Текст книги "Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции"

Научный социализм является прежде всего попыткой приложения исторического метода к изучению экономических явлений. В этом его действительная оригинальность и неоспоримое достоинство. Общее представление об экономических явлениях подвергается глубокому изменению. Все экономические порядки рассматриваются в связи с породившими их эпохами, и современный экономический строй становится простым эпизодом продолжающегося исторического процесса. Как ни смотреть на теории, присоединенные Карлом Марксом к этому основанному положению, всякий развитой и беспристрастный ум уже не может теперь отрицать относительности экономических положений.

Карл Маркс не остановился на констатировании этого факта. Он вознамерился путем изучения настоящего с уверенностью определить экономический строй будущего, но вместо того чтобы предоставить всемирной работе исповедуемой им эволюции, он задумал ускорить ее течение вмешательством силы.

Здесь мы имеем право остановить его. Или события сами собой идут к указанной им цели – зачем в таком случае призывать к насилию? Или в них нет этой самопроизвольности – зачем же тогда обращаться к естественному ходу вещей? Но пойдем далее. Маркс, по его словам, опирается на изучение фактов, которые с полной очевидностью указывают на скорое и неизбежное наступление коллективистического строя. Какие это факты? Некоторые факты, которые по стечению обстоятельств привлекли особое внимание Маркса, таковы развитие крупной промышленности в начале XIX века и неразрывно связанные с этим экономическим переворотом бедствия, обнаруженные английскими парламентскими комиссиями, – бедствия, которых промышленники слишком долго не замечали и принялись смягчать слишком поздно и неохотно. Без заимствований из отчетов этих комиссий всякого рода цифровых данных и выводов, примеров и аргументов Капитал Маркса уменьшился бы очень значительно. Правда, факты, столь поразившие Маркса, очень значительны, тем не менее не одни эти факты достойны внимания в современном экономическом строе. Нельзя, следовательно, только эти факты, помимо всех прочих, принимать в расчет при попытке предугадать будущий экономический строй по существующему. Нелишне будет привести несколько примеров.

Коллективизм, как мы видели, стремится уничтожить обмен. В экономическом строе будущего продукты будут иметь только потребительную ценность. Потребитель будет получать их непосредственно от государства или того административного органа, который заменит его. Но можно ли сказать, что это глубокое изменение экономического строя уже заметно подготовливается в настоящее время, как то утверждают о социализации средств производства? Ни в каком случае. Факты, наоборот, указывают на непрерывный и необыкновенно сильный рост обмена. Следовательно, экономический тип будущего Маркс находит не в настоящем, а в давно умершем прошлом, в тех отдаленных исторических периодах, когда цивилизация только зарождалась, и обмена еще не было. Вот вам, значит, капитальный пункт теории коллективистов, находящийся не в соответствии, а в противоречии с действительностью.

Но это не единственный и не главнейший пункт. Маркс и Энгельс утверждают, что факты современной действительности готовят строй коллективной собственности. Аргументами в данном случае им служит рост крупной промышленности и все возрастающая концентрация средств производства в немногих руках. Без сомнения, это интересный и даже поразительный факт, с первого взгляда как будто вполне соответствующий толкованию Маркса и Энгельса. Однако концентрация часто оказывается лишь покрывалом, которое стоит только приподнять, чтобы сейчас же увидеть бесконечное дробление собственности и капитала. Так бывает во всех крупных акционерных предприятиях, где могущественная Компания служит лишь представителем, заместителем огромного числа собственников. И чем меньше будет доля участия в подобных предприятиях, а такова именно тенденция в настоящее время, тем обманчивее будет кажущаяся концентрация капитала.

Существуют и другие не менее поразительные примеры, естественно приводящие к заключениям, противоположным заключениям Маркса. По мнению Курно[1773]1773
  Cournot. EnchaInement des idées (T. II. C. 258; T. IV. C. 12).


