Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

О «шлепках», чемоданах и гостиницах

«Шлепнуть», «в расход», «к стенке»… М. Волошин в своем стихотворении «Терминология» приводит одиннадцать подобных выражений. Это стихотворение написано в 1921 г. С тех пор лексикон этого вида фольклора значительно пополнился. Стенограммы процесса Кравченко зафиксировали для потомства новые перлы из той же сокровищницы русского языка. Да, сокровищницы без кавычек, и малейшего оттенка иронии, ибо всякое хранилище истины – сокровищница, а приведенные термины – истинное выражение отношения народа (в целом) к его самого систематическому истреблению. Язык не лжет.

В течение 1000 лет русской монархии казнили. Казнили, но не «шлепали» и не «расходовали». Люто казнили Стеньку Разина, и десятки песен то героических, то покаянных сложил народ об этой казни. Он глубоко прочувствовал, прострадал ее двусторонний – и для казнимого и для казнящего – трагизм. Казнили чуждых «низам», но близких «верхам» декабристов – и сколько пламенных глубоко пережитых строк посвятили им эти «верхи». В дни нашей юности (1905–1907 гг.) казнили многих революционных интеллигентов, и кто из нас тогда не читал с содроганием «Рассказа о семи повешенных» Л. Андреева?

В годы двадцатые, тридцатые, да и теперь надо полагать, два русских интеллигента, врача, инженера, профессора, встретившись в укромном уголке обмениваются новостями:

– Петра Ивановича-то шлепнули!..

– Как же… Я еще третьего дня узнал… шлепнули… И Семена Семеновича вчера взяли. Наверное тоже выведут в расход…

– Всенепременно!

Говорят тихо, со страхом за себя (все ведь возможно!), но без тени ужаса, перед самим фактом. Что ж такого? Быт. Обывательщина.

Все мы, бывшие там, слыхали подобное и сами говорили. Видали и детей, играющих в «шлепку». Закручивают одному из мальчишек руки, ведут, тычут в затылок деревянным наганом. Знание всех деталей абсолютно точное. Реализм исполнения поразительный. В порядке этого реализма в г. Россоши в 1937 г. восьмилетие ежовы и Вышинские закопали живым в землю четырехлетнего врага народа. Было расследование, родителей сослали, а участников веселой игры сдали в исправительно-трудовую колонию для дальнейшего в ней усовершенствования.

– Страшны не сами воинствующие революции, а их мирное последующее, – писал когда-то И. Тэн.

Добавим от себя: и предшествующее. Ведь без причин, нет следствий.

Передо мной «Современные записки» 1930 г. Самый толстый, самый умный, самым прогрессивный и осведомленный эмигрантский журнал. Имена так и блещут: Зайцев, Бердяев, Маклаков, не говоря уж о славной социалистической фаланге: Авксентьев, Осоргин, Вишняк, Керенский.

Не примите эти хвалебные эпитеты за иронию, или идиотскую попытку полемизировать сегодня с 1930 г. Журнал хорош, интересен, в нем много правды. Вот, например, «Девятьсот пятый год» М. Осоргина. Читая его, я вижу живых людей, правдивые образы тех, кто делил со мною юность.

Вот московский городовой, указывающий явочную квартиру незадачливым конспираторам. Об этой квартире весь участок знает, но молчит из сочувствия к прогрессивности… А на этой квартире готовятся убивать тех же городовых.

Вот «таинственная и торжественная» девица отстукивает на машине очередную банальную ложь прокламации, чувствуя себя великой героиней.

Целый ряд анекдотических фигур революционных Тартаренов русской интеллигенции. Пока все только смешно. Но за ними следуют не менее правдивые образы тех, о ком не приходится говорить со смехом.

Володя Мазурин. Его литографированные портреты хранили на груди гимназистки. «Добрый и милый человек», – характеризует его Осоргин, – «идеалист, ставший страшным террористом.

– Вы знаете, – говорил он, – я прирожденный педагог; и с детьми могу и с рабочими. Готов хоть в село учителем.

Юноша из рабочих. Перед отъездом в Москву убил шпиона.

– Раз позвал его чай пить в трактир, да по дороге и хлопнул по голове булыжником. А в газете написали, что рабочего убили «черносотенцы». – Тоже «герой».

