Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 10 апреля 1954 г.,

№ 221, с. 5–6.

* * *

Характерную и многоговорящую подробность сохранила нам летопись Велички: запорожское войско, кроме старшины, не знало о цели сбора, и поход против панов был объявлен на майдане, вместе с сообщением союзе с крымским ханом. Этим союзом и козырнул там Хмельницкий, добившись благодаря и ему провозглашения себя гетманом и командования войском сверх атаманов. Но в поход он взял далеко не всех запорожцев, а лишь восемь тысяч отборных. Им был замышлен лишь глубокий рейд по правобережью Днепра, разгром магнатских и шляхетских гнезд внезапным быстрым налетом, но не народное национальнорусское восстание против польского ига. Это признает даже его противник, коронный гетман Николай Потоцкий. В своем политическом донесении королю он обвиняет Хмельницкого не в измене польской короне, но лишь в своеволии, угрожающем имуществу панов и шляхты. Требования Хмельницкого, о котором он сообщает в том же донесении, также не содержат в себе лозунгов национально-народного восстания. Он добивается лишь удаления из реестрового войска польских и иностранных офицеров, возврата отнятых у реестровых казаков привилегий и увеличения их числа. Речь идет только о расширении прав русской шляхты Приднепровья, но ни в какой мере не распространяется на интересы всего его русского населения. Восстание не выходит из рамок военного бунта, однако, гетман Потоцкий уже предвидит эту возможность и припугивает ею правительство республики.

Но это припугивание – только прием партийно-политической борьбы, при помощи которого Потоцкий старается вбить клин между русской шляхтой Приднепровья и королем, попытавшимся противопоставить ее магнатам. В реальность угрозы не верит и сам Потоцкий, отправляя против Хмельницкого лишь небольшие местные силы под начальством неопытного в военном деле юнца, своего 19-летнего сына Стефана. Большую часть этих сил составляют русские реестровые казаки.

Потоцкий смотрит на этот поход только как на картельную экспедицию и уверен как в легкой победе, так и в верности реестровых.

Эта беспечность и политическая близорукость и губят его. Шедшие отдельной колонной реестровые перебивают своих офицеров, в том числе враждебного лично Хмельницкому полковника Барабаша, и переходят к запорожцам. Но даже с их переходом силы Хмельницкого еще слабы. Ему удается покончить с остатками карательного отряда лишь в упорной трехдневной битве у Желтых Вод.

Переход реестровых к повстанцам – грозный сигнал для украинского магнатства. Его значение понимают теперь уже оба гетмана – великий коронный – Потоцкий и польный гетман Калиновский. Однако, каждый из них, даже в этот критический момент, остается прежде всего своевольным республиканским магнатом. Общегосударственные интересы им чужды. Выступив со значительным войском, они действуют вразброд и терпят страшное поражение под Корсунью, куда к Хмельницкому стеклись уже крупные силы местных крестьян-повстанцев.

Регулярное польское войско уничтожено. Оба гетмана в плену. Но это еще не самое страшное для Речи Посполитой. Много страшнее ей то, что шляхетская ссора, перешедшая в военный бунт, теперь разрослась уже в народное восстание, и сам Хмельницкий, вольно или невольно, стал его вождем, народным вождем, стихийно вознесенным на гребень поднявшейся волны.

Третья сила

Теперь все приднепровское магнатство бьет тревогу.

«Рабы господствуют над нами», – пишет через две недели после корсунского поражения (31 мая) православный магнат Кисель католическому Гнездинскому магнату-архиепископу.

Кисель много дальновиднее гетмана Потоцкого. Он ясно понимает, что социальная крестьянская война уже началась, но сознает и то, что время ее перехода в национальную борьбу еще не наступило. Поэтому он советует «приласкивать» реестровых казаков, «допуская для них исключения из законов». Каких законов? Ясно, что тех, пользуясь которыми как польско-католическое, так и русско-православное панство (к которому принадлежит сам Кисель) держат в кабале русское же православное же крестьянство.

