Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

Красота жертвенности личного подвига не зависит от чистоты знамени, под которым он совершен. Сталинград дал этому грандиозный пример.

* * *

Мичурина мне случилось видеть еще очень давно, в 13 г., когда он был лишь скромным служащим Козловского железнодорожного узла, глубоко и действенно любившим растениеводство.

Будучи тогда помещиком одного из ближних к Козлову уездов, я пришел в этот колоритный городок на его знаменитую конскую ярмарку. Закончив дела и предвидя впереди скучный пустой вечер, я стал по-чичиковски расспрашивать полового гостиницы о достопримечательностях города.

– Как же-с, имеются… разныя-с! Вот, к примеру, у нас собственной наш козловский «прохвессор» есть. Многие очень интересуются, – сообщил разбитной, одетый в белое «по-тестовски»[126]126
  По известному московскому трактиру Тестова.


[Закрыть] «шестерка», – мальчик покажет…

Через полчаса я уже стучался в ворота скромного, но аккуратного провинциального домика. Его хозяин, пожилой, но еще не старый железнодорожник, о чем свидетельствовала его форменная фуражка, был, видимо, доволен визитом «интеллигента» и тотчас же повел меня в свой сад-огород. Посмотреть там было на что. Огромные, крупнее вишни, ягоды черной смородины, столь же поражавшая своими размерами полубрюква-полуморковь, вытянутая им из грядки, еще зеленый, незрелый, но все же виноград, здесь, в Козлове…

Мое искреннее удивление окончательно размягчило Мичурина.

– Приятно говорить с образованным человеком, а здесь – что? Глушь, темнота, – лицо его сморщилось в гримасу невероятного презрения. – Росс-и-я… – протянул он, – верите ли, бесплатно саженцы и семена раздаю, и то не берут. Никакого разумного понимания и поощрения… Отсталость.

В этом последнем утверждении Мичурин, как тут же выяснилось, врал и явно рисовался. В его заставленном фикусами и геранями зальце висело на стенах около дюжины похвальных листов и почетных дипломов от земств и департамента земледелия.

– Моя библиотека, – указал мне Мичурин на полочку с сотней тощих популярных брошюрок, серийно выпускавшихся тогда Сытиным.

– Тщательно слежу за развитием европейской науки… Там ценят прогресс! – добавил он, подчеркивая слово «там»…

Я накупил у него и саженцев и семян, которые, вернувшись домой, передал своему садовнику, очень дельному, кончившему школу садоводства гр. Уварова, И. И. Дроздову. К моему удивлению, он очень холодно отнесся к рассказу о «чудесах» Мичурина.

– Ничего нового в этом нет. Подобные скрещивания давно уже применяются в Германии, в Голландии, во французских цветоводствах. Ведутся они и нашими крупными фирмами Иммером, Уваровым, братьями Лисицыными. Они требуют системы и очень широкого разнообразия эксперимента. Как правило: если из 100 полученных разновидностей хоть одна окажется пригодной – опыт считается удачным. Однако попробуем…

Мы попробовали и… все мичуринские «достижения» оказались негодными по вкусу. Плодоносность большинства тоже была низкой. В этом, а не в российской «темноте», крылся неуспех мичуринских сортов у окрестного населения. Позже эта подтвердилось на всесоюзной сельскохозяйственной выставке 1922 г. Подтверждается и теперь упорным нежеланием колхозов разводить мичуринские сорта, которые внедряются к ним насильно. На выставке же посетители удивлялись и восхищались экспонатами мичуринского киоска, но, попробовав, покупали в соседних…

В чем же секрет упорного долголетнего рекламирования Мичурина советской пропагандой, возведение его жалких кустарных опытов в степень «научной доктрины», принятой теперь Академией Наук и противопоставленной «низкопоклонству перед западом»?

Мичурин был открыт разъездным корреспондентом «Известий» М. Роговским в 21 г. и «подан» им, как «талант, задушенный проклятым царизмом, но возрожденный советской властью». Он разом стал готовым «достижением». Это была первая ступень. Мичурин вскоре умер, по мичуринщина продолжала жить и развиваться, ибо она была нужна в гораздо более широком объеме, чем развитие растениеводства и даже самореклама.

Мичурин был необходимым коммунизму социальным типом. Трудолюбивый, даже фанатичный в своей работе, и, вместе с тем тупой, узкий, самовлюбленный полуинтеллигент, непоколебимо уверенный в своей «заеденной средой», «ущемленной в развитии» гениальности, он был прямым потомком уездных нигилистов, для которых Господь «существовал только, как вид кислорода» во времена А. Толстого, которые в тужурках телеграфистов или фельдшерских халатах «хочут свою образованность показать» на правдивых до предела страницах Чехова, которые во всем своем многообразии стали главной опорой советской власти на местах.