Николай Куликовский, сотоварищ Каляева по убийству Великого князя Сергея Александровича, стоявший со своей бомбой на другом посту. «Знаю его, как моего милого и тихого гостя, большого домоседа, тонкого ценителя поэзии, скромного и приветливого человека», – пишет М. Осоргин.

Таких правдивых образов – десятки в воспоминаниях Осоргина. А таких же правдивых воспоминаний – сотни и тысячи. Страшно то, что все это подлинная правда, и что Каляев, готовясь к убийству, писал чуствительные стишки, которыми потом зачитывались московские гимназисты, и то, что Николай Морозов, соучастник цареубийства, был настолько чист душой и телом, что ругаться научился лишь через 25 лет, уже по выходе из Шлиссельбурга; правдив и сквозящий среди описаний образ самого М. Осоргина, русского интеллигента (не полу-, а полностью интеллигента), до сих пор гордящегося своим активным участием (хранением бомб, укрывательством террористов) в бессмысленном, подлом, гнусном избиении городовых, министров, сидельцев винных лавок – массовой репетиции к «шлепкам» и «разменам». «Генеральной репетиции», как правильно называют эту акцию коммунисты.

Повторяю, что не пытаюсь полемизировать ни с Осоргиным, ни с его единомышленниками, но лишь договариваю рассказанную ими же правдивую историю, которую можно было бы продолжать вплоть до июля 1762 г., когда русские интеллигенты того времени впервые глотнули крови русского императора. Сотни и тысячи их имен – лишь разнообразные по форме и звуку звенья одной и той же цени, разветвления которой теперь охватили весь мир.

И все они были милые, скромные люди, иные гонко любили поэзию, иные кошек, иные женщин, самоотверженно и преданно…

Звероподобные и демоноликие чекисты, пьяницы и кокаинисты – выдумка Брешко-Брешковского, жалкая пинкертоновщина которых никого не испугает, но правдивый Осоргин дней грядущих, вероятно, напишет в воспоминаниях о наших днях:

«Мы допивали чай с нежным задумчивым Васей и читали Пастернака…

– Как жаль, что пора кончать, – грустно сказал Вася – сегодня четверг и у нас шлепки… Очень много работы… – аккуратно сложил в портфель патроны и ушел, приветливо улыбаясь…»

Появятся и воспоминания очевидцев о том, как добивали Великих князей и педанты-историки поспорят, чем мылили веревку для старика Краснова… Все это будет, если у большевиков найдутся такие же правдивые (без кавычек) журналисты, как Осоргин и многие в среде эмиграции.

Все это будет правдой. Ведь и Дзержинский нежно любил детей, Сталин – несомненно тонкий ценитель балета, Робеспьер был подлинно неподкупным, а Кромвель с большим чувством пел псалмы Давида.

Это правда и именно в ней ужас нашего века, а не в бутафорских чекистах Брешко-Брешковского.

Ужас в детях, играющих в шлепку, в их отцах, буднично обменивающихся «расходными» новостями, и в их дедах и прадедах, идейно и практически подготовлявших эту «шлепку» и оправдывающих эту подготовку, а – сдернув фиговый листок, – и самую шлепку до сих пор. Ужас во всей так называемой «прогрессивной», оторванной от религиозных, государственных и национальных начал мысли, в частности, для нас во всем развитии русской интеллигенции и ее современном мышлении.

– Бурбоны ничему не научились и ничего не забыли.

Представим себе, что вожделенный и долгожданный нами день, наступил: непосредственные «шлепалыцики» обезврежены тем или иным способом, машина активного террора прекратила свою работу, и все мы, захватив свои весомые и невесомые чемоданчики, устремились к «месту первоначального жительства».

Там нас встретят 170.000.000 вот этих самых детей, играющих в «шлепку» и их родителей, о ней же беседующих за стаканами чая, т. е. людей, не по своей вине утративших примитивное уважение к жизни и смерти, элементарное представление о добре и зле и тем более о государственных и общественных формах добра и зла, но не утративших, а, наоборот, болезненно усиливших в себе в силу ряда разочарований поиск этого общественного добра, его форм, стремление к нему.

Вполне естественно, что они скажут нам:

– Мы выросли или долго прожили в атмосфере газовой камеры, а вы на вольном воздухе свободной мысли… Дайте же нам кислорода из ваших чемоданов!