Колеблется еще и сам Хмельницкий. Лишь став прочно под Белой Церковью, он рассылает по Приднепровью свой первый приказ к всеобщему восстанию, универсал, размноженный всего лишь в 60 экземплярах. Однако, достаточно и этой искры. Крестьянская стихия уже всколыхнулась. Повсюду самочинно, без связи с Хмельницким, создаются «гайдамацкие загоны» – вольные крестьянские отряды, громящие шляхту. В этой среде уже назревают чисто национально-русские устремления, что улавливает и тонкий политик Кисель. Он предвидит даже возможность отложения всей южной Руси от Польши и воссоединение ее с Русью Московской. «Кто поручится за них», пишет он тому же Гнездинскому прелату, «одна кровь, одна религия». Но ведь он сам русский и православный? В чем же дело, почему за «них»? Ответ: потому, что он – магнат Республики.

Эти открывающиеся возможности предвидит и правительство Московского Царства, зорко следящее за происходящим на Днепре через Путивльского воеводу Плещеева. По мирному договору с Польшей Москва обязана помогать ей в защите против крымских татар, и юный царь Алексей Михайлович свято соблюдает эти обязательства. При первых известиях о движении союзной Хмельницкому Крымской орды в пограничном Путивле концентрируются около сорока тысяч русского войска. Но донесения воеводы Плещеева о начавшейся народной войне, в которой крымцы являются хотя и опасными, но все же союзниками восставших русских крестьян, резко изменяют политическую ситуацию. Из Москвы срочный приказ: собранное войско не возвращать, но и не наступать, сохраняя выжидательный нейтралитет, несмотря на то, что крупнейший магнат-сенатор, носящий звание воеводы русского (начальника всех территориальных войск Приднепровья) князь Иеремия Вишневецкий настоятельно требует выступления.

Политическая разведка воеводы Плещеева очень активна. В архиве министерства иностранных дел сохранился документ – донесение одного из агентов, посланного из Севска стародубца Гр. Климова, в котором он верно и детально разъясняет характер начавшейся борьбы и отмечает уже проступившие черты национального сознания масс, которых еще не видит или не хочет видеть Хмельницкий. «Жиды многие крестятся и пристают к их же войску (повстанцам), а лях, если и захочет креститься, того не принимают, всех побивают», – пишет он и подчеркивает, – «в войске же всех чинов русские люди, кроме ляхов, (войско) пошло за Днепр, к Путивльскому рубежу, на местности Потоцкого, Вишневецкого и Киселя, города у них побрали, а крестьяне идут в казаки». Речь здесь идет, несомненно, о крестьянских отрядах, т. к. сам Хмельницкий Днепра не переходит, а остается на правом берегу, под Белой Церковью.

Он также часто пишет воеводе Плещееву, но в этих его письмах нет и намека на возможность вхождения южной Руси в состав Московского Царства. Он ищет в Москве лишь силу, при помощи которой может принудить Варшаву к выгодному для себя соглашению и советует Царю ударить в западном направлении, на Литву и Белоруссию, но не на юг к Киеву, где ему самому, ополяченному своевольцу, русская государственность поставит предел. Возможность слияния с Московской Русью он допускает только в случае присоединения к ней всей Польши в целом, но не в отрыве южнорусского народа и, главным образом, его шляхты от Республики. Тогда вместе со всем панством, дело будет иное, но переходить в одиночку на положение русского служилого дворянства он, шляхтич вольный, не намерен. «Мы желаем», – пишет он Плещееву, – «чтобы государь Алексей Михайлович был и нам и ляхам государем и царем… царю вашему желаем королевства Польского».

Одновременно с этим он начинает переговоры о соглашении с Варшавой. Момент удобен. Король Владислав умер, и кандидатам на его место важны голоса русской шляхты и магнатства. Возможность подавления восстания путем отрыва от порабощенного крестьянства реестровой полушляхты привлекает владеющих поместьями на Руси магнатов. Все это придает голосу Хмельницкого особый вес, и он, как полноправный шляхтич Республики, подает его за Яна Казимира, послав предварительно в Варшаву 13 пунктов петиции, на основе которых предлагает соглашение. Речь в ней идет исключительно о защите интересов русского шляхетства Приднепровья и его военной опоры – полушляхты, реестровых казаков, состоящих на службе Речи Посполитой. О кабальном русском крестьянстве, о «быдле» – ни слова.

Хмельницкий требует задержанного жалованья реестровым, жалуется на неправильный раздел военной добычи в прошлом и просит о расширении их имущественных прав. Но тщетно будет искать в этой петиции верноподданного крулю польскому какого-либо национального русского оттенка. Даже религиозного вопроса, казалось бы, основного в этом случае, Хмельницкий касается лишь вскользь, в самом последнем пункте, скромно прося лишь о возврате переданных униатам православных церквей. Зато клятв в верности Речи Посполитой Хмельницкий дает более чем достаточно.

