Текст книги "Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции"

Когда Жозеф Гарнье, например, хочет лишить государство всякой активной роли в фабрикации и выпуске монеты[1296]1296
  См. Leroy-Beaulieu. LEtat moderne et ses fonctions (C. 8).


[Закрыть]; или когда Молинари предлагает подчинить самые правительства конкуренции и отдавать преимущество той системе, которая окажется наименее принудительной[1297]1297
  См. статью в Journal des Economistes (15 февраля 1849 года)> перепечатанную в сочинении того же автора, озаглавленном Questions d’Economie politique et de Droit publique (Т. II. C. 245 и сл.) – Безопасность – товар, производство которого должно подчиняться закону свободной конкуренции. Потребитель безопасности не должен поневоле обращаться к государству. «При господстве свободы естественная организация производства безопасности не отличалась бы от других родов промышленности. В маленьких кантонах можно было бы обойтись одним предпринимателем. Этот предприниматель передавал бы свое дело сыну или уступал бы кому-нибудь другому и т. д.» (loc. cit.). – В тот день, когда, подобно «свободе торговли», осуществится «свобода правления», исчезнет всякое искусственное препятствие свободному проявлению «естественных законов и положение различных членов общества станет наиболее благоприятным», loc. cit. (C. 268).
  Политико-экономическое общество обсуждало эти взгляды Молинари. Отчет заседания помещен в Journal des Economistes (T. XXIV. C. 315). Дюнуайе и Бастиа указывают на то, что Молинари позволил себе «увлечься логическими иллюзиями». Они не замечают, что им самим можно сказать то же самое.


[Закрыть], оба они говорят как ученики Бастиа, ученики, быть может, слишком смелые, но, во всяком случае, последовательные. Чем более социалисты расширяют область влияния государства, тем более в этот период неослабной полемики экономисты стараются ограничить государство, свести его на нет. Они его не знают и не хотят знать. В первом издании Политико-экономического словаря[1298]1298
  Издание 1852 года. Статья (Ш. Коклена) отсылает нас к слову Правительство; а статья о правительстве (принадлежит Дюнуайе) ограничивается изложением взглядов, указанных в Свободе труда.
  В Новом словаре (изданном под редакцией Леона Сэя) статья Государство принадлежит Леруа-Болье и резюмирует его книгу L'Etat moderne et ses fonctions (См. далее. Кн. V. Гл. III).


[Закрыть] слово государство сопровождается лишь цитатой из только что упомянутого мною произведения Бастиа, снабженной кратким комментарием. В последней фразе этого комментария автор как бы извиняется перед читателем в том, что так долго останавливался на грубом и опасном заблуждении, общественные проявления которого уже так далеки от нас, что кажутся нам принадлежащими другим эпохам[1299]1299
  Та же статья.


[Закрыть]. А Луи Рейбо во втором издании[1300]1300
  Вышло в 1848 году.


[Закрыть] своих Этюдов о реформаторах говорит: «С социализмом покончено, нужно уничтожить его последние следы»[1301]1301
  Etudes sur bes Réformateurs (T. II. C. 66).


[Закрыть].

Это была странная иллюзия людей того времени: они были убеждены, что над идеей можно одержать верх, как над мятежом, и что социализм потонул в крови июньских дней.

Приложение принципа конкуренции к «производству безопасности» является крайним, но логическим выводом из положений Адама Смита. Как это обыкновенно случается, ученики пошли далее учителя в том направлении, которое он им указал.

Привычка судить по аналогии привела их к конечным выводам. Вмешательство государства в промышленность и торговлю вредно, говорил Смит. Вмешательство государства вредно везде, заключают из этого наиболее верные представители и прямые наследники его мысли. Государство, предпринимая работу за свой счет, является дурным коммерсантом и промышленником, сказал Ж.-Б. Сэй. Однако тот же самый автор признавал еще за государством право побуждать и поощрять частных лиц в промышленной и торговой деятельности. Дюнуайе и Бастиа не признают за государством этого права; но, не признавая его, они не признают и некоторых других: государство, говорит Дюнуайе, не только дурной коммерсант и промышленник, но точно так же дурной преподаватель. Оно не должно ни обучать, ни выдавать дипломов на приобретенные знания. Является, наконец, такой экономист, который идет дальше всех своих предшественников и полагает, что государство не всегда может лучше частного общества выполнить последнюю и единственную задачу, которая ему оставлена, – гарантию безопасности. Но ценность этого рассуждения по аналогии невелика. Переходя от своих первых формул к последним, экономисты, сами того не замечая, переходили из одной области в другую.