И мы будем принуждены их, эти чемоданы, открыть. В них…

…у одной, к счастью, малочисленной группы русской эмиграции окажутся лишь наскоро изготовленные в Нью-Йорке новейшие комментарии к Карлу Марксу, «ревизии программ», подпорки платформ и прочий хлам, от которого русский народ в лице новых Ди-Пи здесь уже отмахнулся (за социалистов в известной анкете «Посева» проголосовало лишь 0,75 %), а «там» досыта наглотались «победившего социализма» и знают ему цену.

Раскроются «чемоданы» другой группы, тех самых русских «прогрессивных» интеллигентов, которые бережно укрывали в своих кабинетах «милых и скромных» убийц тогда, теперь – профессиональных, деловитых «шлепалыциков». Эта группа будет крупнее, быть может, даже самой крупной и привезенный ею товар будет гораздо разнообразнее и привлекательнее на вид. Будет здесь и парламентаризм, и чистота демократических принципов, и свободы всех видов, и права лиц и личностей, т. е. именно те блестящие побрякушки, которыми щеголяла российская «прогрессивная» интеллигенция, выращивая и пестуя любителей стихов и шлепки. Щеголяла и дощеголялась. И по существу все эти «прогрессивные» посулы есть и будут глубоко реакционными и реставрационными, ибо и в европах-то, где у них глубокие корни, они все же доживают теперь последние сумеречные денечки, не очень приятные для европейских народов.

Будет и другой товар поновее: «завоевания февраля, очищенные от большевистских обманов», да еще наново отшлифованные a la personne, что по-русски переводится: «тех же щей, да пожиже влей» или колхоз с приусадебным участком в 0,3 га, переименованный в «функциональную собственность»…

И, конечно, во всех чемоданах будут у обеих этих групп игрушки-пугала «самодержавие», «царизм», «порабощение», «произвол» – те самые, которыми играла 150 лет «прогрессивная» русская интеллигенция… и доигралась.

Вернется в Россию и еще одна группа; даже крупная, занимающая в анкете «Посева» 38 %, к примеру, больше, чем коммунисты в парламенте Италии или Франции. Привезет и она свой гостинец, свой идейный багаж, и, если в этом багаже будет не сусальный белый конь, не прекрасный, но сказочный Иван-Царевич, а тем более не парламентские марионетки, а образ очищенного от копоти прогрессивных клеветников подлинного Русского Державина, то к нему-то и притечет Державная Мощь русского народа, и две эти Державные Силы тысячелетнего бытия и величия России, две единственные подлинно прогрессивные силы русской истории воссоздадут Российское Самодержавие.

Но над возобновлением (не реставрацией, не подновлением), очищением этого образа в сознании русского народа, а предварительно в собственном сознании надо потрудиться. Здесь программкой или платформочкой не отделаешься. Сделать это должны те, кто называет себя монархистами, – мы, монархическая эмиграция! В этом наша задача и оправдание нашего бытия.

Начать это очищение надо с самих себя, ибо монархисты… тоже разные бывают.

[Алексей Алымов]

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 13 мая 1950 г.,

№ 44, с. 6.

Путь ложных солнц

«Мы живем в таком политическом климате, в котором слова утрачивают свою ценность и свой смысл. Мы живем в условиях словесной инфляции, которая создала черную биржу слов», – сказал на Берлинском конгрессе «борьбы за свободу культуры» один из самых смелых, самых честных и самых свободных внутренне людей современности – Артур Кестлер.

На английском языке это утверждение было ново, но на русском оно было уже много раз повторено И. Л. Солоневичем и рядом других журналистов, главным образом, «новых», смогших раскрепостить себя от трагического для мировой интеллигенции «гипноза левизны».

Почти буквально совпали даже такие детали, как «духовное родство между прогрессивными либералами и поклонниками тирании и ужаса на основе общей левизны» в речи А. Кестлера, «левая вертячка» И. Солоневича, «общие боги» Б. Башилова[170]170
  О Б. Башилове см. на с. 448.


[Закрыть] и «единая alma mater» в моих статьях. Совпадают и сами политические термины, подвергнутые А. Кестнером глубокому, смелому и объективно-свободному анализу. Эти слова: «право и лево», «социализм», «свобода», «демократия»… бедные, утратившие в наши дни свой смысл слова, пустые орехи с полинявшей, стертой с них позолотой. Даже не погремушки, т. к. в них нечему уже греметь.

Но А. Кестлер все же не совсем прав. Подобные слова, принявшие в себя множество, порой противоречивых, значений, теряют каждое из них в отдельности и все вместе, но, взамен их, приобретают одно новое.

