Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

Царь и рабочие

Одним из значительных актов царствования Императора Николая II был закон 1897 г., нормировавший взаимоотношения рабочих и работодателей. Наша «прогрессивная» историография замолчала эту реформу, а между тем она говорит о многом, т. к. именно ею было начато трагически закончившееся царствование. Этим законом рабочий день был ограничен в пределах рабочего законодательства большинства европейских государств того времени. Запрещалась работа в воскресенье и еще в 17 праздничных дней в году. Количество сверхурочных работ ограничивалось 120-ю часами в год, причем эти работы могли вестись только по взаимному соглашению, но не по принуждению. Все эти мероприятия подлежали контролю фабричной инспекции. Этим законом труд русского рабочего был введен в нормы западных государств, что было достигнуто без борьбы, но исключительно по воле Венценосца.

Император Николай II видел царящую в мире несправедливость, чутко реагировал на нужды рабочих и последовательно смело шел к ним на помощь. В 1903 г. был издан второй закон, обязывавший работодателей оплачивать все несчастные случаи на производстве, по чьей бы вине они ни произошли. Компенсации на лечение определялись в одну треть заработка рабочего, а в случае потери им трудоспособности, определялась пожизненная пенсия в две трети его заработка. При гибели рабочего на производстве жена и дети, как и законные, так и незаконные имели право требовать пенсии. Пенсия незаконнорожденным была утверждена только в России. Нигде в мире ее им не выплачивали. Кроме того, на предпринимателя налагался в этих случаях штраф. В 1912 г. последовал новый закон, обязывавший предпринимателя к бесплатной медицинской помощи на производстве. Вводилась помощь семье рабочего, на крупных предприятиях создавались больничные фонды. Был предусмотрен платный отпуск по беременности в две недели до родов и четыре недели после, т. е. вдвое выше советского. Самым главным пунктом этого закона было введение круговой поруки предпринимателей за выплату пенсий и пособий. Таким образом, при банкротстве какого-либо предприятия пенсии его рабочим выплачивались бесперебойно.

В результате этих мероприятий к 1913 г. русский рабочий работал 270 дней в году, в среднем около двух с половиной тысяч часов, в то время как советский рабочий работает 295 дней в году, при расчете на восьмичасовой рабочий день – 2380 часов (только на полтораста часов меньше), но ведь мы знаем, что такое советские трудовые нормы. К этому следует добавить, что штрафы за прогулы, опоздания и т. д. запрещались.

Государь Николай II не был одиноким в своих заботах о рабочих в Династии русских царей.

Его Державный Отец рядом законоположений также запретил труд детей в ночное время и праздничные дни, ограничил труд подростков и женщин, созвал фабричную инспекцию и потребовал обязательной отчетности работодателя по правильности выплаты им зарплаты. Он же ограничил штрафы одной третью заработка и поставил их под контроль фабричных инспекторов.

Углубляясь в прошлое российского рабочего законодательства, мы наталкиваемся на поистине изумляющие нас факты. Так, например, императрица Екатерина II ограничила фабричный рабочий день десятью часами, т. е. на сто лет опередила этим законом рабочее законодательство передовых демократических стран – Англии и Америки. Дальнейший экскурс в глубь истории приведет нас к тому невероятному факту, что первый в мире закон по ограничению рабочего дня на производстве был издан в 1741 г., т. е. был первым в мире законодательным актом этого рода. Несомненно, что при децентрализованности администрации того времени эти законы XVIII в. не осуществлялись в глухих углах Империи, но благая воля монарха выступает в них ярко и полноценно.

Какой же вывод можем сделать мы из этого исторического экскурса? Только один: монархия, по крайней мере русская, не служила орудием угнетения рабочих и приписываемое ей нашими революционерами и «прогрессистами» роль лжива от начала до конца.

/Н. Удовенко]

«Наша страна», Буэнос-Айрес, 13 июня 1953 г.,

№ 178, с. 8.