Из предположения, что деятельность государства вредна в чисто экономической области, ничуть не следует, что она в такой же степени и по той же причине вредна в других областях. Для доказательства этого нужно было бы привести данные, которых мы у них не находим.

Мало того, экономисты протестуют против упрека их в «материализме». И действительно, они или совсем не поддаются метафизическим искушениям, или же, уступая им, исповедуют вообще философию, враждебную материализму. Многие из них специально занимаются моральными вопросами, стараясь найти связь их с вопросами экономическими. Они не хотят допустить, что эти вопросы можно рассматривать независимо друг от друга. В таком направлении написаны превосходные книги, оцененные по достоинству[1302]1302
  Достаточно назвать имена Ад. Бланки, Мишеля Шевалье, труды Бодрильяра (Des Rapports de la Morale et de l’Économie politique, 1860; 2-е изд. 1883 года) и A. Ронделе (Le Spiritualisme en Economie politique, La Morale de la Richesse, и пр.).


[Закрыть]. Вступая на этот путь, экономисты вполне искренни в своих убеждениях; но являются ли они в такой же степени проницательными?

Моральный материализм, в котором их упрекают, состоит в том, что на первом плане они ставят материальные интересы общества, создание богатства. Конечно, богатство является существенным элементом цивилизации, но представляет ли оно собою самую цивилизацию? Нужно ли вместе с экономистами допустить, что нравственность следует за благосостоянием и богатством, как тень за телом; что лучшим средством помочь широкому развитию личности служит увеличение потребностей, а также средств для удовлетворения последних.

Другими словами, является ли индивидуум прежде всего тем производителем, дело которого защищал Смит, или тем потребителем, интересы которого отстаивал Бастиа? Если индивидуум не что иное, как производитель и потребитель, или должен рассматриваться главным образом с этой стороны, то теория государства, представленная экономистами, вполне оправдывается; но тем самым оправдывается и обвинение их в моральном материализме.

Ланге в прекрасной главе своей книги, где он критикует «догматику эгоизма», напоминает, что Смит написал не только Исследования о богатстве народов, но и Теорию нравственных чувств, и что он, правильно считая «рынок интересов» важною частью существования человека, не забывал, однако, и другой стороны человеческой жизни, подчиненной, быть может, другим условиям и законам[1303]1303
  Lange. Geschichte des Materialismus. Т. II. С. 454 и сл., изд. 1874 г.


[Закрыть]. Ошибка многих последователей Адама Смита состоит в том, что они, имея в виду только «рынок интересов», решали большое число совершенно чуждых ему вопросов, согласно принципу, правильность которого, правда, доказана наблюдением и опытом, но только в известных пределах, так что относительно приложения его за этими пределами ничего нельзя предвидеть.

Нет ничего удивительного, что экономисты и социалистические школы, упомянутые в предыдущей книге, приходят к противоположным решениям: проблема у них не одна и та же. Социалисты спрашивают: каким образом должно быть разделено, распределено богатство, чтобы идея справедливости получила некоторое удовлетворение? Экономисты же спрашивают: какой социальный порядок наиболее благоприятствует росту народного богатства? Очевидно, между этими основными вопросами, на которые отвечают столь различные системы, нет ничего общего.

Отсюда основное непонимание друг друга и бесконечный спор. Когда социалисты говорят экономистам: принцип laissez faire и конкуренции никуда не годятся, они правы в том смысле, что относительно распределения богатства (а они об этом и хлопочут) laissez faire и конкуренция не дают никакого указания. Они не правы относительно условий, наиболее благоприятных росту народного богатства (об этом именно заботятся экономисты): никакая организация труда не может сравняться с конкуренцией и laissez faire.

