Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

Три ступени

«Отсутствие монархической интеллигенции и по ту сторону, и по эту сторону рубежа – есть самая слабая сторона монархического движения и самая сильная угроза будущему российской монархии. Было бы преступлением закрывать глаза на тот факт, что этот участок монархического фронта оголен вовсе. Именно на этом участке следует ждать прорыва вражеских сил», – писал Иван Лукьянович [Солоневич] в 1939 г. и был совершенно прав для того времени.

Отсутствие монархической интеллигенции по эту сторону рубежа вполне понятно. Оно является следствием всего развития русской интеллигенции за последние полтораста лет. Ее огромное большинство под влиянием агрессивной идеологии либерального Запада в той или иной форме и в различной также степени, но примыкало к оппозиции самодержавию. Не говоря о крайне революционных элементах, приходится констатировать и тот печальный факт, что оппозиционные настроения имели место даже в среде высшей администрации государства, в рядах генералитета, в министерствах, в Государственной Думе и в земствах, конечно. Февраль вскрыл этот трагичный и для Российской государственности и для Российской же интеллигенции факт, а Октябрь перебросил большинство этих оппозиционеров за рубеж, где они заняли доминирующее положение в рядах эмигрантской общественности.

Но кто же из числа интеллигенции остался «там», на территории России, и какую роль пришлось играть этим остаткам оппозиции Российской Самодержавной Государственности?

Распространенное мнение, что в 1920 г. Россию покинуло 90 % интеллигенции, можно принять лишь условно. Да, если называть интеллигенцией только небольшой круг ведущих, широко известных имен, то, действительно, в состав эмиграции вошла очень значительная часть этого круга. Но ведь не исчерпывалась же им, этим количественно небольшим слоем, вся фаланга российской интеллигенции и примыкавшей к ней полу-интеллигенции, грань между которыми провести очень трудно? А рядовой интеллигент, врач, учитель, инженер, чиновник, тот, кому имя – легион, куда его кинула революция? Если считать, что волна первой эмиграции исчислялась приблизительно в три миллиона, то можно с уверенностью сказать, что это было не 90 %, а всего лишь 10–15 % общего числа российской интеллигенции того времени, а 80–90 % ее остались «там».

Этот «легион» оппозиционеров российской государственности был частично истреблен террором и голодом, а в большей своей части был растерт в порошок развитием новой, пореволюционной государственности, влился в нее под именем «служащих», утратил свое лицо, свое мышление и… свою оппозиционность. По крайней мере, запрятал оппозиционный душок в самые глубокие тайники сознания.

Так постигла смерть «лишнего человека» на территории подсоветской России. Террор и голод заставили его трудиться, выполнять те общегосударственные функции, от которых он чванливо отказывался, живя в тепличной атмосфере того режима, в оппозиции к которому он состоял. Февральский кабак был лебединой песней этого «лишнего человека». Дальше наступили голодные серые будни, тяжесть которых он не вынес и к сороковым годам окончательно протянул ноги.

Кто же пришел ему на смену? Как можно охарактеризовать первое пофевральское поколение российской подсоветской интеллигенции? Было бы большой ошибкой подогнать ее всю под один ранжир, создать снова какой-то чисто иллюзорный, отвлеченно-схематический облик нового интеллигента. Такового универсального облика в СССР нет, но к настоящему времени мы все же можем наметить два основных русла, по которым потекло развитие первых поколений российской подсоветской интеллигенции.

Одно из них наиболее яркое и заметное в силу своего доминирующего положения – это партийно-советская, творческая и административная интеллигенция, актив, как принято его называть. Она не обладает численным приоритетом над другими группами, но пользуясь поддержкой партийно-государственного аппарата, который она же составляет, подавляет их и внешне казалось бы вполне подчиняет своему влиянию, создавая миф о «новом советском человеке».