Эта петиция имеет успех у временного правительства Республики. Для установления соглашения назначена комиссия и во главе ее поставлен тонкий политик и блестящий оратор, русский православный магнат, сенатор Республики – Кисель.

«Издавно любезный мне пан и приятель, – пишет он Хмельницкому,

– нет в целом свете государства, равного нашему отечеству правами и свободою… Нужно как можно скорее прекратить несчастное домашнее замешательство». Он обещает Хмельницкому дружбу Республики и требует пока лишь отвода ордынцев. Хмельницкий охотно выполняет это требование, о чем сообщает письменно и добавляет: «А к Республике с покорностью и верным подданством мы отправим послов». Республиканские шляхтичи вполне понимают друг друга.

Магнат Кисель ликует и тотчас же сообщает архиепископу-примасу о достигнутой им дипломатической победе, главным в которой он считает то, что «Хмельницкий уговаривал повстанцев и ему помогали другие казацкие старшины». Уговаривал же гетман мириться с панами военную Раду, всю громаду в 70 тысяч человек.

Кто составлял ее? Ведь запорожцев с Хмельницким пошло лишь 8.000, а реестровых было всего-навсего 6.000?

Остальную часть, подавляющее большинство повстанческой армии (не менее 50 тысяч) составляли крестьяне, те, свободу которых Хмельницкий не защищал и защищать не собирался.

Но он сам уже не владел развитием движения. Оно стихийно развертывалось помимо него. Все южнорусское крестьянство бушевало, вырезывая шляхту и магнатов. Им был выдвинут, помимо Хмельницкого, и другой вождь – не принадлежавший к шляхте Кривонос, который вступил в смертельную борьбу с могущественнейшим из магнатов новообращенным католиком, но русским по крови и православным по воспитанию князем Иеремием Вишневецким и с другим мощным магнатом, столпом православия, князем К. Острожским. Кривонос разбивает их в двух боях под Константиновым.

Энергичный и талантливый полководец Вишневецкий продолжает борьбу с ним, жестоко расправляясь с крестьянами.

– Мучьте их так, чтобы они чувствовали, что умирают, – приказывает он палачам.

Но мягкотелый Острожский в ужасе вопит, требуя помощи у католического примаса: «Я не мог устоять под Константиновым, потому что сила неприятельская неслыхана. Теперь уведомляю Вас, что уже пахнет конечной гибелью».

В тон ему стонет и другой русский православный магнат, воевода Киевский Тышкевич: «Наши братья делаются добычей неприятеля, – пишет он примасу, – каждый холоп есть наш неприятель, каждый город, каждое селение мы должны считать отрядом неприятельским». Так характеризует он свое отношение к южнорусским православным крестьянам.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 17 апреля 1954 г

№ 222, с. 5–6.

* * *

Крестьянская война охватила уже весь край. К Хмельницкому стеклось свыше 120.000, не считая группы Кривоноса и остальных «гайдамацких куп». Шляхетство в панике бежит в Польшу, но тонкий политик Кисель не унывает. Он правильно оценивает расстановку сил, знает, кто враг и кто союзник, и добивается того, что Хмельницкий арестовывает

Кривоноса, казнит сотню его мужицких подручных, а всех взятых им в плен шляхтичей выпускает на свободу. Это большой успех для всего панства. Однако князь Острожский портит дело, напав на повстанцев. После первого успеха, он снова начисто ими разбит.

Панство бессильно. Поднятый на гребень волны крестьянского русского движения, Хмельницкий торжественно вступает в Киев.

«Ты предал Украину, Богдане…»

Дорога в беззащитную Варшаву открыта. Город Львов выплатил Хмельницкому огромную контрибуцию и Крымской Орде заплачено. Хмельницкий стоит под замостьем в Галиции. У него 150.000 войска, у панов лишь 5–6 тысяч, значительная часть которых – ненадежные реестровые казаки. Казалось бы, время покончить последним ударом с Речью Посполитой и освободить всю южную Русь от владычества иноверных панов, вывести из неволи порабощенных единоверцев. Но Хмельницкий иного мнения. Он бездействует, ожидая выборов нового короля и по первому слову избранного Яна-Казимира (которого он интимно именует «мой пан») не только отводит войска назад, к Днепру, но распускает крестьянское ополчение и ожидает в Киеве парламентеров бессильного нового короля.