Это новое их значение – бессмыслица.

Начнем с политической семантики «права и лева», А. Кестлер называет эти термины «вредным анахронизмом, порожденным парламентами XIX века». Неоспоримо, что коммунисты занимали и занимают в представительных органах мира крайний, «левый» фланг. Неоспоримо и то, что, действуя беспрерывно в «левом» направлении, те же «левейшие среди левых» марксисты построили в Европе и Азии беспримерную по целостности и стройности систему реакционного полицейского государства, об осуществлении каковой не смели и мечтать «правейшие из правых» идеологи XIX в. типа Аракчеева и Меттерниха.

Но коммунисты – крайние «левые». Почему же А. Кестлер считает вредным и ложным все понятие «левизны» в целом? Ведь другие, умеренно «левые» партии, не докатились, вернее, пока еще не докатились до марксистско-ленинско-сталинской реакционности?

А. Кестлер считает весь «левый лагерь» ничем иным, как «эмоциональной ловушкой, лишающей силы сопротивления реакции всех вступивших в него, демобилизующей их в борьбе против реакции «слева» «в силу общей «левизны».

Не об этой ли реакции «слева» пророчески говорил уже много лет назад, сам побывавший в «левом лагере» и ушедший из него, П. Б. Струве?

Но, ведь, «левизна» была синонимом прогресса на протяжении всего XIX века? Она сохраняет это родство с ним и в наши дни, именно в этом ее обаяние, сила ее гипноза. Следовательно…

…Следовательно, все представление о политическом прогрессе, господствовавшее в минувшем веке, было ошибочным, ибо привело к злейшей, невиданной реакции. В этой ошибочности его и скрыта причина переживаемого миром кризиса.

Вывод ясен: чтобы излечить болезнь, нужно, прежде всего, устранить ее причину и лишить питания ее возбудителей. Чтобы успешно бороться с всемирной (а не «русской») коммунистической реакцией, в идейном плане, нужно, прежде всего, подвергнуть полной ревизии все «левые» подъездные пути к ней, всю «левизну» XIX века в целом.

Одним из главных среди этих идейных путей была трактовка термина демократии. «Левизна» XIX века ограничивала ее, эту трактовку комплексом в составе: борьбы с монархией, четырехчленной формулы, партийно-парламентской борьбы и самоопределения наций.

Финал Первой мировой войны полностью осуществил этот комплекс: три мощнейших монархии пали, на их развалинах самоопределились нации, четыреххвостка¹ стала обязательной для всех правительств, партии получили полную свободу борьбы за свои программы. На 19-ом году XX века версальские мудрецы полностью осуществили в Европе политический идеал XIX века.

За время перерыва между войнами осуществление этого «левого» комплекса дало такой результат: самоопределившиеся нации вступили меж собой в новые, не разрешимые мирным путем противоречия, борьба партий стала для этих партий самоцелью, что привело к образованию тоталитарных диктатур, которые и приступили к разрешению национальных и прочих противоречий путем второй мировой войны.

Не вытекал ли логически захват Гитлером Австрии и Судет из самоопределения германской нации, т. е. узко национального эгоизма?

Катастрофа Второй мировой войны и страх перед Третьей поставили во весь рост концепцию, высказанную А. Кестлером:

– Совпадают ли в наши дни понятия «левизны» и прогресса? Не нуждается ли их взаимоотношение в коренной и всесторонней ревизии?

Сам процесс жизни мира в его пока свободной части уже приступил к этой ревизии:

– От утверждения самоопределения наций свободный мир идет к ограничению их суверенитета, к созданию наднациональных океанских и материковых союзов, к организации надгосударственных энергетических центров (план Шумана), к надпартийному и внепартийному европейскому парламенту…

Свобода борьбы партий за власть вызвала потребность ее ограничения, выразившуюся пока в признании антигосударственными явно тоталитарных партий, в том числе и коммунистической – «левейшей». Неизбежность и общественная необходимость этого акта ясна, но столь же ясно и его противоречие с лозунгом свободы союзов – одним из китов политического прогресса XIX века.

Таким образом, концепции понятий о свободе личности и коллектива поставлены границы. Это выражено так же в контроле государства над инициативой в промышленности, торговле, денежном обращении, передвижении и даже… в контроле над мышлением… Отбросив фиговые листки, мы должны признать, что вызванные явной необходимостью, вполне обоснованные, разумные и целесообразные репрессии и ограничения прав лиц, мыслящих явно тоталитарно, являются все же

Система, основанная на прямом, равном, тайном и общем голосовании.

