Текст книги "Охранительная концепция права в России"

Во-вторых, поскольку государство исторически неизбежно, постольку единственной формой правления в России может быть самодержавие, но не империализм, тесная, органическая связь народа с царем, а не жесткое подавление личностии стремление к расширению своей территории и ресурсов.

В-третьих, одно православное самодержавие может служить достижению цели свободной братской общины верующих. Охраняя народ от внешних и внутренних угроз, самодержавие дает ему свободу общинной и духовной жизни. Ф.М. Достоевский верно замечает: «А что у нас все основное как нигде в Европе, то вот вам тому первый пример: у нас свобода – у нас гражданская свобода может водвориться самая полная, полнее, чем где-либо в мире, в Европе или даже в Северной Америке, и именно на этом же адамантовом основании она и созиждется. Не письменным листом утвердится, а созиждется на детской любви народа к Царю как к отцу, ибо детям можно многое такое позволить, что и немыслимо у других, у договорных народов, детям можно столь многое доверить и столь многое разрешить, как нигде еще не бывало видно, ибо не изменят дети отцу своему и, как дети, с любовию примут от Него всякую поправку всякой ошибки и всякого заблуждения их»[358]358
  Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 9. В 2 кн. Кн. 2.: Дневник писателя. – М.: ООО «Издательство Астрель», 2004. С. 465.


[Закрыть].

В-четвертых, русское самодержавие ничего общего не имеет с абсолютизмом и имперскими государствами, ограничивающими свободу общества. Самодержавие предполагает свободу местного самоуправления, взаимное доверие царя и народа. Причем именно общинное самоуправление более эффективно и справедливо может разрешать социальные и экономические задачи – распределение материальных благ, помощь нищим и больным, детям и старикам, причем деятельной душевной помощью, на что государство не способно.

Так, А.А. Григорьев в статье «Взгляд на историю России» резко критикует прозападническую государственную теорию централизации С.М. Соловьева, К.Д. Кавелина и др., опираясь на идею самопроизвольного, органического развития русской общины и децентрализации управления. Исследователь жизни и творчества А. А. Григорьева С.Н. Носов пишет: «Григорьев хотел видеть в истории России прежде всего естественный вольный процесс саморазвития “народного организма", пытаясь согласовать и “примирить" между собой разнородные, конфликтные исторические явления – христианство и язычество, областной сепаратизм и стремление к “собиранию земли русской"… Не централизацию, а развитие местного самоуправления, региональной политической, социальной и культурной автономии считает Григорьев желанным и позитивным в историческом развитии России»[359]359
  Носов С.Н. Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. – М.: Советский писатель, 1990. С. 139.


[Закрыть].

Во взглядах на право почвенники были традиционалистами и отдавали предпочтение духовно-нравственным регуляторам и обычаям русского народа, нежели юридическим, формальным правилам поведения. Ими подчеркивалось служебное, подчиненное положение юридических норм по отношению к православной морали и традициям России. В законе они видели более низкую ступеньку в развитии нравственного самосознания человека. Закон принудительно связывает поведение человека, тогда как его поступки должны быть результатом свободного выбора и проистекать их христианской совести.

В этом плане почвенники, как и многие другие охранители, выражают сквозную для русской мысли идею – соотношения закона и благодати, обозначенную еще митрополитом Иларионом в XI в. Благодать открывается только для преодолевшего закон человека, не из необходимости, а по доброй воле творящего добро. Закон лишь приуготовляет колеблющихся и слабых к свободному принятию божественной истины. Но господство закона обрекает человечество на рабство, возвращает его в языческие времена – в царство не совести, а необходимости, не свободы духа, а покорности и рабства перед мертвенной буквой закона.

И.А. Есаулов отмечает: «…Митрополит Иларион в первом же оригинальном произведении русской словесности намечает два возможных способа ориентации человека в мире: самоутверждение в земной жизни и духовное спасение, для достижения которого необходимо освободиться от «рабства» земных забот. Н. Афанасьев – спустя почти тысячелетие – то же разграничение применяет, описывая благодать как антипод «правового пространства». Напомним, что для последнего «благодать исключает право подобно тому, как благодать <…> исключила ветхозаветный закон… Признание права есть отказ от благодати <…> есть возвращение к закону».

Конечно, в этом разграничении протопресвитер исходит из православной традиции, согласно которой благодать понимается как результат спасительного воздействия на человека Святого Духа и традиционно противопоставляется закону как категория сверхзаконная, а потому и «отменяющая» в перспективе все правовые отношения»[360]360
  Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. – Петрозаводск: Изд-во Петр-го ун-та, 1995. С. 89.


