос, как говорил один мой знакомый из детдома. Потому что «до свидания» – это неправда. Мы больше не встретимся никогда – по-настоящему.

Во дворе валялся медвежонок

Игрушечный, плюшевый. Его мальчишки подобрали и стали им в футбол играть. А девочки смеялись. Это был грязный медвежонок, старый, без глаз. И голова проломлена – голова была из папье-маше, сверху плюш натянут. Плюш порвался, рана зияет… Потом медвежонка швырнули в лужу – и тоже все смеялись. Я подобрала его и домой принесла, плача – в детстве я часто плакала молча. Я была тихая плакса. И дома мама сначала заругалась: это грязный медвежонок, на нем полно микробов! И папа был недоволен, родители ведь были врачи. Но потом меня пожалели. И медвежонка. И отчистили его бензином – папа сходил в гараж. И глаза приделали – перламутровые пуговицы с черной серединкой. И голову папа зашил аккуратно, как положено доктору. А чтобы шов было не видно, на медвежонка надели мою панамку. И бант повязали капроновый на шею. А потом я медвежонка посадила в игрушечную сидячую коляску и пошла гулять. Ах, как всем понравился медвежонок! Все хотели его взять себе. И просили подержать и погладить. Я разрешала, но очень бдительно – помнила, как им в футбол играли эти же дети. И смеялись над ним. И этот медвежонок все еще цел и невредим, только панамка потерялась. И все еще виден шрам на голове, шов, который папа шил… И вот так всегда бывает: человек все потеряет и заболеет. Обнищает или в казенный дом попадет: в тюрьму или больницу. Или просто сидит на лавочке, больной и пьяный. Да что угодно может случиться. А потом все наладится. Кто-то ему поможет. Поддержит. Вымоет, обогреет, откормит, наложит швы на раны. И с человеком все станет отлично! Сколько раз такое было, действительно. На моей работе часто такое наблюдаешь, а то и помогаешь, конечно. И потом этот обеспеченный и здоровый человек в новой панамке пойдет гулять. Ах, как он всем станет нужен! Сколько появится новых друзей! Сколько старых вернется – тех, что им в футбол играли… И все будут улыбаться и тянуть руки. И, хотя хочется дать по этим рукам, мы эти руки пожмем. Позволим себя обнять дружески. И улыбнемся. Но будем бдительными; будем бдительными. И благодарными тем, кто нас подобрал и отнес домой к себе. Обычно – это один-единственный человек. Тихая плакса, так сказать…