Наоборот, когда экономисты говорят социалистам: государство никогда и никуда не должно вмешиваться, они одновременно правы и не правы. Они правы со своей точки зрения; не правы с точки зрения их противников. Следовательно, обе школы взаимно правы и не правы: правы в принципе и в деталях, пока остаются в своей области; не правы, когда заходят в область противника.

Действительно, экономические явления можно рассматривать с двух сторон. Как они происходят? Что дает нам в данном случае совершенно беспристрастное научное наблюдение? Затем, в какой мере их естественное течение требует поправок, наблюдения, вмешательства человеческой воли, предполагая, что человек стремится создать разумное общество на началах справедливости? Рассматривать эти два вопроса отдельно и не думать ответить на один из них данными другого – вот методологическое правило, соблюдения которого было бы достаточно для того, чтобы социалисты и экономисты избегли полемики, в результате которой каждая школа дошла в своих положениях до абсурда.

Другое, не менее справедливое, замечание Ланге[1304]1304
  Lange. Geschichte des Materialismus (Т. II. С. 455).


[Закрыть] состоит в том, что политическая экономия, как всякая наука, достигает точности путем абстракции. Но все без исключения абстрактные данные никогда вполне не соответствуют действительности. Геометрия изучает идеальные фигуры, которые не совпадают вполне с фигурами реальными. Политическая экономия делает то же самое. В человеческой жизни она рассматривает «рынок интересов» и предполагает, что все происходит на нем, как будто бы эгоизм был главным двигателем человека. Она получает таким образом интересную гипотезу, но только гипотезу. Логика требует, следовательно, чтобы все ее заключения находились под сомнением. Если личный интерес является самым могучим двигателем человека и если он совпадает, кроме того, с интересом общим, как учил оптимизм XVIII века, то laissez faire и конкуренция справедливы. Но экономисты обыкновенно далеки от подобной осторожности в выводах, и по мере удаления от нее они становятся все менее авторитетными.

Такими различными путями мы приходим к заключению, что «экономическая политика» опирается на крайне спорный постулат. Примите его – и все положения экономистов получат строгую связь, а выводы, которые они делают из своих принципов, будут неоспоримы. Откажитесь от него – тогда некоторое число этих положений удержится благодаря своей собственной ценности, как частные истины, полученные посредством наблюдения, но целое распадется, и общие выводы, касающиеся самой организации общества, потеряют цену.

Постулат экономистов состоит в том, что постоянное возрастание народного богатства является одновременно высшим благом и самой целью цивилизации. Откуда следует, что наилучшей социальной организацией будет та, которая наиболее содействует прогрессу цивилизации, а наиболее действительным средством для всеобщего обогащения является безграничная конкуренция при абсолютной свободе производства и обмена. Следовательно, laissez faire – последнее слово всякой истинной политической философии. Действительно, laissez faire оказывает благодетельное влияние на человеческую природу, делая ее более активной, более предприимчивой, способной к усилиям и более бережливой. Что касается бедствий, неразлучных с конкуренцией, то одни из них, самые многочисленные, будут облегчены благотворительностью; другие – будут считаться неизбежным выкупом за достижение высшего блага. Так, на фабрике всегда получаются отбросы, как бы хорошо ни обрабатывали сырой материал, но это не мешает фабриканту обогащаться.

Пусть так; но если цивилизация, таким образом понимаемая, не является целью общества, или, лучше сказать, если цивилизация не задается прежде всего созданием богатства? Хотя бы от всей полемики социалистов не осталось ничего более, все-таки осталось бы это сомнение, которое они заронили в умы и которое продолжает оказывать на последние свое влияние.

Предположим, что будет оставлена, как невероятная, гипотеза относительно радикальной перемены в суждении людей по этому вопросу; предположим, что будет отринут, как нечто абсурдное и невыносимое, тот строй, которому хотели подчинить человечество первые французские коллективисты и в особенности их немецкие преемники: так ли легко будет уничтожить более скромное возражение, выставленное Лате?