Люди земли Русской

Русский «колонизатор»

В тридцатых годах, в бытность мою разъездным корреспондентом газеты «Правда Востока», мне удалось встретить в одном из маленьких городков на Средней Сыр-Дарье труппу курчакбозов, по всей вероятности, последнюю. Курчакбозы – это актеры, режиссеры, драматурги и одновременно владельцы бродячего кукольного театра, корни профессии которых уходят в глубокую древность народов Средней Азии. Главный несменяемый герой этого театра Аман-Пальван (в переводе на русский язык – Горе-богатырь) приходится, вероятно, отцом итальянскому Пульчинелле, турецкому Карагезу, немецкому Иоганну Вурсту и… нашему, памятному еще старикам, забористому, веселому Петрушке. Да и сам театр курчакбозов развивался теми же путями, как и его западные родичи, включая в свои «классические» пьесы новых злободневных персонажей.

Я пробродил вместе с курчакбозами несколько дней, записал около десятка пьес их репертуара и позже, разработав эту тему в Ташкенте, при помощи сохранившейся там прекрасной библиотеки, выпустил даже небольшую монографию о нем, за которую получил ученую степень в местном университете.

В ходе этой работы меня поразило присутствие в некоторых пьесах двух русских персонажей: доктора Батыршина и купца Иванова, которые, к моему еще большему удивлению, оказались на самом деле жившими и широко известными вещему Туркестану конца прошлого века людьми. Доктор Батыршин был военным врачом одного из туркестанских батальонов, поразившим местное население успешным действием русской медицины и лечившим это население бесплатно, а «купса» Иванов – одним из первых русских промышленников Сыр-Дарьинского края, коммерсантом-созидателем широкого размаха. Позже я познакомился с его сыном и узнал многое о жизни и карьере этого характерно-русского типа дельца вовлеченных в орбиту Российской Империи новых земель. Немало таких было и на Кавказе, и на Дальнем Востоке и в Средней Азии.

Первым русским коммерсантом, двинувшим свои миллионы в Среднюю Азию, был москвич Хлудов[15]15
  Михаил Алексеевич Хлудов (1843–1885) – фабрикант, благотворитель, общественный деятель. Участвовал в военных действиях в Средней Азии, имел награды, включая Георгиевский крест. В Русско-турецкую войну состоял адъютантом генерала Скобелева.


[Закрыть]. Его приказчики шли вместе с отрядами замирявшей край небольшой русской армии, а иногда даже впереди них, стремясь по существу различными методами к одной и той же цели. Цветистые, прочные, дешевые ситцы и миткали хлудовской фабрики действовали совместно с пушками генералов Черняева[16]16
  Михаил Григорьевич Черняев (1828–1898) – генерал, военный и политический деятель. Участвовал в Крымской войне, начал и позднее завершил период завоевания Туркестана и был первым губернатором Туркестанской области. Издавал в Москве газету «Русский Мир», разделял взгляды славянофилов. В конце 1870-х гг. по приглашению сербского правительства занимал пост главнокомандующего сербской армией, и его имя стало символом славянского братства и единства.


[Закрыть] и фон Кауфмана[17]17
  Константин Петрович фон Кауфман (1818–1882) – инженер-генерал. Представитель русской ветви австрийского рода, служил на Кавказе, участвовал в Крымской войне, служил генерал-губернатором Северо-Западного края, позднее – Туркестанской области.


[Закрыть] и в некоторых случаях даже радикальнее их. Так, например, хлудовский приказчик Алиханов, проникнув со своим караваном в запретный для русских Мерв, сорганизовал в нем прорусскую партию, в результате чего цветущий оазис с огромным городом был присоединен к Империи без пролития крови.

Одним из приказчиков «хлудовского батальона», как называли его тогда в Туркестане, был и некий, еще молодой в те времена, ловкий и сметливый Иванов[18]18
  Николай Иванович Иванов (1836–1906) – купец. Крупнейший ташкентский предприниматель своего времени, конезаводчик, учредитель и владелец винокуренных и пивоваренных заводов, фармацевтической фабрики, коммерческого банка, известный благотворитель.


[Закрыть]. Старик Хлудов, объезжая в восьмидесятых годах прошлого столетия свою коммерческую территорию, заметил и оценил его. Он, Хлудов, слыл в Москве чудаком, большим самодуром, но вместе с тем человеком большого сердца.

– Тебе бы, Иванов, свое дельце тут надо начать, а то у меня, брат, много не наворуешь, – пошутил он с молодым приказчиком.