Вторым руслом, по которому потекла новая российская интеллигенция, стало производство, в самом широком понимании этого термина, как индустрия, так и сельское хозяйство со всеми видами и подвидами примыкающего к ним интеллигентного труда. Эта группа очень широка по своему составу, ее удельный вес превышает все остальные группировки. Сталин в свое время назвал ее «профтехнической интеллигенцией» и, будучи уверенным в своем господстве над нею, протежировал ее развитие.

Таковы две главные группы, вернее два основных слоя современной подсоветской интеллигенции. Какова же их политическая настроенность? Относительно первой мы можем дать совершенно ясный и определенный ответ: будучи полностью связанной, слитой с советским режимом, составляя его живую силу и существуя за его счет, эта группа всецело разделяет его жизненные интересы и не имеет отдельных от него целей. Она никогда не пойдет против него. Возможны лишь некоторые вариации ее политического поведения, как например, сталинец и антисталинец, троцкист или иной уклонист и т. д. Пределом этих вариаций может стать и, вероятно, станет по свержении коммунизма – солидаризм, что совершенно правильно учитывает руководство НТС и строит свою работу на привлечении к себе именно этой группы, рассчитывая на нее, как на свою базу в освобожденной России. Военная и послевоенная (вторая) эмиграция уже дали достаточное количество представителей этой группы. Они ярки и заметны. Имен называть не стоит, но следует отметить, что их число в составе новой эмиграции незначительно. Их сила в привычке к организованности, в обладании методами борьбы и командования.

Вторая группа – профтехническая интеллигенция – в первые послевоенные годы была почти незаметна в общественно-политической жизни зарубежья. Это происходило не потому, что она была численно мала, но потому, что она молчала, молчала в силу многих причин, из которых главными были – привычный страх и разобщенность. Нужен был какой-то маяк, прожектор, чтобы разогнать сумрак страха, и какой то колокол, чтобы созвать, объединить разобщенных. Этим колоколом, этим прожектором волею судьбы и энергии Ивана Лукьяновича стала «Наша страна».

«Советская интеллигенция поддержит монархию или под давлением народных масс или в результате грядущих разочарований», – писал до появления этой волны в зарубежье Иван Лукьянович. И снова был пророчески прав. Я внес бы только одну поправку к его фразе: не «или», но «и» – и давления народных масс и разочарований. Профтехническая подсоветская новая эмиграция несла в себе и несет оба этих элемента.

«Наша страна» выпускает уже двести двадцать пятый номер, колокол ударил 225 раз. Каков результат этого звона? Ответный перезвон несется по всему зарубежью. Он не иллюзорен, но вполне реален. Каждый звук его – голос живого человека. Часть этих голосов, наименьшая часть фиксируется на страницах «Нашей страны» и число их беспрерывно растет, вовлекая в себя не только новых, но и новейших российских зарубежников. Другая, численно более крупная часть, фиксирует свои отзвуки на страницах множества журналов, выходящих в самых различных точках мира, от Новой Зеландии до Канады, от Трансвааля до Норвегии. Мы имеем теперь «Нашу страну», как ведущий орган целой плеяды народно-монархической прессы, филиалы которой ярко заметны в крупных центрах, как, например, Сан-Франциско, Лондон, Монреаль и менее видны в множестве мелких точек рассеяния, как, например,

Триест, Рим, где также издаются небольшие литографские журнальчики, носящие народно-монархическую окраску.

Но самая большая часть этих отзвуков почти не видна рядовому эмигранту. Ее знаем лишь мы, сотрудники «Нашей страны» и представители ее на местах, хранящие в своих архивах множество писем, а в своей памяти еще больше «человеческих документов». В моем личном архиве, а думаю, что и в архивах других сотрудников, содержится много «грамот», подтверждающих то, что новая эмиграция, представляющая собою здесь российскую подсоветскую профтехническую интеллигенцию, идет всецело к нам, а во многих случаях уже с нами. Это не иллюзия, не романтика, а реальный факт, подтверждающий собою также одну из формул Ивана Лукьяновича: «Практики, прозаики политики – мы. Романтики, мечтатели, фантасты – это не мы».