Люди нашего времени, говорит этот философ, полагают, что человек тем счастливее, чем больше у него потребностей и чем богаче средства для их удовлетворения. Но древние думали иначе. Что невозможного, если когда-нибудь под влиянием новых доктрин возникнет и утвердится новое понимание общего блага, хотя производительная сила общества ничуть не убавится} «Снова могла бы возобладать основная идея классической культуры, что во всем существует известная спасительная мера и что наслаждение не зависит ни от числа удовлетворенных потребностей, ни от трудности их удовлетворения, но от формы, в какой эти потребности рождаются и удовлетворяются; подобно тому, как красота тела зависит не от нагромождения мяса и костей, а от известных математических линий»[1305]1305
  Lange. Geschichte des Materialismus (Т. II. С. 459).


[Закрыть].

Ланге полагает, таким образом, что в будущем идеализм восторжествует над моральным материализмом экономистов. Оставим в стороне доводы, которые он приводит в защиту своей гипотезы, и в которых часто больше остроумия, чем доказательности (например, доводы извлекаемые им из данных психофизики); все-таки эта гипотеза создает возражение против постулата экономистов. Всякий, кто допускает возможность такого социального состояния, когда под влиянием могучих моральных или религиозных теорий люди перестанут видеть высшее благо в создании богатства (не пренебрегая, однако, чересчур тем, что до них было сделано в этом направлении), всякий, кто допускает такую случайность, ускользает от логики экономистов и с полным правом может пренебрегать их отрицательным пониманием государства.

Правда, экономисты отрицают возможность и даже мыслимость такой случайности. Но единственный довод, которым они пользуются здесь, это ссылка на историю. Развитие человечества шло до сих пор, особенно в последние века, в сторону постепенного ограничения государства. Следовательно, утверждают экономисты, оно до бесконечности пойдет в этом направлении.

Но опасно ссылаться только на опыт и на историю, потому что каждый объясняет их по-своему и сами они не всегда говорят одним и тем же языком. Не на историю ли и опыт опираются, в свою очередь, коллективисты, когда утверждают, что фактически возрастающая концентрация в области средств производства ведет прямо к уничтожению частной собственности?

Глава пятая
ЛИБЕРАЛЬНАЯ ШКОЛА И УКЛОНЕНИЕ ИНДИВИДУАЛИЗМА

Выступая одновременно и против демократической идеи, из которой вышла революция 1848 года, и против учреждений, возникших после государственного переворота 1852 года, либеральная школа[1306]1306
  Laboulaye. LEtat et ses limites (1863); Le Parti libéral (1864); Questions constitutionnelles (1872). Jules Simon. La Libérté (1852). Prévost-Paradol. Essais de politique et de littérature (1859); Du Gouvernement parlementaire (1860); Nouveaux Essais (1862); La France nouvelle (1868); герцог De Broglie. Vues sur le Gouvernement de la France. Я упоминаю здесь только главных представителей этой школы до 1870 года.


[Закрыть] продолжает традицию Бенжамена Констана и Ройе-Коллара, видоизменяя ее сообразно с новыми обстоятельствами.

Либеральная школа дала «либеральной партии» программу борьбы и внушила ей высокие требования в пользу публичных вольностей; но вместе с тем она чувствительно изменила самое понятие индивидуализма. Так как формула, данная либеральной школой, стала ходячей и общепринятой, то необходимо основательно познакомиться с ней и понять ее происхождение.

Ройе-Коллар создал теорию Реставрации, Бенжамен Констан – теорию Июльской монархии, Токвиль и Ламартин – теорию революции 1848 года. Все они, таким образом, преследовали положительную задачу, и все их политические и социальные концепции отмечены положительным характером. Главной задачей либеральной школы является теория противодействия деспотизму со стороны ли демократии или со стороны цезаризма. Она более говорит о том, чем не должно быть политическое общество, нежели о том, чем оно должно быть. Доктрина школы отражает это отрицательное направление, и этим объясняется прежде всего, почему формула индивидуализма стала беднее в ее руках.