– Всей душой этого хотел бы, хозяин, да деньжонок маловат.

– А сколько ж тебе надо?

– Немножко для большого человека, тыщонок с десяток.

– Ну, что ж, бери, я тебе дам под вексель.

«С этих десяти тысяч и начал мой папаша, – рассказывал мне его сын, – да не одно какое-нибудь дело, а тоже разом с десяток или больше того. Я-то не помню – тогда еще не родился, – но знаю, что первым делом он стал строить по всей Сырдарье хлопкоочистительные заводы. Очистка на месте немного повышала стоимость продукта, и барыши у отца были крупные. Но он не скаредничал над ними, а значительную часть уделял хлопкоробам, закупая вперед и контрактуя посевы целых уездов. Этим он служил одновременно себе самому, им, да и России-матушке, развивая отечественное хлопководство и тем вызволяя московских промышленников из кабалы ливерпульских купцов. Вместе с хлопком, действуя теми же методами финансового поощрения самого производителя, он двинул вперед и виноделие края. Ведь сами узбеки – мусульмане и вина, по крайней мере в больших количествах, не употребляют, экспорта тоже не было, а почва и климат для винограда вполне подходящие. Выписал отец лоз из Крыма, Персии и даже из Франции, роздал их садоводам и выдал задатки под урожай».

Через несколько лет он уже вывозил в Россию десятки тысяч ведер высокосортного вина, вовлек в компанию еще нескольких коммерсантов – Первушина[19]19
  Иван Иванович Первушин (1842–1871) – купец. Основал в Ташкенте винокуренный, а затем и винодельный завод.


[Закрыть], Филатова[20]20
  Дмитрий Львович Филатов – купец, общественный деятель. Служил денщиком у графа И. С. Тургенева. Получив наследство после смерти графа, занялся виноделием в Туркестане, основал известный Самаркандский завод марочных вин.


[Закрыть] – и закудрявился виноградом весь Сыр-Дарьинский край, в котором, по местным легендам, были когда-то знаменитые сады Семирамиды (близ Ходжента).

Правительство налаживало дорожную сеть, проводился рельсовый путь из Оренбурга до Ташкента, а на юге – ямские и почтовые тракты. Иванов взял подряд на весь край. Понадобились лошади, и он не только тысячами закупал их в степи, но сейчас же завел в городе Аулие-Ата образцовый конный завод, в котором, тоже первым в Средней Азин, применил метизацию, улучшая английскими чистопородными жеребцами местных киргизов, карабоиров и текинцев.

Этот завод пришлось видеть и мне. Я был поражен его огромным манежем и замечательными помещениями для маток. Любая европейская конюшня могла бы им позавидовать, а еще более позавидовали бы европейские коннозаводчики результатам метизационных опытов Иванова – стойким, сильным и резвым англотекинцам и англокиргизам. Этот метод переняли от него и владевшие десятками тысяч голов степные киргизы-коневоды, что, конечно, послужило к их экономическому укреплению. По всему краю, например, славился Гали-Узбеков – владелец ста тысяч маток, которому даже посвятил несколько строк в «Амазонке пустыни» генерал-писатель П. Н. Краснов[21]21
  Приключенческий роман П. Н. Краснова вышел в 1922 г. в Берлине.


[Закрыть].

В начале двадцатого века Иванов делал уже многомиллионные обороты. Золото сыпалось всюду, где чувствовалось влияние его руки, но попадало не только в эту руку, а и во множество других, принадлежавших местному населению. И население ценило и любило «купсу Иванову». Однажды он очутился на краю полного разорения, начав тоже новое дело. Чимкент и его уезд – единственное в мире место, где обильно произрастает цитвар, дающий при переработке сантонин, также единственное в то время средство против глистов. Иванов решил развернуть это дело в мировом масштабе и выстроил там оборудованный по последнему слову техники сантонинный завод. Но судьба на этот раз отвернулась от энергичного промышленника. Немцы как раз в это время изобрели способ добывания того же сантонина из какого-то дешевого материала и наводнили им мировой рынок. Удар для Иванова был слишком силен, и все его предприятия повисли на волоске. Выручили местные мусульманские капиталисты, которые вполне понимали огромную роль деятельности Иванова, знали и ценили его самого, как честного человека, и знали также то, что вместе с ним пострадает и множество мелких местных промышленников. Они собрали нужную сумму и спасли кредит Иванова.