[Закрыть], проницательного и оригинального наблюдателя социальных явлений, чуждого предвзятых взглядов и ценящего истину ради истины, история свидетельствует нам не об осуждении, а о торжестве lazssei faire, т. е., следовательно, индивидуализма, хотя со своей стороны этот автор и выставляет против индивидуализма немало возражений. Другой писатель, проницательный ум которого совершенно нельзя заподозрить в партийности, Э. де Лавеле, констатирует, что уцелевшие до сих пор остатки коллективной собственности стремятся к исчезновению. Наконец, третий, который, как мы увидим далее, становится в своем ценном труде на сторону реакции против индивидуализма, – Лепле, – показывает, что рабочие ассоциации, построенные на коммунистическом начале, также все более и более стремятся исчезнуть и что недавние попытки их восстановления (факт еще более интересный) были неудачны[1774]1774
  Réforme sociale (T. II. C. 227 и сл.).


[Закрыть].

Ни Лепле, ни Курно, ни Лавеле не высказывают в данном случае личного мнения, не делают оценки, которые коллективизм имел бы полное право оспаривать или опровергать. Все трое приводят факты, и для нас важно отметить здесь то, что эти факты, в свою очередь, имеют определенный смысл и что, пытаясь читать в будущем, нет основания не принимать их в расчет, если не предпочтительно перед фактами, приводимыми Карлом Марксом, то по крайней мере наравне с ними.

Таким образом, концепция коллективизма страдает до известной степени произвольностью построения. Различные части ее не связаны друг с другом неразрывною цепью. Возможны многие затруднения, сомнения и возражения: важный недостаток теории, которая считает себя необходимым выражением, безусловно, адекватной и совершенно чуждой противоречию формулировкой реальных соотношений.

Мы поймем эти непоследовательности, если проследим источники мысли Карла Маркса и укажем на те разнообразные элементы, из которых создалась его система.

Я уже указывал, чем он обязан Гегелю: широкой философской точкой зрения – идеей эволюции всего существующего. Я вкратце отметил также и то, что он заимствовал у первых французских социалистов. Он обязан им отдельными взглядами: отрицательным отношением к чистой политике, равнодушием к учреждениям, которые, по-видимому, всего более способны благоприятствовать развитию демократии, как, например, всеобщее избирательное право, осуждением режима сложных ассоциаций, которые, по мнению французских социалистов, привели бы лишь к возрождению в более тяжелой форме конкуренции и ее бедствий. Но это не все: Фурье, Прудон, с своей стороны, оказали влияние на ум Маркса. Первый уже объясняет, а следовательно, провозглашает необходимым осуждаемое им настоящее. Второй отдает государство, организм по существу политический, на суд и презрение общества, для жизни которого необходима лишь администрация. Наконец, первые французские коллективисты дали Марксу и Энгельсу самую формулу обобществления средств производства и земли[1775]1775
  Не один только Бенуа Малон настаивает на заимствованиях Маркса и Энгельса у французских социалистов, говоря, что «современный социализм получил все свои положительные теории, за исключением систематизации борьбы классов, а также почти всю свою критику у теоретиков первой половины XIX века» (Précis de Soc. T. I. C. 58). Шеффле держится того же мнения (Quintessenz des Soc. C. 6). Сам Энгельс указывает на Сен-Симона и Фурье, как на предшественников Маркса (Bourdeau, op. cit. C. 15, сноска 1). О Прудоне говорится мало, хотя заимствования у него особенно значительны.


[Закрыть].

В свою очередь экономисты дали Марксу более, чем то можно было бы думать. Через Прудона и Фурье он – их косвенный наследник. Кроме того, он сам знал их очень хорошо и пользовался ими непосредственно. Сноски в Капитале свидетельствуют о том доверии, с каким автор относился к современной ему экономической литературе. Являясь в данном случае во многих отношениях продолжателем Фурье и Прудона, он лишь доходит до крайних выводов из принципов, установленных экономистами. Не рискуя быть парадоксальным, можно утверждать, что с теоретической точки зрения революционный социализм в большей своей части политическая экономия, доведенная по прямой линии до абсурда.

Разве Адам Смит не отказывался признать иной источник богатства, кроме труда? Роль Маркса состояла почти лишь в том, что он сузил значение этого слова. Космополитизм социалистов – это не что иное, как идея «всемирной республики продуктов», столь любезная для экономистов и для самих философов. Если эта идея кажется недопустимой в настоящее время вследствие исторических событий, последствия которых мы переживаем еще и теперь, то все же нужно признать, что с необходимыми поправками она была бы желательным завоеванием в будущем.