действием, противоречащим принципам демократии в ее формах прошлого века.

Но, если отдельные главные элементы, составлявшие ее комплекс, подверглись уже под давлением времени переоценке, то не подлежит ли ей и весь комплекс в целом? На том же Берлинском конгрессе делегат Германии, профессор Коган сказал:

– Надо признать, что осуществления массовых форм демократии мы не достигли.

Иначе говоря, двигаясь в «левом» направлении, к цели, поставленной XIX веком, не пришли, ибо иной, кроме как массовой демократии (народоправия) быть не может. Остается лишь договорить то, что деликатный проф. Коган сказать постеснялся:

– Шествуя «влево», мир пришел к крайнему «правому» – к полной реакции в СССР и подчиненных ему странах, к реакционным устремлениям умеренно «левых» в других государствах, которые ясны из противодействия английских, германских, шведских и других социалистов всем попыткам обновления организма Европы: плана Шумана, созданию Европейского парламента, реорганизации валютно-финансовой системы и т. д.

«Левое» стало «правым». «Вертячка» завершила свой круг. Но «левые» Европы и нашего русского Зарубежья еще не могут сойти с рельс прошлого века, переключить стрелку своей политической мысли в духе времени.

Что ждет их дальше в «левом» направлении? «Достижения» СССР? Без отказа от объединения прогресса с «левизной» эти «достижения» неизбежны.

[Алексей Алымов]

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 28 октября 1950 г.,

№ 56, с. 6.

Байронизм в политике

Пожившим в СССР и глотнувшим там хорошую дозу победившего социализма приходят в голову странные мысли. Например, сколь крепко вздули бы Донкихота кастильские мужики, если бы этому благородному и подлинно безупречному рыцарю удалось бы на самом деле разрушить ветряные мельницы? Вероятно, здорово бы его побили. Ведь весь район остался бы без муки.

Англосаксам подобные гипотезы в голову не приходят. Они не растирали подобранных на социалистическом поле колосьев между булыжниками, как русские колхозники. Не получали они и по десять лет каторги за такие сборы. Не производили и экспериментов с размолом ржи на кофейных мельничках, подобно российским интеллигентам. Поэтому их мышление прямолинейно, устойчиво и традиционно.

Так, например, среди подлинно благородных и рыцарственных англосаксов стойко держится традиция освобождения и притом не каких-либо неполноценных народов, зулусов или гвинейцев, но высокоодаренных, угнетенных тиранами. Эта традиция имеет глубокие корни, но мы проследим ее лишь от рыцарственного романтика лорда Байрона.

Лавры поэта не удовлетворили этого безусловно чистого и возвышенного в своих стремлениях англосакса, и он устремился действенно освобождать действительно угнетенных потомков Аристида и Платона. Соответствующий комитет дал ему средства, а соответствующие политические организации – информацию и содействие. Отметим попутно, что эти организации (карбонарии, мафия, и т. д.) были крайне «левыми» по тому времени. Высадившись на балканском берегу, лорд Байрон организовал повстанческую армию и приготовился к походу. Было получено оружие, были деньги, но по странной случайности не оказалось только одного – солдат. Освободительная армия лорда Байрона была заполнена элементом, носящим на нашем грубом языке кличку «шпаны». Выступления в поход не состоялось, и лишь милостивая смерть спасла гордого поэта от самого страшного для него – осмеяния. Желающим глубже ознакомиться с этим эпизодом, я рекомендую прочесть прекрасную повесть М. Алданова «Могила воина».

Н. С. Лесков рассказывает о другом столь же чистом душой англосаксе Артуре Бэни[171]171
  Артур Бенни (1839–1867) – революционер, журналист и переводчик.


[Закрыть]. Он лордом не был. Не было у него и байроновского размаха, но душа его была столь же возвышенна. Он устремился освобождать угнетенных своими кровавыми царями русских мужиков. По странной случайности именно тогда, когда один из этих кровавых царей 19-го февраля 1861 г. произвел какой-то государственный акт, касавшийся этих действительно нуждавшихся в освобождении людей. Артура Бэни информировали и оказывали ему содействие также самые «левые» по тому времени политические группы. Кончилось дело худшим, чем с Байроном. Честный и благородный Бэни был предан, осмеян и оклеветан по странной случайности именно этими «левыми» группами, и оклеветанному ими же мракобесу Н. С. Лескову пришлось, правды ради, очищать имя великодушного Артура Бэни от налипшей на него грязи.