Хмельницкий теперь уже сам – первый магнат на опустевшей после бегства польского панства южной Руси. Его личные враги Конецпольский и Потоцкий повержены. Субботово превращено в огромное поместье и в нем зарыты десятки бочек серебра. Хмельницкому принадлежит все Чигиринское староство и захваченный у Конецпольского Млиев с 200.000 талеров годового дохода. Кто из магнатов сравняется с ним в южной Руси? Да и на неоправившейся еще после смуты Московской Руси сам царь, пожалуй, беднее его.

Чувство мести удовлетворено. Перед гетманом встают иные планы. Корона номинально вассального, но фактически независимого князя-магната Польши, Венгрии или Турции рисуется совершенно реально. Ее уже предлагают ему послы Венгерского Потентата Юрия Ракоци и турецкого султана. Намечается союз с молдавским и валашским господарями. Дочь одного из них он сватает за своего сына.

А Московское православное единоверное Пдрство? Оно меньше всего интересует пана гетмана. Там нет ни удельных князей, ни самовластных магнатов, ни тех богатств их, которые обеспечивает жесточайший крепостнический режим Польской республики или поголовное рабство христиан в мусульманской Турции. Там все дворяне служат родине, в лице ее царя, и шляхетскому своеволию нет места. Поэтому царский посол Унковский встречен гетманом очень холодно. Сдержан и посол: он желает Хмельницкому успеха только в том случае, если восстание ставит себе религиозные цели, т. е. базируется на той же моральной основе, как и политика возродившегося из пепла смуты Русского Царства.

Зато послы Яна-Казимира приняты гетманом с великою честью: парадом войск, громовым салютом, сбором всей Рады и народа. Немудрено. Сенатор Кисель и князь Четвертинский привозят Хмельницкому признание его гетманом, осыпанную сапфирами булаву и знамя с белым орлом – гербом Республики.

Но что привозят южнорусскому народу эти вельможные паны, русские же по крови? Что ожидает ту сотню тысяч ратной «черни», которая купила победу Хмельницкого своей кровью?

– К чему вы, ляхи, привезли нам эти детские игрушки? – кричат из толпы. – Вы хотите, чтобы мы, скинувши панское ярмо, опять его надели?

В этих криках ясно слышится и недоверие к самому Хмельницкому. Но его престиж народного вождя еще крепок, и он может пока владеть толпой. Готовое вспыхнуть восстание приглушено, и переговоры начаты. Однако, Хмельницкий слишком умен, чтобы не понимать своего положения. Он знает, что остановить крестьянскую войну ему не по силам, но знает также, что балансируя на гребне ее волны, он сможет достичь многих своих личных целей.

– Что толковать, – кричит он, подвыпив, магнатам, – ничего не выйдет из вашей комиссии. Война должна начаться недели через две или четыре. Переверну я вас, ляхов, кверху ногами! Я теперь единогласный самодержец русский. Весь черный народ поможет мне по Люблин и по Краков. У меня будет двести, триста тысяч войска!

Пьяное хвастовство удачливого гайдамака играет в этих словах второстепенную роль, главную же – явно проступающая в них, твердо определившаяся в сознании Хмельницкого программа организации южнорусского удельного княжества из бывших уделов Литовской Руси. Но об Украине, как о части иного от Польши государства, нет и речи. Нет и сознания национального единства русского народа, которое уже вызрело в Москве, на полях, осемененных словом св. Сергия Радонежского и политых кровью ратников Дмитрия Донского. Там, в Царстве Московском, это единство уже давно оформлено творческой волей князя-царя Иоанна Третьего и непрерывным конструктивным трудом всей нации в целом. Здесь же, в Киеве, объединение литовско-русских уделов – только авантюра удачливого вождя и его ближайшего окружения. Там – народ, здесь – «партия». Эти концепции и представлены в предъявленных Хмельницким условиях мира. Их лейтмотив – вытеснение из русских областей Республики польского влияния в целом, гарантия прав новых «революционных» магнатов и шляхетства в ущерб побежденным магнатам – Вишневецкому, Конецпольскому и Потоцкому.