Маркс не мог избежать обычной участи мыслителей, выступающих против какой-либо доктрины. Чтобы опровергнуть противника, они рассматривают вопросы под тем же углом, что и он, и вместо того чтобы исправить ошибку, подвергаются опасности удвоить ее новой, противоположной первой.

Теория ренты Рикардо является, несомненно, в своем роде теорией прибавочной ценности. Как не сказать, что одна представляет из себя такую же крайность, как и другая? Более того, чистое и простое наблюдение фактов никогда не внушило бы Карлу Марксу идею отрицания меновой ценности и самой роли обмена. Если он отказывается допустить всякую другую ценность, кроме потребительной, то это объясняется его желанием противодействовать тем экономистам, которые не видели в политической экономии, в конце концов, ничего, кроме обмена. Припомним излюбленную формулу Бастиа: обмен – это сама политическая экономия. Отсюда следует, что нельзя говорить о чрезмерности облегчения обмена, о чрезмерности свободы. Отсюда следует также, что типичным отношением между членами общества следует считать то, которое свойственно обмену, – договор. Отсюда следует, наконец, что свободный договор является последним словом политической и социальной философии. Карл Маркс отказывается допустить, что «личности существуют друг для друга лишь как представители принадлежащих им товаров»[1776]1776
  Das Kapital (1-й отдел. Гл. II. С. 51). Ср. Lassalle. Kapital und Arbeit (C. 68–70, 162).


[Закрыть]. Но он доходит в этом отношении до крайности: он отрицает и подвергает проскрипции обмен. С уничтожением же и отрицанием обмена сводятся к нулю laissez faire и договор. Таким образом, отрицание и уничтожение всякой свободы, отрицание и уничтожение договора во всех его формах в экономической, социальной и политической жизни следуют за уничтожением и отрицанием обмена с такою же логической необходимостью, с какою у экономистов были связаны между собою противоположные этим интересы. Между системою Маркса и той, которую он критикует, существует параллелизм в построении.

Таким образом, некоторые возражения, поражающие тезисы экономистов, обращаются без всякого изменения против тезисов Маркса. Если следует считать крайним, а следовательно, ложным утверждение, что «общество сводится к обмену», то не менее крайне, а, следовательно, и не менее ложно положение, что общественные отношения всецело сводятся к потреблению. Исследования о богатстве народов и еще более сочинения учеников и последователей Адама Смита занимаются абстракцией: богатством как таковым и условиями его увеличения. Маркс выставляет новую абстракцию – труд, как таковой, который должен стать не только законом, но универсальным орудием. Политическую экономию справедливо обвиняли в недостатке гуманности, но и научный социализм не избегает этого обвинения. Он уже не говорит, подобно прежнему социализму: «каждому по его потребностям», – формула, представляющая важные затруднения, но, по крайней мере, чуждая сухости и жесткости. Он говорит: «Каждому по количеству его труда», устанавливая таким образом совершенно механическое правило, которое при стогом применении лишило бы участия в распределении и пользования необходимым всех, кого умственная или физическая болезнь, на которые плохо обратили внимание, сделала бы неспособными выполнить предназначенную для них равную долю общественного труда.

Научный социализм, будучи столь же односторонним, абстрактным и сухим, как и сама политическая экономия, опирается, кроме того, на постулат, который, несомненно, труднее допустить, чем постулат экономический. Как мы припомним, экономический постулат сводится к тому, что необходимо благоприятствовать прогрессу цивилизации, характеризующейся прежде всего развитием обмена и крупной промышленности. Если допустить, что исключительной задачей общества является прогресс подобным образом понятой цивилизации, то свободная конкуренция получает оправдание со всеми своими, как хорошими, так и дурными, последствиями. Но можно ли утверждать, что такова именно главная задача социальной организации?

Разве стремление к справедливости менее существенно, чем стремление к цивилизации? Стоит только поставить этот вопрос, чтобы лишить всякой достоверности выводы экономистов. Со своей стороны, научный социализм опирается на постулат, который можно формулировать так: если радикальным образом изменить условия экономической, интеллектуальной и моральной жизни человечества, то человеческий труд не сделается от этого менее плодотворным и прогрессивным.