Посмотрим дальше. Безупречно правдивая А. В. Тыркова-Вильямс в своей прекрасной книге «На путях к свободе» рассказывает о своем втором муже, столь же безупречном, рыцарственном, одухотворенном лучшими стремлениями Гарольде Вильямсе. Он был специальным корреспондентом из России двух крупнейших английских газет «Таймса», а позже «Манчестер Гардиан», в предреволюционную и революционную эпоху. Организацией военных сил он не занимался, но делал больше: он организовывал общественную мысль могучей тогда Англии, ее правящих кругов, а отчасти и Америки. К «Таймсу» прислушивались и там. Повторяю: мы не имеем никаких оснований допустить даже тени сомнения в высоких качествах души, большом уме и чистоте побуждений покойного Гарольда Вильямса. Но по свидетельству столь же правдивой А. В. Тырковой-Вильямс, корреспондент «Таймса» Гарольд Вильямс черпал информацию о России в Штутгарте, в кружке самых «левых» по тому времени русских деятелей и только там. С их слов он писал, например, о еврейских погромах. А, как доказано теперь, обвинения «левыми» царского правительства и даже самого Государя в позоре этих погромов были ложью, и на основе этой и многой подобной ей лжи строилось в отношении России общественное мнение англо-саксонских стран. После «февраля» Г. Вильямс приехал в Россию, где продолжал воспринимать информацию только «слева» и только на этой основе формировать взгляд Запада на русскую революцию. Не его ли корреспонденциями в известной, а, быть может, и значительной мере, обусловлены поддержка керенщины Западом, бойкот национальной России в Версале, призыв к «торговле с людоедами» и т. д.?

Дорога в ад, как известно, вымощена благими, подлинно благими намерениями.

Г. Вильямс умер рано. А. В. Тыркова глухо упоминает, что под конец жизни он во многом изменил свои взгляды на Россию. Она не сообщает о глубокой трагедии ответственности, сознания личной виновности, которую на наш взгляд переживал, не мог не переживать чуткий, умный, великодушный, глубокий христианин Гарольд Вильямс. Это ее право. Не следует обнажать тайн души человека, даже после его смерти. Но предостерегать людей опытом совершенных ранее аналогичных их действиям ошибок нужно. Тем более, когда эти ошибки могут повлечь космические последствия.

Мы не сомневаемся в безусловном – как и у Байрона – великодушии адмирала Кэрка[172]172
  Алан Гудрич Кирк (Кэрк) (1888–1963) – адмирал ВМС США, в 1949–1951 гг. был послом США в России, впоследствии стал председателем Американского комитета по освобождению от большевизма (первоначальное название – по освобождению русского народа).


[Закрыть], возглавляющего ныне русскую освободительную акцию, ни в его – как и у Артура Бэни – пламенности, ни в его – как у Гарольда Вильямса – христианской направленности действий. Но мы не можем не отметить его – как и всех трех предыдущих – однобокости подхода к России только слева.

Российский народ, как и каждый организм, имеет свою правую и свою левую стороны. Его политический путь обуславливается соотношением весомости этих сторон. Весомость же определяется весами, имеющими две чашки и стрелку. Байроническая традиция англо-саксов игнорировала этот прибор. Результат получился трагичным не только для освобождаемых, но и для освободителей. Честных, пламенных, великодушных освободителей.

В своем последнем выступлении адмирал Кэрк заявил, что он «поддерживает» определенные принципы (т. е. одну чашку весов), но ничего не «предрешает». «Предрешать» было бы совершенно праздным занятием не только для него, но и для любого из живущих на земном шаре. Не «предрешит», а «решит» вся совокупность борющихся сил. Но магнетто, запальник одной из этих сил, на наш взгляд наиболее значительной, сейчас находится в руках адмирала Кэрка, и ответственность за правильное действие этого прибора несет сейчас он – адмирал Кэрк. Эта ответственность может повести к великой трагедии не только для благородной души адмирала Кэрка, но и для многих миллионов душ.

Байронизм в поэзии был прекрасно трагичным. Байронизм в политике бывал трагичным, но прекрасным никогда.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 16 августа 1952 г

№ 135, с. 7.