[Закрыть].

Поступки, совершаемые человеком в силу одних только требований закона, из-за страха перед возможным наказанием – проявление человеческой слабости, несовершенства духа человека и его совести. Поэтому закон не способен внешними силами государственного контроля зародить в человеке совестливость, нравственные ценности, а может лишь оградить других людей от всплесков агрессии слабых духом людей.

Кроме того, человеческий закон заведомо ограничен в своих возможностях воздействия на поведение людей, особенно в не предусмотренных нормами права ситуациях. И по своему механизму действия требования закона абсолютно бессильны в отношении внутренней, душевной жизни человека. Бездушные правила, не учитывающие нравственные стороны поведения человека, состояние совести, на деле приводят к несправедливым решениям. Ф.М. Достоевский справедливо в «Записках из мертвого дома» отметил: «более всего занимала меня одна мысль, которая потом неотвязчиво преследовала меня во все время моей жизни в остроге, – мысль отчасти неразрешимая, неразрешимая для меня и теперь: это о неравенстве наказания за одни и те же преступления. Правда, и преступление нельзя сравнять одно с другим, даже приблизительно»[361]361
  Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели. – М.: ACT, 2004. С. 252.


[Закрыть].

Причем, что еще более знаменательно, юридическое правомерное поведение может быть по своей нравственной стороне бесчеловечным и аморальным. Вот почему юридическая сентенция «мысли не наказуемы» в православной традиции звучит абсурдно. Сами по себе греховные помыслы, еще не приведшие к преступлениям, нравственно осуждаются, и человека начинает мучить совесть. Здесь не только важно внешнее поведение человека, но его внутренняя, мотивационная, эмоциональная сферы. Юридически можно быть законопослушным человеком, но при этом преступить в себе нравственный закон.

Так, в «Братьях Карамазовых» Дмитрий Карамазов после допроса по обвинению его в убийстве отца заявляет: «Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!.. в крови отца моего не повинен! Принимаю казнь не за то, что убил его, а за то, что хотел убить и, может быть, в самом деле убил бы…»[362]362
  Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – М.: «Эксмо», 2003. С. 521–522.


[Закрыть]. Дмитрий Карамазов готов нести нравственное наказание за одни мысли только об убийстве отца, но привлекается ошибочно к ответственности за несовершенное им преступление. С другой стороны, его брат Иван Карамазов, грезивший о смерти отца, юридически невиновен, тогда как руками Смердякова он лишил жизни человека. Его совесть языком Смердякова говорит: «Вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хотя это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!»[363]363
  Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – М.: «Эксмо», 2003. С. 541.


[Закрыть].

Западноевропейские концепции о правовом государстве и правах человека, предполагающие возвышение закона над остальными социальными регуляторами, почвенники признавали ложными и опасными для человечества. Недостаток таких абсолютизирующих роль права теорий в том, что их создатели ошибочно полагают, что одним законом можно обеспечить порядок и сдержать преступность, и даже более – внести в жизнь братство, равенство и справедливость. Как показывает статистика количества совершаемых преступлений, юридические средства оказываются неэффектвиными в противодействии преступному поведению людей. К примеру, в оплоте демократии и прав человека – США – в 2007 г. было совершено 23 миллиона преступлений, и каждый сотый гражданин находится в тюрьме. США занимает первое место в мире по числу совершаемых преступлений. Не правда ли, США стали тюрьмой народов. Причем США в своей политике борьбы с преступностью занимают позицию применения суровых наказаний и жесткого полицейского контроля за поведением людей. Тогда как в Японии, придерживающейся национальных традиций в разрешении конфликтов, число преступлений в 20 раз меньше.

Поэтому очевидно, что в условиях модерна и секуляризации культуры юридические регуляторы хотя и начинают превалировать, но все-таки не способны обеспечить стабильность, порядок и справедливость в жизни общества. Назрела необходимость пересмотра утвердившейся концепции господства права в пользу актуализации спящих, традиционных регуляторов поведения людей – религии, нравственности, традиций. В противном случае общество ждет либо тотальное рабство, как в современных полицейских государствах Запада, либо окончательное разрушение и хаос. Сердцевина – в душе, совести человека, его нравственности, но не в бездушных и формальных законах, показывающих свое бессилие в борьбе с антиобщественным поведением.