Вот этот-то «купса Иванов» и послужил прототипом для действующего лица многих пьес школьного узбекского театра курчакбозов. Народные драматурги его репертуара отнеслись к русскому промышленнику с большой симпатией. В большинстве комедий он появляется тогда, когда их главный герои, незадачливый Аман-Пальван попадает в какое-нибудь безвыходное положение, например, когда визирь или злой хан требует от него какой-нибудь редкостной вещи или выполнения невозможного, угрожая в противном случае отрубить голову. Тогда, словно из-под земли, появляется русский «купса Иванов» со своим коробом или смехотворным по виду верблюдом и тотчас же доставляет нужное, требуя за него также какой-нибудь смехотворной платы, например, в одной из пьес – горсти навоза, который Аман-Пальван с радостью с ним расплачивается. Этот навоз «купса Иванов» тут же мешает с каким-то чудодейственным порошком и посыпает им виноградную лозу; та мгновенно начинает расти и через минуту над ярко расписанной сценой кукольного театра свисают грозди сочного винограда при шумном торжестве всей публики, бросающей на эту сцену мелкие деньги.

Так отразил в своем творчестве узбекский народ появление в его стране первых минеральных удобрений, введенных туда чуждым этому народу по религии, крови и культуре «русским колонизатором», поставив ему там поистине «памятник нерукотворный»…

Этот эпизод вспомнился мне теперь при чтении газетных сообщений о той жестокой борьбе, которая протекает сейчас в Алжире и Марокко, где местное, очень сходное по крови, религии и культуре с туркестанскими узбеками, население ведет кровавый бой с демократическими колонизаторами свободнейшей и просвещеннейшей в мире республики. Были ли там, в Северной Африке, свои Ивановы? Поют ли о них песни арабы и представляют ли их в своих народных театрах в липах благодетелей и чуть ли не добрых волшебников, как купца Иванова в Средней Азии?

Не думаю. Тогда не лилось бы там столько крови.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 8 марта 1956 г.,

№ 320, с. 4.

Труженик русской культуры

«Городок Окуров»… «Город Глумов»… Безымянный провинциальный русский город, в наглухо запертых домах которого зверствовали Кабанихи, а с крутого обрыва бросались в воду измученные ими Катерины…

Много, ох, много, тяжкого, нудного, порою даже страшного написано русскими писателями о городках и городах русской же провинции. Обличена она полностью для потомства. Обличена, тупость жителей этих городков, полное отсутствие в их среде каких-либо культурных интересов, томившая их скука… Даже Чехов, любивший и жалевший обывателей этих городков, все же бросил в них камень воплями «Трех сестер», да и многими другими, очень близкими к карикатуре персонажами своих рассказов. Даже он.

Но так ли это было? Действительно ли, кроме свиных рыл и тосковавших по какой-то иной доле истеричек, никого не было в этих городках, молекулах организма великой нации, огромного тела раскинувшейся на двух материках Империи?

Последние годы моего пребывания в России я жил в Ставрополе-Кавказском, именно одном из таких захудалых провинциальных городов, где даже и земство-то было организовано лишь в начале текущего века. Многое сохранилось еще в современном Ставрополе от тех далеких, хотя и недавних во времени годов: огромный парк с каштановыми аллеями, насаженными по приказу и на средства Наместника Кавказа гр. Воронцова-Дашкова, несколько капитально построенных четырех и пятиэтажных домов – главные памятники ушедшего. В одном из этих домов, бывшем, епархиальном женском училище, теперь помещается зооинститут с двумя факультетами, в другом – бывшей семинарии – педагогический институт с четырьмя факультетами, а в третьем, у входа в который стоят каменные бабы со скитских курганов, – музей. Прежде он именовался городским музеем имени Марии Васильевны Праве, потом переменил много имен, как и сам город; в честь какого из вождей он обоктябрен теперь, сказать трудно.