Но возвратимся к исходному пункту этой статьи, к первой формуле И. Л. Солоневича. Тогда, в 1939 г., в эмиграции монархической интеллигенции не было. Можно допустить, что ее тогда, перед войной, не было и по ту сторону. Теперь, как видим здесь, по эту сторону, она есть, она существует, она – реальный факт, организм, закономерно и достаточно быстро развивающийся. Имеем ли мы право предположить на этом основании, что она имеется теперь в наличии и «там»? Что и «там» протекает тот же процесс, в иных формах, в иных темпах, но однородный по существу? Безусловно, можем, и имеем возможность получать тому подтверждения даже при наличии «железного занавеса».

Эти подтверждения мы получаем в двух видах: прямые и «от обратного». К числу прямых относится, например, тот факт, что партийно-советский аппарат Маленкова-Хрущева не смог мобилизовать намеченное им количество новых погонял для отправки в колхозы – агрономов, зоотехников, механизаторов и т. д. – актив деревни. Следовательно, новая крестьянская интеллигенция, выросшая за последние десятилетия, составляющая эти кадры, нашла в себе достаточно сил для молчаливого, но твердого отпора. Новая, именно крестьянская, не порвавшая связи с деревней, интеллигенция, которой не было раньше. И она-то не только нашла возможность сопротивления, но сумела как-то прийти к единству, т. е. организоваться. Значит, она – реальность, она выражает волю крестьянства, а раз это так, то она – наша новая монархическая интеллигенция, переживающая тот же процесс, как и ее ускользнувшие из-под ига Советов собратья. Разница лишь в том, что здесь эти интеллигенты смогли уже политически оформиться и потянулись к монархии, а там они стоят лишь на предварительной ступени политического мышления, но в дальнейшем развитии процесса, несомненно, подымутся и

на следующую, укрепив на ней кашу базу, базу Российской Народной Монархии.

А вот подтверждения «от обратного». Слушающие советские радиопередачи, вероятно, все отметили ярко выраженную их эволюцию. Сначала из докладов и речей исчезло имя Сталина. Потом в необычной прогрессии начал убывать термин «коммунизм», а в дальнейшем сократились операции с ролью партии. Одновременно с этим все чаще и чаще начались упоминания о Боге и в стихах и в романсах. Появилась легкая, абсолютно аполитичная музыка сороковых годов прошлого столетия, («жутких времен Николая Палкина»), а на концерте в день Красной Армии в этом году программа была начата известной героической песней «Варяг», причем строчка «гордый Андреевский флаг» была подана с подчеркнутой ясностью. Вслед за «Варягом» мы услышали (к величайшему своему изумлению) торжественно-проникновенный «Вечерний звон»…

Что это, «спуск на тормозах» к демократии, о котором в тайниках души еще мечтают наши зарубежные марксисты и близкие им пережитки исчезнувшего в подсоветской России «лишнего человека» – оппозиционного либерала? Какая чушь! У ортодоксального марксизма (коммунизма) по самой его природе не может быть никакого спуска на тормозах. Никакие тормоза этого спуска не выдержат, и он превратится в катастрофическое падение, начало которого мы теперь, именно теперь можем уже наблюдать. Сталинские последыши вынуждены надеть на себя личину национальной историчности, создать иллюзию преемственности своей власти… от времен «проклятого царизма», но не кратковременного позорящего нацию периода демократической России. Вынуждены потому, что основной метод их пропаганды не прямое противоборство устремлениям масс, но использование этих устремлений, этих психологических сдвигов в своих целях, направление их движения в выгодное для советской системы русло, «седловка» волны и подмена собой истинных целей ее стремления.

То же пытаются они сделать и теперь, декорируясь в национально-исторические одежды.