По нашему глубокому убеждению, заблуждением является мнение председателя Конституционного Суда Российской Федерации В.Д. Зорькина, который в интервью «Российской газете» говорит: «попытка использовать в обществе определенного типа традиционные, но устаревшие правовые регуляторы – провальна… Мировой опыт не дает оснований для утверждения о том, что возврат в традиционное общество вообще возможен… даже самые радикальные почвенники лишь мечтают о том, что их страна вернется к добрым старым временам и традиционным регуляторам… Они пытаются запихнуть «паровой двигатель»… даже не в «электровоз», а в «самолет». Понятно, к чему это приводит! К системной дерегуляции, и только… европейские общества переходили, спасаясь от хаоса, от традиционности к модерну. Так возникали иные типы идентичности, иные соотношения между правовой сферой и совокупной реальностью. В рамках этих новых отношений общество поклоняется праву как тому, что только и может скомпенсировать новые формы социального неравенства… В ядре общества модерна – почитание права. Превращение права в эффективную светскую религию…»[364]364
  Зорькин В. Необходима осторожность. Путь России к праву//Российская газета. 2010. 16апреля. № 5160.


[Закрыть].

В этих словах звучит апофеоз развития культа права и резкое неприятие истории и традиций как регуляторов жизни общества. С автором вышеприведенных строк было бы трудно спорить, если бы пресловутый мировой опыт показал эффективность закона и достижение на основе юридических средств общественного идеала. Превращение права в религию – замена свободы духа преклонением перед рабством мертвой буквы закона. Превращение бренного, земного в фетиш, культ лишает человека чего-либо постоянного, устойчивого, вечного. Преклонение человека перед одним только государством и его законом уничижает человеческое достоинство, лишает его свободы духа.

Такой культ права вне религиозных идеалов порождает две крайности – человекобога и, как следствие, хаос, вызванный борьбой друг с другом человекобогов, или тоталитарный строй, в котором люди подобно машинам исполняют бесчисленные нормативные требования, поскольку не способны к свободному, творческому поведению вследствие отсутствия в них человеческих, нравственных качеств.

Блестящим ответом на размышления В.Д. Зорькина могут быть слова Ф.М. Достоевского из «Братьев Карамазовых» о том, что лишь вера может удержать человека от преступного злодейства: «Ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как они сейчас сказали, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести… Все эти ссылки в работы, а прежде с битьем, никакого не исправляют, а главное, почти никакого преступника и не устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем более нарастает. Ведь вы с этим должны же согласиться. И выходит, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть отсекается вредный член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а может, и два другие. Если что и охраняет общество даже в настоящее время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. Только осознав свою вину как сын Христова общества, то есть церкви, он сознает и вину свою пред самим обществом, то есть пред церковью. Таким образом, пред одной только церковью современный преступник и способен сознать вину свою, а не то что пред государством»[365]365
  Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – М.: Эксмо, 2003. С. 67–68.


[Закрыть].

Человек, не имеющий ничего святого, бессовестный, не то что преступит закон государственный, а перейдет и нравственные границы, и разорвет связь с обществом. Наивно полагать в современных условиях, что государственный закон может решить проблему борьбы с преступностью. Предупредить преступление закон оказывается неспособен, а самого преступника не исправляет, а только изолирует от общества. Почвенники предвосхитили опасные последствия секуляризации сознания человека – формирование человекобога, которому все дозволено и не может быть никаких нравственных и тем более юридических границ. Поэтому будущее за тем обществом, которое бережно хранит свои религиозные заветы и традиции, заботится о чистоте совести людей. Идея «если нет Бога, то все дозволено» постепенно ведет бездуховные общества к гибели и никакой закон не может удержать безбожных людей от злодейства.

В диалоге Ивана Карамазова с чертом, своей совестью, обнаруживается разлагающее влияние атеизма на человечество. Черт говорит Ивану Карамазову: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело!.. Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом Божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения и примет свою смерть гордо и спокойно, как Бог… но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первой место… «все дозволено», и шабаш!»[366]366
  Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – М.: Эксмо, 2003. С. 664–665.


[Закрыть].

Ф.М. Достоевский среди почвенников глубоко раскрыл природу государственного наказания и пришел к выводу, что ни превентивной, ни воспитательной функции наказание, даже самое тяжкое и жестокое, не выполняет. Тюрьма, лишение свободы человека с принудительным трудом и коллективной жизнью по принуждению – действительно жесткие наказания, но исправление с их помощью невозможно. И статистика рецидива преступлений и в XXI в. подтверждает истинность суждений писателя, который на личном опыте на каторге убедился в бессмысленности и неэффективности тяжких наказаний. Здесь государство лишь мстит и изолирует преступника, но не перевоспитывает его, его испорченную, потерявшую благодать душу. В интервью Председатель Верховного Суда РФ В. Лебедев в 2008 г. по поводу рецидива преступлений в России заметил: «…прошлый год характеризовался увеличением динамики поступления дел в суд по всем категориям, в том числе уголовным. Каждый четвертый совершает преступление повторно. Здесь статистика настораживающая. В судах были рассмотрены дела в отношении 1 миллиона 250 тысяч человек. И наблюдается рост рецидивной преступности», – подчеркнул Лебедев, отметив, – что рост рецидивов составляет 24 %. 26 % из рецидивистов – это те, кто был освобождены условно или условно-досрочно, причем 32 % совершают преступления в период отбывания условного наказания». Цифры сами говорят за себя. Государство ничего не может противопоставить росту преступности и достичь исправления осужденных за преступления.