Но о самом музее потом, а сначала о его создателе, муже М. В. Праве, нотариусе Георгии Константиновиче Праве[22]22
  Георгий Константинович Праве (1862–1925) – краевед, нотариус, общественный деятель. Инициатор и один из организаторов первой в Ставрополе бесплатной общественной народной библиотеки, народного университета и музея учебных наглядных пособий.


[Закрыть], жившем и, если верить нашим писателям, «прозябавшем», в этом глухом провинциальном городе в конце прошлого и начале текущего столетия.

Г. К. Праве, судя по фамилии, происходил из какой-то давно уже обрусевшей немецкой семьи и от своих тевтонских предков унаследовал, кажется, всего лишь две черты: необходимую для нотариуса деловую аккуратность и склонность к систематизации. Я пишу склонность, а не страсть, потому что именно страстей глубокоуважаемый всею губернией нотариус вообще не имел. Его дни были строго размерены, систематизирована была его работа в конторе в полагающиеся для того часы, но также систематизирована была и другая его работа, которой он отдавал все свое свободное время. Этой работой его было служение русской культуре в форме собирания и накапливания всевозможных ее материальных памятников, короче говоря, отыскивание и хранение всевозможных музейных экспонатов. Повторяю, что страстей нотариус Праве не имел и это его собирательство также не было страстью к кичливому коллекционированию, владевшей и владеющей многими экспансивными людьми, но было повседневной его работой, трудом, серым будничным трудом, постепенно уложенным им в стройную и широкую систему.

Началась эта работа с накапливания всевозможных редкостных вещей и хранения их в его большой, как и требовалось для нотариуса, квартире. Чего только ни поступало туда? И коллекции насекомых, и случайно попавшие на Северный Кавказ картины и альбомы этюдов русских художников, и подшивки всех выходивших на Кавказе газет и журналов, и завезенные к нему из Сальских степей обломки каких-то найденных в курганах камней с непонятными надписями… Всего не перечислишь, да и перечислять не надо, потому что наиболее ценным в этой его работе было то, что он вовлек в нее и уложил в ее системе многие сотни «обывателей» этой глухой провинции. Кого только не было среди его помощников! Сельские учительницы и учителя, приходские священники и их дети, энтузиасты-кладоискатели, мечтавшие найти сокровища, но находившие лишь черепки… Отставные офицеры, студенты, приезжавшие на каникулы, урядники, лавочники, т. е. именно те серые, будничные провинциалы, от которых с истерическими воплями стремились убежать широко известные всей русской интеллигенции «три сестры».

Квартира нотариуса скоро стала тесна для собранного и накопленного ими. Пользуясь авторитетом среди своей, широкой клиентуры, нотариус сумел собрать в кругах богатого купечества, т. е. именно среди Кабановых, Диких и Тит Титычей, сумму, достаточную для постройки трехэтажного дома, до сих пор еще являющегося одним из самых больших в городе. Там началась уже правильная, систематическая музейная работа, которая финансировалась самим Г. К. Праве и крупными его клиентами. Но поступали также и пожертвования от совсем незначительных по своему положению и не обладавших какими либо средствами лиц, от тех же учительниц, тех же отставных офицеров, тех же сельских священников. По рублику, по два, а иногда и по полтиннику…

В конце тридцатых годов я работал в этом музее и хорошо знаю его фонды. Перечислить даже самое значительное из накопленного и систематизированного, конечно, в кратком очерке невозможно. Назову лишь то, что беспорядочно всплывает в моей памяти: лучший в России, наиболее полный и ценный гербарий флоры Кавказа, для справок в котором при мне специально приезжали члены Академии Наук, в том числе и известный Лысенко; систематизированию подборки всей периодической прессы Кавказа с момента ее возникновения; замечательные альбомы тонкого акварелиста князя Гагарина, зафиксировавшего в них эпоху замирения Кавказа; тетрадь со списком «Демона», датированная 1840 г., т. е. годом появления «Демона» в печати; собрание высеченных на камне орнаментов и надписей, относящихся к хазарской культуре; металлические вещи знаменитого в прошлом столетии тебердинского чекана, искусства, теперь полностью утерянного. И интересно то, что все эти сокровища многогранной и многообразной российской культуры были, собраны при жизни нотариуса Праве им самим и его помощниками, а после его смерти и перехода музея в руки политпросветов, культпросветов и пр. никаких значительных вкладов туда не поступало, если не считать огромной библиотеки, захваченной большевиками при разгроме духовной семинарии, а также, вероятно, тоже одной из лучших в мире, коллекции кавказского оружия, собранной офицерами Самурского пехотного полка.