На паны, ни правительство Республики принять этих условий не могли. Война стала фактом, и обе стороны мобилизовали все свои силы: Польша – магнатское войско, под командой князя Вишневецкого, и Посполитое рушение (всеобщее ополчение) с самим королем во главе, а южная Русь произвела небывалую добровольную мобилизацию не только крестьян с обоих берегов Днепра, но и горожан, вплоть до бургомистров, войтов и канцеляристов. Крымский хан пришел на помощь Хмельницкому со всей ордой. Султан прислал 6.000 янычар. Вольные отряды выслал Дон. Сама южная Русь дала 24 огромных казачьих полка. Некоторые из них достигали до 20.000 бойцов и, кроме того, много отдельных гайдамацких отрядов. Под бунчуком Хмельницкого собралось настолько значительное войско, что он смог отделить часть его для действий в Белоруссии, осадив главными силами Вишневецкого в Збараже, а при приближении короля со всеобщим ополчением, не снимая осады, двинулся к нему навстречу со всей конницей, ханом, турками и нанес ему поражение под Зборовым.

Здесь – зенит Хмельницкого как полководца и как народного вождя. Но понимая внутренние противоречия шляхетских целей и чаяний народного ополчения, он сознает и непрочность своего положения в случае полного разгрома Республики. Компромисс с ней для магната Хмельницкого выгоднее. Поэтому он не добивает войск короля, не штурмует и Вишневецкого, но прекращает наступление и шлет королю лицемерно повинное письмо одновременно с предложением тяжелых для польского панства мирных условий, которые (это знают и хан и гетман) Республика будет вынуждена принять.

Союзнику хану – огромная контрибуция единовременно и ежегодная крупная дань. Хмельницкому – уже не шесть и не двенадцать, а сорок тысяч реестрового войска и магнатское полновластие от Московского рубежа до Днестра. Крестьянству – ничего. Религиозный вопрос под сукно до решения его на сейме.

Условия приняты Республикой, и полноправный гетман на коленях целует руку короля. Есть за что. Вот тогда, вероятно, и зародилось зерно песни:

«Богдане, гетмане… предал Украину панам да прелатам».

Москва присматривается

Но почему же в течение всех этих трагических для южной Руси событий молчит Москва? Неужели все перипетии борьбы южной Руси проходят вне внимания Руси северной? Или расшатанное смутой Русское государство бессильно? Или там не осознано еще национальное единство русских севера и юга?

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 22 мая 1954 г.,

№ 227, с. 7.

* * *

Ни то, ни другое, ни третье. Правительство царя Алексея Михайловича зорко и внимательно следит за всеми деталями борьбы и учитывает не только временные военные успехи, но и соотношение политических сил во всей их полноте. Это правительство воспитано уходящей вглубь веков государственной традицией, которой оно следует продуманно, точно и неуклонно. Русское государство строится не на рывках временного успеха, но вкладывая камень за камнем в прочную национально-государственную стройку. Авантюрам места нет. Отсюда недоверие Москвы к чуждому ей своим шляхетским духом удачливому выскочке Хмельницкому.

А кому же доверие? Доверие царственной Москвы, как всегда, – народу; опора на его силу; учет его чаяний и интересов. Царская Москва знает, что предание крестьянских интересов гетманом-магнатом не может не вызвать реакции в массах. Она предвидит и формы, в которых выразится эта реакция, учитывает их и готовится к ответу на них.

В то время, как гетман и полковники празднуют победу и спорят за раздел ее плодов, путивльскому воеводе князю Прозоровскому уже послан приказ: «Черкас (южнорусских), которые из литовской стороны придут в Путивль на государево имя, принимать. В городах, которые от литовской стороны, жить им от поляков опасно. Принимать черкас женатых и семьянистых, а одиноким, у которых племени в выходцах не будет, сказать, чтобы шли на Дон, для чего давать им прохожие памяти». Одновременно путивльскому воеводе приказано выслать за рубеж усиленную политическую разведку. Двое из таких агентов направлены к самому Хмельницкому под предлогом подачи жалобы на бесчинства его пограничного конотопского атамана. Опьяненный победой гетман принимает их в высшей степени сурово. Он отвечает на жалобу ругательствами и угрозами.

– Пусть ваши воеводы ждут меня к себе в Путивль! Иду я войною на Московское государство. Вы о пасеках хлопочете, а я все города московские и Москву сломаю. Кто на Москве сидит, и тот от меня не отсидится!

Хмельницкий хочет припугнуть царя Алексея Михайловича, чтобы тот не посягнул на его южнорусскую автономию. Для этого он пишет также Брянскому воеводе:

«Говорил мне Крымский царь, чтобы мне идти с ним заодно Московское государство воевать, а я Крымского царя уговорил, чтобы Московское государство не воевать».