Суть была не в кислых сливо-вишнях и не в безвкусных арбузо-дынях, а в воспитании миллионов тупых, но работоспособных и упорных адептов рецепта и цитаты, новой формации «человека в футляре». Но для создания его нужен был заманчивый образ, герой, мечта…

Этой мечтой стала мичуринщина во всем ее многообразии «рабкорстве» и «рапповщине» в литературе, «выдвиженстве» в общественной жизни, «изобретательстве у станка» в промышленности и самой «мичуринщине» в науке… Все эти «движения» – части одного целого: Мичурины плодились с необычайной быстротой. В одной лишь Средней Азии я знал их десятки. Один открыл необычайный каучуконос «таусакыз» в степях Казахстана, другой повышал урожай хлопка на Заревшане «фашинными грядами», третий выводил кофе в Туркмении. Обо всех кричали, печатали портреты, награждали орденами и путевками на курорты, а потом… замолкали… Но цель была достигнута. Пленительный путь к гениальности стал доступен каждому, лишь бы он пролегал по истоптанной тропе рецептуры диалектического материализма. Второй этап был закончен. Он подготовил позиции к третьему – окончательному удушению свободной критической мысли петлею материалистической догмы, выраженной пунктом приказа непогрешимой ВКП(б).

Организованная мичуринщиной армия фельдшеров-зубодеров и телеграфистов Ятей[127]127
  Телеграфист Иван Михайлович Ять – персонаж рассказа Чехова «Свадьба» (о нем там говорится: «Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном»).


[Закрыть] штурмовала высоты Паскаля и Пастера…

На кафедру Ломоносова и Менделеева вполз замызганный рецептурных Мичурин-Лысенко и в качестве главного аргумента своей «научной теории» предпослал ей постановление ЦК ВКП(б).

Лысенку я видел один лишь раз, когда он приезжал и Ставрополь в 1938 г. Он читал доклад, предназначенный исключительно для работников науки. Аудитория была полна: собралась вся профессура трех местных вузов. Интересовала не тема – бионтизация картофеля, но сам Лысенко, звезда которого взошла тогда уже высоко.

Перед нами на кафедре стоял человек с более чем ординарной наружностью. Ни одна черта лица, ни один жест не являли в нем работника мысли. Весь он был какой-то тусклый, бесцветный, словно запыленный.

Это впечатление усилилось еще более, когда он заговорил. Его лексикон изобиловал пошлыми советизмами, вроде «в общем и целом», «в плане указанного», порою нелепыми вульгаризмами – «обратно» вместо «опять»… Так говорят в стране советов захудалые колхозные агрономы, обычно недоучки, исключенные за неуспешность из сельхозинститутов…

Доклад длился 50 минут. Первые 20 минут Лысенко вяло и нудно, густо пересыпая длиннейшими цитатами из всех четырех «основоположников», говорил о задачах советской науки, вернее о единственной – твердо стоять на базе марксизма-ленинизма. Далее, в течение 10 минут давал практически советы по допосадочному проращиванию картофеля – его «теория», кстати сказать, давно известная подмосковным огородникам, торговавшим ранним «майским» картофелем. Последние 20 минут были посвящены достижениям колхозной системы и обильно усыпаны цифрами, выписанными со страниц «Социалистического земледелия». Имя Сталина повторялось не менее 50 раз в сопровождении одних и тех же титулов.

И все… Ставрополь – город захудалый, хотя и областной. Профессора его вузов – не первого сорта, но и они покрутили головами:

– Ну-ну…

На следующий день я встретил Лысенку в местном, не по городу богатом музее. Он тупо, без капли интереса смотрел на разложенный перед ним уникальный и самый полный в мире, собранный Нордманном гербарий кавказской флоры, которым хотели щегольнуть перед ним работники музея, и оживился, лишь узнав о возможности купить в аулах настоящее горские ковры. О том, как это сделать, он расспрашивал долго и детально.

Полную противоположность мизерному и внешне и внутренне Лысенке представлял собою академик Н. П. Вавилов. Я видел его тоже лишь раз в 1929 г., когда он, возвращаясь из стран Среднего Востока, задержался в Ташкенте на день. К докладу он не готовился, не мог готовиться, т. к. согласился на него за час до начала по просьбе пришедших к нему в гостиницу профессоров Среднеазиатского университета. Состав аудитории был случайный: пришел – кто узнал, профессора, их семьи, студенты.