Самого нотариуса Праве я в живых уже не застал, но близко знал многих из его добровольных сотрудников. Многие из них были уже в преклонном возрасте, некоторый жили в полной нищете, но все, решительно все, с кем из них я говорил, при посещениях ими музея, продолжали жить теми интересами, какие владели ими в молодости, жить интересом и любовью к великой многогранной российской культуре. И вот, во время таких, порою задушевных, бесед, мне на ум всегда приходил один и тот же вопрос: кто же на самом деле стоял в предреволюционные годы на высшей ступени культуры – те ли, кто стремился вырваться из «болота» русской провинции, или те, кто никуда из нее не хотел уходить, но обыденно и упорно трудился над тем, чтобы эта самая провинциальная толпа была бы не болотом, а пышной, богатой нивой для рассева и выращивания на ней дальнейших поколении тружеников русской культуры. Была ли взрыхлена нотариусом Праве и другими серыми, будничными его сотрудниками эта нива? В ответ на это приведу лишь один факт, который подтверждали мне решительно все, помнившие предреволюционные годы в Ставрополе.

Музей Праве был выстроен на базарной площади, и в базарные дни, когда на нее стекались тысячи возов и десятки тысяч крестьян из раскиданных по Ставропольской степи селений, число посетителей музея резко подымалось. Не говоря уже о молодежи, пожилые крестьяне и казаки с женами и матерями, целыми компаниями приходили в музей, осматривали его экспонаты, слушали разъяснения сотрудников, задавали вопросы, подчас даже такие, что на них и сами эти сотрудники отвечали с большим трудом. Этот факт подтверждали мне все, и на основании их слов, я мог смело сделать вывод, что «семена», брошенные провинциальным нотариусом Праве и его добровольными сотрудниками в целину северокавказской окраины Российской Империи, прорастали.

Будем далеки от мысли и стремления умалить значение тех, кого мы привыкли называть «цветами культуры». Их цветение, их красота и пышность несомненны. Но не будем забывать и о тех миллионах русских людей, которые взрыхляли и удобряли своим трудом почву для развития этих цветов. Имена первых мы знаем и помним. Имена вторых или забыты или вообще не были никогда никому известны и, что еще более горько, – эти имена были осмеяны, унижены и даже заклеймены позорными кличками, данными именно теми, кого мы привыкли называть правдивыми и честными бытоописателями русской провинции.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 5 апреля 1956 г.,

№ 324, с. 4.

Хранитель порядка[23]23
  Этот очерк, а также следующий, «Тетя Клодя», были нами опубликованы также в книге художественной прозы Ширяева «Кудяеров дуб» (СПб.: Полиграф, 2016) – как примыкающие к эпопее «Птань».


[Закрыть]

В Головинской волости Данковского уезда Рязанской губернии жило около двадцати тысяч душ. Единственным полицейским чином в ней был урядник Баулин. Как его звали, топерь я уже не помню, да, вероятно, и раньше не знал, но его самого знали не только в волости, но и во всем уезде. Маленький, рыженький, с топорщащимися усами и шустрым мышиным взглядом, колесил он на такой же маленькой и такой же рыженькой лошадке то верхом, то в дрожках, то в саночках по всей подведомственной ему территории, и в летний жар, и в осеннее бездорожье, и в студеную зиму…

В молодости Баулин не предполагал стать урядником. Венцом его желаний было дослужиться до звания подпрапорщика в каком-то с трехзначным номером армейском пехотном полку, но судьбу его решил голос. Действительно исключительный голос был у Баулина: таких петухов пускал, что откликалось все пернатое население окрестностей. К концу службы он был все-таки фельдфебелем, прекрасным строевиком, знатоком устава и всей воинской премудрости, но в оставлении на сверхсрочную начальство ему отказало.