Пусть так! За 36 лет российский народ прошел хорошую школу, и такой маскарад его не обманет. Палка же советской пропаганды о двух концах, как и все прочее. Ее второй конец неизбежно ударит и бьет уже в направлении лучей нашего маяка, лучей, освещающих подлинно национально-историческую монархическую Россию – ее Народную Монархию.

Эти глубочайшие сдвиги в сознании широких масс населения подсоветской России произошли под влиянием тех причин, на которые указывал Иван Лукьянович. Главная из них – полное разочарование во всем, к чему вела их прогрессивно-революционная интеллигенция XIX и XX вв. В этом первая стадия внутренней психологической эволюции, которую здесь за рубежом, новая русская интеллигенция уже прошла, а «там» – в нее уже вступила. Вторая стадия – осознание себя, как русской национальной личности. В эту стадию там тоже вступили уже передовые части масс, что учтено коммунистической пропагандой. Именно этот учет заставляет их приспосабливаться к психологической настроенности народа. Третья стадия этого процесса – осознание себя русским монархистом. Вступление в нее за «железным занавесом» не может быть пока внешне обозначено. Но история измеряется не минутами и не часами, и на данном этапе жизни России время работает на нас. Новая российская интеллигенция, воспитывающаяся сейчас здесь, за рубежом, внесет четкость и ясность в мышление народа освобожденной России и он, поднявшись к тому времени на две первые ступени, неминуемо ступит и на третью.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 8 мая 1954 г.,

№ 225, с. 1–2.

Смерть Рудина

В молодости у меня был один знакомый, который необычайно гордился тем, что был освобожден от военной службы, «как непригодный по внешнему виду к ношению оружия». Была тогда такая статья, которой и воспользовалось командование одного из стоявших в Москве гренадерских полков для того, чтобы избавиться от абсолютно невозможного и нетерпимого в строю вольноопределяющегося, попавшего на службу после использования всех отсрочек. Подобные ему субъекты именовались в военной среде «шляпами», но мой знакомый, как сказали бы мы теперь, был даже сверхшляпой, и, тем не менее, был все же действительно горд, кичился своей шляпностью.

В то время он заканчивал третий по счету факультет Московского университета и собирался, сдав государственные экзамены, поступить в Коммерческий институт, куда тогда перекочевала вся «прогрессивная» профессура. Учился он прилежно, выходя далеко за рамки программы, был на очень хорошем счету у профессоров, не раз предлагавших ему остаться при их кафедрах, но он продолжал накапливать всевозможные знания и был действительно чем-то вроде ходячего энциклопедического словаря. Пописывал также в толстых журналах, давая в них обстоятельные, фундаментальные и столь же скучные статьи, но подкупал редакторов тем, что, сообщая читателям хотя бы о канализации Лондона, неизменно охаивал Россию, ее государственный строй и «дикость» народа.

Однако, вся сумма его знаний не приносила никакой реальной пользы ни его окружающим, ни даже ему самому. Его отец был беден и мог оказывать ему лишь очень небольшую помощь, на которую мой приятель и жил в благотворительном студенческом общежитии Ляпинке, ходил оборванцем и питался в благотворительной студенческой столовой. Кормили там не густо. Но о каком-либо приработке он не заботился, отказываясь даже от уроков, которые предлагали ему участливые знакомые:

– Репетировать буржуазных болванов и будущих саврасов без узды мне не позволяют мои принципы.

Впрочем, и все другие действия, кроме чтения и слушания лекций, были ему абсолютно чужды, быть может, даже совсем не известны, так например, пришить пуговицу к тужурке он не умел и ходил всегда без многих пуговиц; забить гвоздь для него было тоже очень сложным делом, но он умел прекрасно говорить на любую тему и всесторонне обсуждать любой вопрос.

Кем был тогда этот мой знакомый в моем собственном, да и всей интеллигентной молодежи того времени, представлении? Какие ступени отводили мы ему на интеллектуальной, социальной и прочих лестницах?