Но Москву не запугать. Она знает, как и с кем вести дело. Пограничным воеводам приказано не сноситься лично с Хмельницким, а к нему самому направлено теперь уже твердое посольство Григория Неронова с суровой грамотой самого Царя. Хмельницкий трусит за свой блеф о совместном с Крымским ханом походе на Москву и сваливает вину за него на донцов, грабящих Крымские берега:

– Царского величества подданные донские казаки учинили мне беду и досаду великую, и если царское величество за донских казаков будет стоять, то я вместе с Крымским царем буду наступать на московские украины, – говорит он Неронову.

– Тебе, гетману, таких речей не только говорить, но и мыслить непригоже, – осаживает его посол и в ответ угрожает прекратить доставку хлеба в разоренную Киевскую Русь. Гетман трусит еще сильнее и доходит до явно нелепого вранья, что не только сам он мечтает о подданстве Москве, но и Крымский хан жаждет того же, о чем говорил ему, Хмельницкому.

– Это дело нестаточное, – отвечает посол, – то есть, заврался ты, пан гетман.

Разговор краток, но выразителен. Лично Хмельницкий ясен опытному в посольских делах дьяку. Но этой ясности только самого гетмана ему мало. А народ? Он чего хочет? Вот в чем главная задача. Проезжая по селам и городам, Неронов составляет широкую сводку народного мнения, столь ценимого в Кремлевском дворце.

«Всяких чинов люди, – пишет он, – войны и разорения погибают. Кровь льется беспрестанно. За войной хлеба пахать и сена косить им стало некогда. Помирают они голодною смертью и молят Бога, чтоб Великий Государь над ними был государем. А иные, многие хотят и теперь в государеву московскую сторону перейти. Государство Московское хвалят».

Попутно Неронов устанавливает цену и шляхетскому окружению гетмана – берет на постоянное тайное жалованье ближайшее к нему лицо – генерального писаря Выговского и получает от него ценные сведения.

Теперь Царю Алексею Михайловичу и его правительству все ясно: противоречия гетманской власти и стремлений южнорусского народа, невозможность выполнения статей Зборовского договора, шаткость самого гетмана, в целом же – неизбежность дальнейшей борьбы южно-русского крестьянства с поработившей его шляхтой и, главное, – тяготение этого крестьянства к Царю Северному, Православному, в царстве которого крестьянин – не личная собственность пана, как в Республике, но лишь подчиненная ему, в совместной с ним службе государству-родине, личность.

Вывод – пора выступать. В Варшаву направлено великое посольство Гаврилы Пушкина для дипломатической подготовки к расторжению договора с Польшей, а южная граница широко открыта для всех ищущих защиты своих национальных прав под высокой рукою Царя всея Руси.

Московское царство верно своей русской государственной традиции и здесь. Религиозная основа – спасение погибающих единоверцев, прием их под свою защиту не как нежелательных нахлебников, но как полноправных русских людей, как братьев по вере и крови, сочетается в ней с национально-государственным интересом – созданием на Диком Поле, между Днепром и Доном, организованного пограничного буфера из воинов-хлебопашцев.

Метод этот уже не раз испытан Москвой и дал прекрасные результаты по освоению новых земель на Дону, в Заволжье и Сибири. Переселенцы получают бесплатно крупные земельные наделы, государственную помощь в форме налоговых (тягловых) льгот, широкое местное самоуправление и, главное, – свободу от панской неволи. Они ставятся в зависимость лишь от олицетворяемого Царем государства, которому обязываются воинской службой, сохраняя и в ней формы территориального самоуправления. Такова была построенная на принципе народности внутренняя государственная политика Московского царства. Ее результаты быстро проявились и в данном случае. Заселение Дикого Поля пошло быстрыми шагами. Образовалась новая оборонная линия против крымских орд, значительно продвинутая к югу. Вырос целый ряд поселений и городков: Ахтырка, Харьков, Белгород, Новый Оскол, Гожск и другие. Печенежская, половецкая, татарская степь стала русским краем, Дикое Поле – крестьянским полем.

Быстрому заселению этого края, помимо своей воли, помогал Хмельницкий. Выполняя условия Зборовского договора, он возвращал бывших своих ратников в панскую кабалу и подвергал сопротивлявшихся жестоким репрессиям. Заградительные заставы, поставленные им для пресечения потока эмиграции за Московский рубеж, не могли остановить беспрерывно усиливавшегося движения.