– Куда ж тебя с таким голосом девать? Весь полк оскандалишь. Иди-ка ты, брат, лучше в полицию, а я тебе рекомендацию хорошую напишу, – сказал ему командир полка.

Ну, и попал Баулин в урядники, и оказалось, что на этом поприще он был как нельзя более на своем месте, развернув вовсю свои административные способности. Поле его деятельности в волости было необычайно пестрым: то недоимки взыскивать с прогоревших помещиков, то мирить перессорившихся наследников какого-нибудь сельского богатея, а подчас и мужа с женой, то опозновать и оформлять в последний путь утопленника, то ловить воров и конокрадов… Вот по этой-то части он и стяжал себе славу на весь уезд.

Прославила его трехлетняя борьба со столь же знаменитым в те времена конокрадом Ванькой Вьюгой, именем которого я назвал одну из своих повестей, в которой описал действительно бывшие события и перипетии этого сельского детективного романа. Но этот эпизод был лишь наиболее блестким пятном на карьере Баулина, а основой ее было глубокое знание урядником крестьянской психики, понимание крестьянской души и глубокая, кровная, хотя и суровая любовь к своему брату-мужику.

– Простите его лучше, ваше высокоблагородие, – говорил он не раз помещикам, рапортуя о поимке порубщика в их лесах, – в острог попадет, – что из того хорошего? Там добру не научат. А уж дозвольте лучше, я сам ему военную дисциплину покажу.

Ну и показывал… И в зубы и по морде. Но все были довольны: и помещик, и сам нарушитель закона, и «опчество».

Случалось Баулину разрешать и иные задачи, очень далекие от круга административных обязанностей урядника, например, выступать в роли врача-психиатра по лечению кликуш. Кликушество – страшная психическая болезнь, бывшая широко распространенной среди крестьянок. Кликуши, по их словам, ощущали в себе мучающего их беса, и в церкви, когда свяшенник выносил крест или чашу, муки их становились особенно сильными, они падали на пол, корчились в конвульсиях, грызли себе руки и выкликали истошными голосами. Эта болезнь какими-то путями передавалась от одной к другой. Так случилось и в Головинщине. Закликала одна баба, за ней другая, потом целая дюжина… Служить литургию стало совсем невозможно. Батюшка их увещевал, отчитывал, земский врач пичкал бромом, но ничего не помогало. Священник обратился за помощью к становому. Становой покрутился и, хлопнув по плечу Баулина, начальнически пробасил:

– Ну, чтобы ты к Покрову мне все это покончил! Я на тебя надеюсь, Баулин.

И что ж? Покончил с массовым психозом Баулин. Излечил всех кликуш. На престольном празднике в день первого Спаса, окружил их всех сотскими перед церковью и произнес такую речь:

– Видите, вот куцапка, – продемонстрировал он свой лечебный инструмент, – так вот, этой самой куцапкой покажу я вашим бесам военную дисциплину. Какой черт первый голос подаст, тому живым не быть…

Переглянулись кликуши и больше уже не выкликали. Распространение массового психоза было прекращено.

Имел ли урядник Баулин свободное время, я не знаю. Думаю, что не имел. Всегда он был или в пути по какому-либо неотложному делу или в волости корпел над канцелярскою частью, которая ему давалась с большим трудом. Ведь образование-то у него было всего один класс начальной школы, да еще в учебной команде кое-как грамоте и счету подучили. Вот и все. Но что же помогало уряднику Баулину справляться с его огромной, всесторонней, требующей беспрерывного напряжения и глубокой вдумчивости работой? Думается, что только его природная сметка, сметка русского человека, с одной стороны, и глубокая любовь к этому русскому человеку – с другой. Произнося слово любовь, я не вкладываю в это понятие обычных «народнических» представлений, слюнявой жалости к «многострадальному, безответному народу-богоносцу». Любовь Баулина была суровой и уложенной в те рамки, которые выработала в нем самом военная служба. На ней, на действительной службе, воспитывали его, вырабатывали в нем чувство и сознание долга, уважение к закону, иерархические представления в их бытовых формах. Став урядником, он сам стал воспитывать поднадзорное ему население на той же незыблемой, для него основе, в тех же правилах мышления и внешнего поведения. Поднадзорные были ясны и понятны Баулину до самой глубины их душ, и он сам был столь же глубоко понятен им. Отсюда близость и координированная совместная деятельность власти и общества по охране своего внутреннего распорядка. Несомненно, что только при этом условии взаимного понимания и координации действий урядник Баулин мог успешно управлять своим двадцатитысячным общественным организмом.