В силу его действительно огромных знаний, накопленных на трех факультетах, мы считали его безусловно интеллигентным, очень умным, выше нас стоящим человеком. В социальной плоскости он казался нам если не «бесстрашным борцом за идею», то, во всяком случае, ее служителем, а его верность «принципам» возводила его на моральный пьедестал. Словом, он был для нас и для большинства наших современников «светлою личностью».

Как смотрю я на него теперь, после сорока лет, сорока страшных лет, кое-чему научивших не только меня самого, но и многих уцелевших моих современников?

Я расцениваю этого моего знакомого теперь, прежде всего, не как умного, т. е. способного глубоко и широко мыслить человека, но лишь как индивида с прекрасной памятью, накопившего множество различного рода сведений, но не использовавшего на благо окружающих ничего из накопленного, следовательно, как на недобросовестного бездельника, недобросовестного потому, что эти накопления он произвел за счет чужого труда, труда своего народа, своего государства, своей семьи. Недобросовестность его может быть названа даже подлостью, потому что своим уклонением от военной службы он увильнул от участия в защите воспитавших и выкормивших его народа, государства и семьи. Эта подлость вполне определяет его ступень на лестнице моральной культуры. Борцом за какую-либо идею или даже служителем ее я теперь считать его также не могу, потому что в перспективе сорока пережитых лет не вижу самой этой идеи. Что же осталось от присвоенных ему тогда эпитетов? Пожалуй, только один: российский «прогрессивный» интеллигент, Рудин моего поколения, предреволюционное преломление Михаила Бакунина, с которого был списан этот портрет И. С. Тургеневым.

Иногда я задумываюсь о том, кем стал теперь этот мой знакомец, и на основе широкого опыта, как в СССР, так и в эмиграции, я с уверенностью предполагаю, что там он или приспособился, т. е. занял какое-либо маленькое местечко в технической части культурной работы или попросту умер от голода, т. к. не умеющему и не желающему работать хотя бы для своего пропитания прожить в СССР более чем трудно. Если ему посчастливилось попасть в эмиграцию, то он, вероятно, выжил и быть может, пописывает в какой-либо из «прогрессивных» газет или пристроился куда-нибудь «советником».

Параллельно с этой мне часто вспоминается и другая жизненная встреча. Года за три до начала Второй мировой войны, весной, в разгар полевых работ я проводил выпускные экзамены в педагогическом училище одного южнорусского города. Экзаменационный диктант был доведен уже до половины, когда в дверь буквально влетел запыхавшийся и раскрасневшийся до синевы студент, один из тех, кто должен был экзаменоваться. На лице этого малого была полная растерянность и ужас:

– Опоздал! Теперь еще год терпеть до диплома!

Включить его в число испытуемых я, конечно, не мог, но, к счастью, на следующий день был экзамен параллельного класса, и я перечислил его туда. Малый благополучно окончил училище и диплом учителя получил, а в день получения горячо благодарил меня и разъяснил причину своего опоздания. Оказалось, что три полагавшихся для подготовки к экзамену дня он использовал для работы на приусадебном участке своего отца колхозника селения километров за сорок от города. В день экзамена он встал до рассвета и бежал всю дорогу пешком, но все же опоздал. Работа же на приусадебном участке в эти ясные весенние дни была абсолютной жизненной необходимостью и для него самого и для его семьи. Эту работу он совмещал с учением, в годы которого бегал домой на каждый праздник.

Добавлю от себя, что таких студентов, принужденных совмещать работу для заработка и прокормления своих родителей с учебной работой было немало в тех провинциальных педагогических институтах и училищах, где приходилось мне преподавать.

В дальнейшем, года через два после этого, мне пришлось участвовать в комиссии, обследовавшей школы того района, куда попал, став учителем, этот студент, и снова встретиться с ним. Он работал в начальной школе близ своего родного селения, продолжал жить в семье и делил с нею все колхозные тяготы. Ученики и родители их, местные колхозники, отзывались о нем не только с уважением, но и с добрым чувством, какой-то теплотой и даже гордостью.