Провал авантюры

Социальная справедливость и лживость шляхетско-панского Зборовского договора не замедлила дать свои плоды. Ни Хмельницкий, ни магнаты Республики не имели возможности выполнить свои взаимные обязательства. Для реализации статей договора им нужно было преодолеть «третью силу» – вздыбившуюся волну южнорусского крестьянства.

Обделенный в Зборове народ не хотел возвращаться под крепостническое ярмо, а Хмельницкий по договору был обязан его туда вернуть; зачислить в сорокатысячный казачий реестр трехсоттысячную массу повстанцев и наделить их землей за счет магнатов было, конечно, невозможно. Компромисс – превышение реестра на несколько тысяч – не только не помог, но осложнил положение, вызвав протест сената. Ради сохранения власти Хмельницкому пришлось безоговорочно стать на сторону шляхты: снаряжать карательные экспедиции и загонять хлопов в кабалу.

«Хмельницкий по жалобам владельцев вешал и сажал на кол непослушных», – вынужден свидетельствовать даже пламенный поклонник его памяти украинский историк Н. Костомаров, – «отрезал им уши, вырывал им ноздри, выкалывал глаза и т. д.».

– Разве ты ослеп и не видишь, что ляхи хотят покорить тебя с верным народом? – говорит Хмельницкому полковник Нечай, и эти его слова заносит в книгу южнорусский летописец.

Однако, гетман видит разверзшуюся перед ним бездну столь же ясно:

«Сорок тысяч реестровых казаков, а с остальным народом что я буду делать?» – пишет он магнату Киселю, – «Они меня убьют, а на панов все-таки поднимутся».

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес,

5 июня 1954 г.,

* * *

Хмельницкий не ошибался. Вооруженная толпа вскоре напала на его замок в Киеве, где он заседал с делегатами сейма, и только личная храбрость старого бойца помогла ему спасти себя и того же православного сенатора Киселя.

Крестьянская война уже бушевала по всей южной Руси, а правительство Республики лишь подливало масло в огонь. Универсалы короля, угрожавшие непокорным хлопам введением в русские области коронных войск, были встречены массовым погромом шляхетских усадьб. Отдельные полки реестровых, не повинуясь гетману, вступали в бой с войсками Речи Посполитой. Эти битвы шли с переменным успехом: честный и прямой Нечай погиб, разбитый коронным гетманом Калиновским, но и сам Калиновский потерпел жестокое поражение от лихого полковника Богуна.

«Не было деревни, где бы бедный шляхтич мог зевнуть свободно», – пишет польский поэт и историк Твардовский.

«Лучше воевать, чем иметь подданных, но не владеть ими», – докладывает королю даже упорный сторонник соглашательства сенатор Кисель.

Хмельницкий в тупике, и выход из него указывает сам народ, толпами переваливающий за рубеж Московского царства.

Но, всецело пропитанный тенденциями польской республиканской «вольности», ставший сам теперь магнатом, шляхтич не хочет вступить на этот путь. Обязательная государственная служба дворянского Московского царства для него неприемлема. Он предпочитает искать спасения в союзе с ханом, с султаном, молдавским и волошским господарями, феодалами Венгрии и даже Швецией, но не с народной Московской монархией. В ней он видит врага всего панства в целом и своего личного. Даже при улаживании мелких инцидентов он не может сдержаться и грозит царским послам:

– Вот я пойду, изломаю Москву и все Московское государство! Да и тот, кто у вас в Москве сидит, от меня не отсидится.

Одновременно он пытается припугнуть правительство Алексея Михайловича крымским ханом, а свой собственный народ, валящий за Московский рубеж – строжайшими приказами расставленным по рубежу караулам. Живший в Киеве греческий монах Павел пишет Царю, что Хмельницкий клялся на образ Спаса:

– Клянусь, что пойду на Москву и разорю ее хуже Литвы!

А тайный агент Московского правительства, генеральный писарь Выговский, подтверждает эти настроения самого гетмана и ближайшей к нему старшины. В связи с этим становится понятным, что Москва медлит с решительным шагом и выжидает.

Но события развертываются помимо воли правителей, и 20-го июня 1651 г. Хмельницкий, в союзе с Крымским ханом, вынужден сразиться с главными силами Республики под Берестечком на Стыри.