Можно ли считать очевидным, что при новой системе производство будет достаточным для удовлетворения потребностей? Нет, никто не ручается за то, что порядок коллективной собственности даст то же, что дает порядок индивидуальной собственности; никто не ручается за то, что труд, организованный административным путем, даст то же, что дает свободный труд. С другой стороны, не рискуют ли иссякнуть под тяжестью властной руки источники творческой мысли и духовной оригинальности? Не атрофируются ли среди бесцветного довольства сегодняшним днем, за которым последует такой же завтрашний, жажда лучшего и самый революционный инстинкт – причина и начало стольких бедствий, но также и столь великих завоеваний?

Наконец, как не констатировать того факта, что изменение смысла слов «социализм», «индивидуализм», начавшееся уже у первых французских социалистов, заканчивается у их немецких продолжателей? Эта доктрина повсюду показывает нам индивидуума, преследующего свое собственное благо, но когда мы ищем государство (cité), то более не находим его. Как бы ни была сложна администрация, как бы ни была чрезмерна ее власть в распределении труда и его продуктов, будет ли она как должно заботиться об общих, возвышенных, коллективных интересах? Карл Маркс, по-видимому, не отдавал себе отчета в том, что до крайности раздувал индивидуальность и что главное из возражений, направляемых им против современного общества, – чрезмерное внимание к индивидууму – обращается против того общества, которое он желал бы создать на развалинах теперешнего.

Глава четвертая
ВЫВОДЫ ИЗ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ

Не подлежит сомнению, что наиболее яркой чертой, общей социальным и политическим теориям, рассмотренным в настоящей четвертой книге и сближающей их между собою, является сглаживание, исчезновение абсолютной противоположности между индивидуумом и государством, – противоположности, характерной для теорий, разобранных нами в предыдущей книге.

Огюст Конт, творцы естественной истории обществ и положительной науки о нравственности, научный социализм – все они стремятся доказать, что между индивидуумом и государством, – они предпочитают говорить между государством и обществом, – не существует и не должно существовать никакой противоположности, никакого антагонизма. Еще вопрос, так ли было бы на практике. Теоретически же эта точка зрения последовательно вытекает из основного предположения, на которое опираются эти школы. В самом деле, насколько дуализм эклектиков благоприятствовал противопоставлению индивидуума государству, настолько монизм, на котором останавливаются некоторые из этих школ и к которому стремятся другие, этому препятствует.

Когда де Местр и де Бональд с целью противодействия философии Руссо пытались «возвратить человека природе», они не предполагали, что тем самым выражают сущность умственного движения, которое должно было в конце концов обратиться против самых дорогих для них верований. Между тем такова именно была судьба приведенной выше формулы.

Школы, выступившие на сцену после теократов и говорившие во имя «науки», как будто поставили своей задачей доказать формулу теократов, сохраняя, однако, лишь ее букву, но не смысл. Гражданское и политическое общество, человек были вновь возвращены этими школами природе. Но природа в их понимании не имеет ничего общего с природою Жозефа де Местра или де Бональда.

Мир, созданный для нас научными философиями, построен на механическом принципе, а это ведет, в свою очередь, к великой гипотезе, признанной за таковую проницательнейшими умами, возведенной другими в неопровержимую теорию, исповедуемой и проповедуемой некоторыми как догмат веры – к материалистическому монизму

Лучи этого нового света изменяют вид и характер всех вещей. «Индивидуальность не от мира сего», говорил Балланш, желая этим указать, что тайна индивидуальности должна быть приписана трансцендентному действию божественного принципа. «Не существует абсолютной индивидуальности», говорят в настоящее время естественная история обществ и положительная наука о нравственности, желая этим отметить, что самый рудиментарный организм состоит из бесчисленного множества элементов, что каждое живое существо представляет из себя колонию живых существ; что явление сознания разлагается на большое число факторов и сводится к ряду молекулярных движений. То же самое происходит и со всеми другими формулами, перешедшими из словаря теократов в словарь их прямых, но неверных продолжателей.