Вот этот парень не зря учился. И научную часть понимает и от нашего дела не отстал – первейший работник на поле и в огороде. Матери подмога… Отец-то помер.

Назвал ли бы я сорок лет тому назад вот такого пария-учителя безусловным интеллигентом? К стыду моему, должен сознаться: нет, не назвал бы. Этот парень имел, вероятно, слабое представление о том, где находится Мозамбик или мыс Гвардафуй, может быть слышал краем уха о Леонардо да Винчи и, во всяком случае, ничего не слыхал не только о Дебюсси, но и о Бодлере.

А при проверке знаний его учеников, они показали себя хорошо, основательно прошедшими курс.

Этот парень знал, несомненно, во много, много раз меньше моего приятеля времен минувших, но он действовал, делал, работал, претворял свои знания в реальность и отдавал их на благо своему ближнему. Он жил за свой счет, он умел «забить гвоздь», и когда родина потребовала, встал на ее защиту, как способный и внешне и внутренне носить оружие. Он не был Рудиным, но был современным русским подсоветскнм интеллигентом, одним из тех, на которых возлагал большие надежды покойный Иван Лукьянович, и которых он прекрасно знал, соприкасаясь в силу своей профессии с самыми разнообразными кругами подсоветской русской молодежи, от спортсменов «аристократического» «Динамо» до замызганных, пришибленных колхозных парней.

Эту статью я включаю в цикл интереснейшей и глубоко актуальной дискуссии, возникшей на полосах «Нашей страны» о русском интеллигенте и даже за пределами этих полос, т. к. спор о «кроликах» и «морло-ках» есть лишь расширение той же самой темы.

Каково же на самом деле интеллектуальное ядро российского народа в его современном состоянии? Что представляет собой современное подсоветское студенчество, молодые работники производства, культуры во всех видах и формах, писатели, вузовцы, врачи, ветеринары, конструкторы и пр. и пр. «Светил», «гениев», подобных Менделееву, Павлову, Чехову я не рассматриваю. Они живут не в этой плоскости. Они индивидуальны, и их появление – феномен, выходящий из общего уровня. А вот каковы эти интеллигенты среднего уровня, которые фактически и составляют творческое ядро жизни нации? Как выглядит переживаемый ими в настоящее время процесс развития личности, и по какому руслу он устремляется?

Вот Н. Иванов в своей статье «Каковы же советские студенты?»[223]223
  «Новое русское слово», № 15387. – Прим. автора.


[Закрыть]утверждает, что современное подсоветское русское студенчество развивается в сторону своеобразной «аристократизации», т. е., что советские ВУЗы в настоящее время все более и более заполняются детьми советских сановников и верхних слоев совслужащих, вытесняющих оттуда детей колхозников и рабочих. Иначе говоря, создается новая, оторванная от национально-народной жизни интеллигентская каста, новые рудины, новые чеховские лишние люди или, попросту говоря, бездельники, живущие за чужой счет и бесстыдно эксплуатирующие производительные силы и труд нации. В качестве аргументов Н. Иванов приводит несколько показателей, взятых им из предвоенных лет, т. е. тех же лет, когда в подсоветской России был и я, тех лет, когда я видел там уже в достаточной мере оформившийся тип нового русского среднего интеллигента, стойко выполнявшего надлежащую ему интеллектуальную работу и вместе с тем не порывавшего с породившей его средой – с колхозом и производством. Этот тип был тогда уже достаточно ясен и приведенный мною пример – один из множества. Я возражаю Н. Иванову и утверждаю, что новый русский интеллигент народен и аргументы И. Иванова более чем сомнительны – они ошибочны, поверхностны.

Но ведь и прежде интеллигенты стремились к слиянию с народом и даже «ходили в народ», ответят мне вероятные оппоненты.