Ф.М. Достоевский еще в XIX в. писал о том, что осужденные на каторге не раскаивались в содеянном противозаконном деянии: «Вряд ли хоть один из них сознавался внутренне в своей беззаконности… В продолжение нескольких лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении и что большая часть из них внутренне считает себя совершенно правыми…». И как точно и глубоко прочувствовал великий писатель порочность государственной системы наказаний за злодеяния: «Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жажду запрещенных наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния»[367]367
  Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели. – М.: ACT, 2004. С. 218–220.


[Закрыть].

Почвенники предложили альтернативу слабой государственной системе юридического регулирования поведения людей и в особенности перевоспитания преступивших через закон собственной совести. Во главе угла должна быть христианская идея всепрощения, сострадания и братской любви. Как следствие, христианская модель исправления порочных людей должна строиться на следующих началах:

– отношение к преступнику как к несчастному, разорвавшему связь с благодатью соборного общения людей;

– сохранение братского, милосердного отношения к согрешившему;

– возможность нравственного, духовного перерождения и возрождения преступника с возвращением его в лоно церкви.

В «Братьях Карамазовых» старец Зосима сравнивает государственный суд над преступником с христианским отношением к оступившемуся: «И что было бы с преступником, о Господи, если б и христианское общество, то есть церковь отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекает его гражданский закон? Что было бы, если б и церковь карала своим его своим отлучением тотчас же и каждый раз вослед кары государственного закона? Да выше не могло бы и быть отчаяния, по крайней мере, для преступника русского, ибо русские преступники еще веруют… Но церковь, как мать нежная любящая, от деятельной кары сама устраняется, так как и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и надо же его хоть кому-то пожалеть… кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, еще и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый… если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и возродить падшего. Правда, – усмехнулся старец, – и теперь общество христианское пока еще само не готово и стоит на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывают все же незыблемо в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено свершиться!»[368]368
  Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. – М.: Эксмо, 2003. С. 67–68.


[Закрыть].

Резюмируя высказывания Ф.М. Достоевского, можно сказать, что идеалом христианского устройства общества будет постепенный переход от государственных и юридических институтов к свободному принятию каждым человеком нравственного закона своей собственной совести. Совестливый человек не нуждается в государстве и законе и творит добро без внешнего принуждения и давления юридических норм. Говоря словами Федора Михайловича, справедливое и христианское устройство – это такое, в котором «я хочу не такого общества, где я не мог бы делать зла, а такого именно, где я мог бы делать зло, но сам не хотел его делать».

Западная модель борьбы с преступлением все силы бросила на обеспечение такого контроля за человеком, чтобы он из-за страха осуждения и наказания не мог совершить преступления. В такой модели абсолютно безразлично состояние души человека, его свободный и добровольный нравственный выбор. Главное, чтобы он внешне был лоялен по отношению к власти. Однако никакой контроль или его слабость не удержат слабых духом людей от зла.

Поэтому единственный путь в развитии общества лежит в плоскости нравственного самосовершенствования личности и создания строя на высоких требованиях к совести человека. Высшие функции правосудия в трактовке почвенников должны быть не у государственного суда, а у суда общины, суда совести и Божьего суда. Придание руководящего значения юридическим средствам отдаляет человечество от общественного идеала и позволяет подспудно разлагаться душевному складу человека. Когда все внимание перенесено на внешне правомерное поведение безотносительно к нравственному основанию поступков, тогда и совесть человека может навсегда замолчать.

Справедливо будет сказать, что мировоззрение почвенников расходится с основополагающими положениями юриспруденции, построенной на базе юридического позитивизма, чтущего букву закона безотносительно к его целям, содержанию и социальным нравственным последствиям. Так, афоризм Сенеки, полностью разделяемый почвенниками, – «задуманное, пусть и не осуществленное преступление все же есть преступление» – противоречит идее правоведения о наказании за действительное зло – вредные для общества поступки. То, что в душе у человека причины преступления, а не во внешней одной среде, для юристов немыслимо. Вместе с тем верно то, что в душе следует искать корни зла и греха и что нет более страшного наказания как угрызения собственной совести и страх перед потерей благодати соборной любви.