С другой стороны, преследуя общую цель, представители либеральной школы тем не менее находятся под различными влияниями, что объясняется их естественными склонностями и специальными занятиями. Лабуле, с его обширными историческими и юридическими познаниями, пристрастием к трудам Савиньи и внимательным отношением к живой традиции, можно назвать продолжателем главным образом Ройе-Коллара, которого он обновляет и демократизирует. Мысль Жюля Симона, более абстрактная и постоянно опирающаяся на принципы, скорее напоминает Бенжамена Констана. Чтобы прийти к соглашению, представители либеральной школы должны были искать середину между этими направлениями – новая причина преобладания у них критики.

Поясним это примером. Либеральная школа, верная в данном случае своим учителям, борется против принципа народного верховенства[1307]1307
  Книга Saint-Marc Girardin’a J. J. Rousseau, sa vie et ses ouvrages (издана в 1875 году Bersot) имеет в основе курс лекций, читанный им на словесном факультете в Париже (1848–1851). Введение содержит многозначительные места, где автор объявляет, что, изучая Руссо, он хотел главным образом опровергнуть Общественный договор, а в Общественном договоре – «теорию абсолютной власти государства». Cp. Ibid. Гл. 1, первые строки, довольно хорошо устанавливающие время, когда автономия государства и индивидуума стала основным догматом либеральной школы. «Возникла великая борьба в области морали и политики между индивидуумом и новой абсолютной властью, называемой государством. Я хочу выяснить, откуда происходит это новое учение об абсолютном и всемогущем государстве, это обидное презрение к индивидууму, это порабощение свободы каждого из нас, наконец, эта система, которая возвеличивает целое и лишает всякого значения его части».


[Закрыть]. Но обладает ли она такою же страстною привязанностью к политической свободе, как они?

Без сомнения, таков Ремюза, видящий в политической свободе «венец человечества»[1308]1308
  Politique libérale (C. 350).


[Закрыть]. Однако хотя его Либеральная политика по времени принадлежит к циклу сочинений занимающей нас школы, по духу своему она примыкает к движению идей эпохи Июльской монархии. Либеральная школа Второй империи говорит другим тоном. Лабуле констатирует (в 1863 году), что его современники уже не пылают страстью к политической свободе, что они придают теории политической свободы «только второстепенное значение»; зато с каждым днем все более и более развивается в них стремление к «гражданским, индивидуальным вольностям, тем правам, которые касаются нашей повседневной жизни»[1309]1309
  L'Etat et ses limites (C. 82).


[Закрыть]. Кроме того, по его словам, «признаком новой либеральной партии» служит «понимание того факта, что политические вольности сами по себе ничто и что они надоедают народу, как пустые и обманчивые формы, если за ними нет тех индивидуальных и социальных прав, которые являются основой и самой сущностью свободы»[1310]1310
  Le Parti libéral (C. 12).


[Закрыть]. Жюль Симон, протестуя против индифферентизма по отношению к политической конституции и высказывая свое особенное расположение к конституционному правлению, тем не менее охотно, по его словам, оставляет в стороне теорию политических форм, отсылая за ней к Монтескье. В книге, озаглавленной Политическая свобода, он просто изучает «общие принципы, стоящие выше всяких конституций, – принципы настолько священные и необходимые, что ни одна конституция не может уклониться от них, не заставив цивилизацию сделать шаг назад и не нарушив общественной свободы»[1311]1311
  La Libérté politique (C. 147).


[Закрыть]. Таким образом, Жюль Симон сходится с Лабуле, хотя и отличается от него оттенком. Но я уже заметил, что это часто бывает у писателей либеральной школы.

Индивидуальные права – те, осуществление которых «касается нас в повседневной жизни», – вот главный предмет требований либеральной школы. А так как в тот момент истории Франции, к которому мы теперь приблизились, этим правам особенно угрожало развитие централизации, то централизация и становится мишенью для либеральной полемики; не политическая централизация: они признают ее пользу и необходимость для национального единства, а централизация административная. Бороться с централизацией значит защищать право, инициативу индивидуума против активного вмешательства государства. Поэтому-то Лабуле мог писать, что «великая проблема политической науки» состоит отныне в ограничении функций государства[1312]1312
  L'Etat et ses limites. Предисловие (C. III).


[Закрыть].