А мало ли было таких Баулиных по долам и весям необъятной святой Руси?

Добавлю статистическую справку: в России того времени (начало текущего века) полиции было в семь раз меньше, чем в современной ей свободной, просвещенной республиканской Франции и в пять раз меньше, чем в тоже современной ей горделивой своею строжайшей законностью Англии; населения же было в три раза больше, чем в каждом из этих государств. И все-таки управлялись. К сожалению, у меня нет сейчас сравнительных показателей преступности там и здесь, но думаю, что они также сказали бы свое слово в пользу Российских Баулиных.

Но от своих же русских витий Баулины доброго слова так и не дождались. Кто в среде русской интелигенции не высмеивал, не осуждал и не клеветал на служащих низовой полицейской сети Российской Империи? Ведь самое слово урядник было синонимом насильника, кнутобойца, едва ли ни палача.

И не только среди космополитической интеллигенции, но и в высших административных кругах проскальзывали те же взгляды.

По учреждении в России губерний, Екатерина Вторая послала графа Н. Панина ревизовать местную администрацию и по его возвращении, выслушав доклад этого просвещенного западника, автора фантастических проектов, спросила его:

– Ну, а кем же Россия управляется?

– Милостью Божией и глупостью народной, – с презрительной улыбкой ответил ей граф Панин и был наполовину прав в своем ответе.

Милостью Божией управляли тогда Россией вот такие же, дарованные Ею Баулины всевозможных видов, и росла, крепла Матушка-Русь. Но относительно глупости народной дело стояло по-иному. Вряд ли эта народная глупость выдвигала из своей среды, из среды русского народа подобных Баулину дельных, близких этому народу, администраторов. Ведь были же и тогда тоже такие же Баулины.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 12 апреля 1956 г.,

№ 325, с. 4.

Тетя Клодя

В городе Ставрополе Кавказском и теперь еще трудно встретить пожилого его обитателя, который не знал бы тетю Клодю. Многие из них в свои школьные годы были ее учениками, а другие, числом побольше – ее выучениками по тем наукам, которые в программу начальной школы не входили, но в программах дальнейшей жизни пригодились иным побольше, чем, например, зазубренные в гимназии алгебраические формулы врачам, адвокатам и чиновникам…

Тетя Клодя или полностью Клавдия Зотиковна Капралова – имени я не изменяю – была в течение сорока четырех лет бессменной учительницей Беспомощенской школы города Ставрополя, а переулок, в котором она помещалась, назывался Инвалидным. Но на этот раз имена не оправдали себя. Сама эта школа возникла именно в результате помощи отдельного человека человеческому же обществу. Бездетный священник, умирая, завещал городу приобретенный им на окраине большой огородный участок с тем, чтобы город выстроил на нем школу. Это была первая помощь. Не оправдало себя и название переулка – Инвалидный. Первой школьной учительницей в восьмидесятых годах прошлого века туда была назначена совсем не инвалидка, а пышущая здоровьем восемнадцатилетняя девушка – Клавочка, как звали ее тогда. Там, в этой Беспомощенской школе, и провела эта Клавочка сорок четыре года своей трудовой жизни, сделав эту школу источником помощи окружавшим ее людям. Сменялись одно за другим поколения учеников этой школы, изменялось со вне и внутри ее здание, украшалось, расширялось, менялся пейзаж вокруг него – вместо замусоренного пустыря на пришкольном участке зазеленел плодовый сад, менялся сам город, революция сменила и строй жизни всего государства, а учительница Клавдия Зотиковна все так же неизменно обучала стриженных под гребенку Петек и Гришек все той же российской азбуке и внедряла в их круглые лопоухие головы, свободные от ярма диалектики, истины таблицы умножения. Волосы самой тети Клоди стали белыми, поседели и головы учеников первых ее выпусков, но дважды-два все же оставалось четырьмя и не становилось ни пятью, ни тремя.