Обращаюсь за справкой снова к И. С. Тургеневу, на этот раз к его роману «Новь». Перечтите его, господа вероятные оппоненты, и вы увидите, каким жалким анекдотом было это «хождение в народ», а мои современники пусть пороются в своей памяти и вспомнят множество примеров из прошлого, когда адвокаты, врачи или просто чиновники, выходцы из крестьянских семей (каких было немало), надев пиджак и пенснэ, начисто порывали с породившей их средой… В лучшем случае отделывались посылкой десятирублевки своим деревенским родителям. Кастовый интеллигент российского прошлого, добившись зачисления в эту касту, – для чего «прогрессивность» была необходима, – рвал все связи с народом, его национальной жизнью. К этому обязывала его та же «прогрессивность».

В природе нет ничего абсолютно белого и нет ничего абсолютно черного. Следовательно, даже революция имеет какие-то свои достижения без кавычек. Их мало. Очень мало. Но думаю, что одним из главных этих достижений является «смерть Рудина», полная ликвидация чеховского «лишнего человека», не умевшего и не хотевшего работать, о чем не раз говорил Антон Павлович. В зверином быту торжествующего социализма этот тип попросту вымер, меньшею частью – в концлагерях, большею частью – от своей неприспособленности к борьбе за существование. Произошел естественный отбор сильнейших и работоспособнейших. В ходе жизни великой нации вырабатывается ее новое интеллектуальное ядро, т. е. новый русский, российский, пока еще подсоветский интеллигент. Его точного портрета мы нарисовать пока еще не можем, т. к. не видим его полностью, но отмечаем лишь некоторые черты. Главная из них – действительность, претворение интеллектуального творчества в реальность. Да, от предреволюционного российского интеллигента он разнится во многом. Он не универсален, но специализирован в своем интеллектуальном развитии. Он «ограничен» с точки зрения русской интеллигенции 1914 г. В силу этого, пережиткам тех лет он кажется недостойным высокого звания интеллигента. Но он умеет «забить гвоздь» и забивает его с толком, как надо и туда, куда надо по ходу его специальной работы. Он умеет приспосабливаться даже к самым каторжным условиям и конструировать даже на этой каторге жизнь своей семьи – первичной ячейки государства. Подтверждение этому мы можем видеть даже в протекающей перед нашими глазами жизни новой эмиграции, которая, вырываясь из-за проволоки ировских лагерей, быстро находит свое место под солнцем в совершенно новых и незнакомых ей условиях. Мы можем видеть, что и здесь, в этих новых условиях, эта докатившаяся до свободного мира волна уже выделяет свою элиту, своих интеллектуалов во всех областях культуры. Примеров приводить не стоит, их найдет каждый в лично ему видимом.

Теперь последнее замечание уже к ходу нашей дружеской дискуссии на полосах «Нашей страны». Один из высказывавшихся назвал ее «спором о термине», только о термине. Я думаю, что он ошибся. Термин важен нам лишь постольку, поскольку он будет понятен тем, с кем нам предстоит говорить в освобожденной России. Так будем же называть российскими интеллигентами тех, кого назовут ими там. Иначе мы будем говорить с народом на разных языках. А там под термин интеллигенции подводят очень широкие круги творческих работников техники, культуры, администрации, искусства и т. д. Но обязательно работников и только работников. Болтунов и дармоедов типа Рудина интеллитентами там не считают. Для них существуют многие другие клички, в том числе, например, «активист». Предоставим прицел на «активиста» другим течениям русской политической мысли, мы же, народные монархисты, рассчитываем на того нового российского интеллигента, который прет сейчас в ВУЗы из колхоза, который вполне реален, того самого, который, как описанный мною студент, бежит на экзамен за сорок километров, проработав перед этим три дня от зари до зари на приусадебном участке своего отца.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 7 октября 1954 г.,

№ 247, с. 7–8.