Все книги, выпущенные либеральной школой, рассматривают эту проблему и стараются ее разрешить. Децентрализация становится девизом либеральной партии. Нансийская программа (1865 года) требует прежде всего, и даже единственно, децентрализации, а форма государственного строя точно не определяется. Прево-Парадоль, самый блестящий из полемистов этой партии, в своей Новой Франции набрасывает план self-government’а, одинаково пригодного и для конституционной монархии, и для республики. Едва ли даже у него есть тайное предпочтение к какой-либо из этих двух форм правления. Во всяком случае, он открыто заявляет, что не делает между ними выбора[1313]1313
  La France nouvelle (C. 149 и сл.).


[Закрыть].

Либеральная партия служит здесь точным истолкователем либеральной школы. Являясь отрицательными во всем остальном, их общие решения положительны в одном только случае: когда речь идет о защите и требовании прав личности от государства.

Уже Бастиа и его сторонники в своей полемике против социализма установили неизвестную основателям политической экономии противоположность между индивидуумом и государством. Либеральная школа, борясь с централизацией и защищая права личности от вмешательства государства, также стоит за эту противоположность.

Многие из представителей этой школы принимают тождественность обеих точек зрения. Лабуле называет централизацию «смягченным социализмом»[1314]1314
  Введение к сочинениям Бенжамена Констана (T. I. C. XXIV).


[Закрыть] и заявляет, что она скоро исчезнет, как исчез, по его мнению, самый социализм. Жюль Симон охотно употребляет термин «административный коммунизм»[1315]1315
  См. La Liberté politique (C. 232).


[Закрыть] как синоним термина «централизация». Быть может, они чрезмерно суживали социализм, видя в нем лишь посягательство государства на индивидуума; быть может, также они слишком преувеличивали неудобства централизации, представляя ее как бы отрицанием всякой инициативы, всякой индивидуальной независимости; во всяком случае сопоставление само собой напрашивалось уму либералов, очень сильно поражало их и отчасти определило их понимание индивидуализма.

Действительно, они отводят привилегированное, преобладающее место аргументам экономического характера. Они осуждают административную централизацию не только потому, что она угнетает индивидуума, но также потому, что государство дурно делает все, за что берется, без нужды злоупотребляя своей властью. Self-government не только даст гражданам больше свободы, но будет стоить дешевле, будет лучше функционировать и скорее решит насущные вопросы. Либеральные публицисты постоянно заимствуют выражения из словаря экономистов, и литература по поводу децентрализации силою вещей представляет из себя промежуточную область между политической экономией и политической философией.

Кроме того, именно вследствие своей борьбы с централизацией либеральная школа вынуждена была иногда или отказываться от последовательного проведения выставленных ею принципов, или понимать эти принципы в очень узком и чисто ограничительном смысле. Для подтверждения этого замечания можно указать на то, как Жюль Симон пользовался понятием естественного права и каково было положение Лабуле в вопросе о народном образовании.

Будучи прежде всего философом, Жюль Симон в своих требованиях политической и гражданской свободы и свободы совести опирается на понятие естественного права. Но, пользуясь этим понятием для обоснования права индивидуума по отношению к государству, он в то же время не пользуется им для обоснования права индивидуума на самое государство. Это он предоставляет демократической школе. Я хорошо знаю, что он признает за государством обязанности в деле вспомоществования и первоначального образования – обязанности великодушия и милосердия, по формуле Кузэна – и что если бы государство исполняло эти обязанности с такою же широтою взглядов и сердечностью, какие проявляет в данном случае сам писатель[1316]1316
  Gm. La Libérté civile (Гл. 11-IV).


[Закрыть], то главное, существенное было бы сделано. Тем не менее естественное право рассматривается им лишь с одной стороны. Оно дает в руки индивидуума средство защиты против государства, но не средство воздействия на государство.

Давая начало идейному движению, которому суждено было окончательно определиться у либералов, Лабуле охотно выступает против «метафизики» и «пустых теорий»[1317]1317
  Parti libéral (С. 299). Questions constitutionnelles (C. 19).


[Закрыть]. Распространенные в эпоху французской революции рассуждения «о мнимых естественных правах человека» кажутся ему «бесплодными для науки, безрезультатными для нас, бесполезными и опасными»[1318]1318
  Histoire du Droit de propriété foncière en Occident (C. 61).