Новая и сильная критика психологической и физиологической индивидуальности, произведенная современными исследованиями, вводит точку зрения на вещи, очевидно, не согласимую с точкой зрения, усвоенной основателями индивидуализма. Каким образом разум, воля могли бы продолжать считаться с творческими силами социального и политического строя, если они представляют из себя лишь слова, выражающие чисто физический процесс? Каким образом индивидуум мог бы по-прежнему рассматриваться как главный двигатель всякого социального и политического строя, если характеризующее его единство превратилось из непосредственного и первичного во вторичное и производное?

Прежняя философия природы и духа видела в единстве индивидуальности первоначальный факт. Философские системы, претендующие на роль адекватных выразителей науки, видят в единстве лишь мимолетную, изменчивую, обманчивую форму, комбинацию, чтобы не сказать игру многообразного. Так объясняется господство в настоящее время во всех областях исследований точки зрения, получившей название социальной[1777]1777
  Известно, как воспользовался этой идеей, например, Гюйо в своих книгах.


[Закрыть]. И не только общество рассматривается как предшествующее, а следовательно, высшее, чем индивидуум. В антропологии – раса, в истории – нация, в литературе – жанр произведения, в лингвистике – предложение[1778]1778
  См. статью Brunetière’a (Revue des Deux Mondes, 1893), где собраны доказательства этого возрождения реализма.


[Закрыть] рассматриваются некоторыми как живущие своей собственной жизнью, отличной от жизни составляющих их элементов и даже служащей источником жизни этих последних. Вот, говорят нам, реальности, первоначала, истинные существа.

Как не сказать, однако, что мы имеем здесь дело с точкой зрения, имеющей очень мало общего с наукой, и никак уже не положительной, а с возрождением античного реализма, который критика считала навсегда отжившим? С этой точки зрения, – если обратиться к вышеприведенным примерам, – грамматическое предложение, литературный жанр, нация, раса, общество нам даны как высшие реальности, независимые от представления о них нашего ума, как истинные причины, объясняющие известные следствия. На чем же основывается подобная точка зрения? На мнимом требовании «науки». Какой науки? Ни одной из отдельных положительных наук, так как проблема такова, что все науки категорически отказываются от ее исследования. Они берут существующий мир таким, каков он есть, изучают всевозможные соотношения явлений, но не пытаются проникнуть в тайну причинности и бытия. Таким образом, «наука», о которой идет здесь речь, – просто грубая метафизика, плод бессознательного реализма, от которого некоторые умы нашего времени не умеют избавиться. Не установив точно факта реальности общества, расы, науки, литературного жанра, предложения, они приступили к созданию новой науки, руководясь тем предположением, что, кроме физики, химии и других наук, плодотворно изучающих отдельные вопросы, пользуясь надлежащим методом, может существовать еще иная наука, – «наука», являющаяся продолжением всех наук и способная охватить и разрешить проблемы, которыми другие науки не занимаются.

Мы еще возвратимся к этому возрождению реализма, как видно, тесно связанному с ложною верою в возможность единой и всеобъемлющей положительной науки. В настоящее время нам достаточно напомнить, что большинство социально-политических теорий, рассмотренных нами в четвертой книге, обязаны своим авторитетом и своим кажущимся влиянием согласию между собой и допущению возможности упомянутой точки зрения.

Припомним, в самом деле, что политические идеи Ройе-Коллара и Бенжамена Констана, экономические идеи Бастиа пользовались в течение известного времени кредитом потому, что они могли приспособляться друг к другу и к господствовавшей тогда философии. Предположите, говорили мы, указывая на это приспособление, что один только камень оторвется от здания – оно рискует рухнуть. События доказали это. Изменение общефилософской точки зрения заставило понять недостатки индивидуализма, слишком уклонившегося от идей XVIII века, и в этом именно состоит услуга, оказанная рассмотренными в четвертой книге доктринами самой индивидуалистической мысли.

Сейчас же, однако, возникла социально-политическая философия, в общих чертах согласная с миросозерцанием, сложившимся на развалинах эклектизма. Эта социально-политическая философия кажется очень сильной и вооруженной против всех возражений. Но предположите, что усвоенное ею миросозерцание доступно какому-либо уничтожающему возражению, и вот она сразу теряет лучшую часть своего кредита – из несомненной истины она становится спорной гипотезой. Исследуемые ею проблемы не очевидны, их еще нужно доказать. Мы желали бы, чтобы читатель не забыл этого замечания, когда дело дойдет до окончательных выводов.