Ф.М. Достоевский не раз по поводу целого ряда юридических дел критически высказывался о бессовестности адвокатского сословия и слабости государственного суда, в том числе с участием присяжных заседателей. Очень часто писатель спорил с представителями юриспруденции и социологии по вопросу о причинах преступлений. Он отрицал влияние общественной среды на душу преступника и искал зло в его воспитании, культуре, глубинах духа человека. Писатель указывал: «Те же отступники дела, волки в овечьем стаде, что бы ни представляли в свое оправдание, как бы ни оправдывались, например, хоть средой, которая заела и их, в свою очередь, всегда будут правы, особенно если при этом потеряли и человеколюбие. А человеколюбие, ласковость, братское сострадание к больному иногда нужнее ему всех лекарств. Пора бы нам перестать апатически жаловаться на среду, что она нас заела. Это, положим, правда, что она многое в нас заедает, да не все же, и часто иной хитрый и понимающий дело плут преловко прикрывает и оправдывает влиянием этой среды не одну свою слабость, а нередко и просто подлость, особенно, если умеет красно говорить или писать»[369]369
  Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели. – М.: ACT, 2004. С. 374.


[Закрыть].

По поводу адвокатов Федор Михайлович замечал: «…Слышится народное словцо: “адвокат – нанятая совесть"; но главное, кроме всего этого, мерещится нелепейший парадокс, что адвокат никогда и не может действовать по совести, не может не играть своей совестью, если б даже и хотел не играть, что это уже такой обреченный на бессовестность человек и что, наконец, самое главное и серьезное во всем этом то, что такое грустное положение дела как бы даже узаконено кем-то и чем-то, так что считается уже вовсе не уклонением, а, напротив, даже самым нормальным порядком»[370]370
  Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 9. В 2 кн. Кн. 1.: Дневник писателя. – М.: ООО «Издательство Астрель», 2004. С. 219.


[Закрыть].

По делу Джунковских, Кронеберга, связанных с насилием родителей по отношению к детям, писатель подчеркнул бесперспективность рассмотрения семейных дел государственным судом. Обвинение родителей и лишение их родительских прав приведут лишь к окончательному распаду и так пошатнувшейся семьи. Ребенок, воспитанный вне своей семьи, будет испытывать страдания в отсутствии родительской любви. Выход Ф.М. Достоевский видел в том, чтобы такого рода конфликты разрешались общиной верующих и имели своей главной целью сохранение семьи и заботу о детях. И в целом писатель стоял на позиции разрешения споров соборным единством и на основе традиционных механизмов и средств, например, мирской сходки крестьян.

Таким образом, христианская концепция государства и права почвенников может быть сведена к следующим постулатам.

Во-первых, государство и право признаются служебными, вынужденными средствами борьбы с проявлениями зла и агрессией со стороны внешних врагов.

Во-вторых, идеалом общественного и государственно-правового развития для почвенников является превращение принудительно организованного общества в свободную, соборную общину верующих – церковь.

В-третьих, идеалом земного государства, по мысли почвенников, является самодержавие, основанное на патриархальных, органических отношениях народа с царем и предполагающее широкую автономию местного самоуправления.

В-четвертых, почвенники отдавали первенство религиозно-нравственным регуляторам поведения, подчеркивая слабость и ограниченность закона в жизни общества. Поступок человека определяется его совестью, верой, а не требованиями закона, которые рассчитаны лишь на тех порочных людей, которые не совершают зла из-за страха перед наказанием. Почвенники, по сути дела, сформулировали закон, согласно которому потеря религиозных основ человеком приводит к его нравственному беззаконию, возрастанию юридических начал, но не обеспечивающих, как прежде, совестливого поведения людей.

В – пятых, выступая за сохранение и возрождение традиционных христианских основ жизни, почвенники указывали на слабость законов в удержании преступников от зла и его перевоспитании. По их мнению, необходимо постепенно вопросы осуждения за зло, исправления преступника передавать в руки соборной церкви – самой общины верующих, что позволит преступнику почувствовать муки совести, раскаяться и снова войти за свои добрые дела в церковь, получив благодать Бога.

В-шестых, почвенники предлагали альтернативы формализованному государственному правосудию – суд общины, суд совести, Божий суд, способные нравственно перевоспитать оступившегося человека и предотвратить новые проявления греха, зла и преступлении.