[Закрыть]. Точно так же он осуждает право на труд и право на образование[1319]1319
  Questions constitutionnelles (C. 47).


[Закрыть]. Однако Лабуле восхищается американской демократией[1320]1320
  См. его Histoire des Etats-Unis.


[Закрыть]. Он посвятил Токвилю несколько превосходных страниц[1321]1321
  См. в l’Etat et ses limites этюд о Токвиле.


[Закрыть]. Он послужил, и послужил с пользою, для дела народного воспитания и образования, и один из первых высказал по этому поводу серьезные соображения. Он утверждал даже, что «роль государства» состоит в «обеспечении индивидууму полного развития, полного применения своих физических, умственных, религиозных и нравственных способностей; в уничтожении всяких пут и всякого стеснения; в содействии общему прогрессу, путем умножения образовательных средств и их доступности самому невежественному и бедному человеку»[1322]1322
  Le Parti libéral (С. g).


[Закрыть]. Не требуется никакой натяжки, чтобы найти в этой формуле право гражданина на государство.

Но Лабуле относится очень осторожно к признанию этого права. Как только возникает вопрос о его применении, он начинает оговариваться. Для чего государству вмешиваться? Частная инициатива, главным образом в форме ассоциации, найдет себе здесь широкое поле деятельности. Ассоциация является своего рода естественным посредником между государством и индивидуумом, посредником, всецело предназначенным для выполнения тех задач, которые не под силу одному человеку и которые государство, в свою очередь, не может выполнить, не налагая на него невыносимого ярма[1323]1323
  Ibid (C. 40 и сл.).


[Закрыть].

С этих пор либеральная школа с особенной любовью будет настаивать на роли ассоциации, почти не замечая двух весьма существенных пунктов: во-первых, восхваляя ассоциацию, она заимствует у социализма одну из его формул, именно – предложенную Фурье[1324]1324
  См. гл. VI этой книги.


[Закрыть]; во-вторых, само государство, согласно предпосылкам ее собственной доктрины, представляет из себя не что иное, как весьма обширную ассоциацию, только обнимающую собой уже не часть граждан, а всех их. Почему и для этой ассоциации, считаемой добровольной, не допустить возможности делать то, что вполне справедливо предоставляется отдельным ассоциациям? Зачем возводить в принцип соперничество между отдельными ассоциациями, вместо того чтобы предположить возможность их слияния и своего рода растворения во всеобъемлющей и единой ассоциации – государстве? Либералы проходят мимо этой трудности, не замечая ее.

Таким образом, роль государства ограничена ими в области морали, политики и управления, подобно тому, как экономисты ограничили ее в чисто экономической области. И те и другие руководствовались одинаковыми соображениями. В глазах либералов индивидуализм является, по существу своему, доктриной, отвергающей и осуждающей всякое вмешательство государства, за исключением одной только области, где они пожелали признать его: в области покровительства свободе и реальным, уже приобретенным правам. Гражданин, например, будет обладать «правом на существование», если благоприятные обстоятельства дадут ему средства для этого или частные лица добровольно придут ему на помощь. Гражданин будет обладать правом на приобретение тех элементов культуры, без которых нельзя быть настоящим человеком, если он в силах уплатить за обучение или если это сделает за него какая-нибудь ассоциация, коммуна, частное общество и т. п. Но он не должен ничего ждать от государства.

Противники либеральной школы не замедлили указать, что она восстанавливает таким образом дореволюционное положение вещей, правда, в пользу значительно большего, но все же относительно ограниченного числа привилегированных лиц.

В самом деле существуют две категории: к одной принадлежат те, кто действительно обладает каким-либо правом, собственностью, интеллектуальной и моральной культурой; к другой – те, кто не обладает этим. Первым государство гарантирует свободное владение и пользование; вторых предоставляет неверной и непостоянной добровольной заботливости частных лиц.

Мы увидим впоследствии, что извлекли современные социалисты из констатирования этого факта. Хотя, по нашему мнению, они им злоупотребили, но нельзя не признать, что в нем заключается значительная доля истины.