Трудно назвать то, что он говорил, научным докладом. Его речь походила больше на поэму, вдохновенную песнь об извечном бытии, о бесконечном многообразии творческого процесса жизни. Временами мне казалось, что я слушаю бессмертную песнь о Гайавате, углубленную в беспредельность познания…

Факты, широкие обобщения, смелые гипотезы и прогнозы – перед нами стоял Человек с большой буквы, срывавший мощной рукою завесу с таинств природы.

Это наличие силы, мощи, содержавшейся в Вавилове, я ощутил еще глубже, интервьюируя его после доклада. Нечто подобное испытывал я давно-давно, когда чутким и впечатлительным мальчиком впервые увидел ширь Волги…

Вавилов и Лысенко – антиподы во всех отношениях. Свет и сумрак. Великан и пигмей. Бальдур и Локки[128]128
  Бальдр и Локи – германо-скандинавские божества Света и Тьмы.


[Закрыть] интеллектуальной жизни страны победившего социализма. Я не беру и кавычки эту истертую сталинскую формулу. В области научной мысли в СССР победа социалистической шигалевщины теперь очевидна. Можно верить лишь в то, что она – временная… Вавилов же погиб в концлагере.

* * *

– Ну, а академик Павлов? – восклицают обычно мои оппоненты из среды повихнувшихся в мозгах «старых» эмигрантов (у «новых» случаются иные вывихи, но «эволюционного» – нет и быть не может), – что скажете вы о том внимании, почете, заботах, которыми он был окружен, о свободе, предоставленной ему даже в области религии? И это обман, реклама?²

Нет. Абсолютная правда. Более того, недосказанная правда. Если бы академик Павлов потребовал не только тишины в своей лаборатории и возможности молиться в церкви, но роскошных дворцов магараджи и тысячи одалисок, ему тотчас же дали бы, потому что кремлевской диктатуре жизненно, практически были нужны гениальные исследования[129]129
  академике Павлове Ширяев написал также в очерке «Света не угасите!», см. ниже.


[Закрыть] академика Павлова в области рефлексологии. Нужны именно они, основанные не на псевдонаучной базе марксизма-ленинизма, но на данных широкого точного опыта, на проверенных им выводах из смелых гипотез, на основе глубокой свободной критической мысли.

Среди бесчисленных всевозможных исследовательских и экспериментальных научных институтов СССР, есть один, культивирующий именно такую мысль. Он не значится ни в одном справочнике, не фигурирует ни в одном пятилетием плане и абсолютно не рекламируется.

Он находится в Москве, в широко раскинувшейся от Лубянской площади до Сретенских ворот вотчине НКВД-МГБ. Имя его известно немногим, но его филиалы раскинуты по всем научным учреждениям Союза под названиями засекреченных спецотделов. В эти спецотделы эпизодически и крайне интимно приглашаются крупнейшие работники всех видов науки, и там им вручаются точно формулированные темы для свободной от «базы марксизма» разработки. Сроки точные, гарант тайны, широкий отпуск средств, право получать любые иностранные материалы, а иногда и командировки заграницу, гонорар – очень высокий. «Хозяин» не скупится. Игра стоит свеч, но и риск тоже велик: даже в случае вполне успешного выполнения задания, выполнивший его специалист может «исчезнуть». Но отказ от работы невозможен, в этом случае «исчезновение» неизбежно.

Ограниченный, тупой Шигалев, едва вылезший из пеленок наивного нигилизма, мечтал лишь кустарно рубить головы. Жалкий идиот! Рубить умел и Калигула. А вот переделать, перестроить, полностью видоизменить сотни миллионов голов, вырвать из них с корнем извечное стремление человека к свободному мышлению и заменить его комплексом необходимых для работника гомункулуса условных рефлексов. Вот это – задача, достойная величия мировой миссии коммунизма!

Пропаганда, террор, голод, полуголод, принудительный отупляющий труд, перманентная безвыходная нищета – все это лишь средства производства, инструменты. Но дли этой грандиозной операции нужен точный, проверенный во всех деталях, строго научный план, а для выработки такого плана работы академика Павлова были сущим кладом. Можно ли было говорить о каких-то причудах гениального старика?

«Возрождение»,

Париж, март-апрель 1950 г

№ 8, с. 120–135.

Пропаганда правдой

Передо мной прекрасный, полный любви и теплоты, очерк о том Сталинграде, который звался Царицыным. Этот город имел «около сорока лесопильных заводов и снабжал лесом весь быстро растущий юго-восток России… вокруг лежали тучные земли… Царицын строил паровые мельницы, элеваторы, маслобойные заводы… переваливал сотни тысяч пудов пшеницы, муки, овощей, мяса, леса, рыбы, нефти, железа… Да, и железа. Царицын выстроил металлургический завод “Дюмо”».

«Мясо у нас было почти даровое, – пишет далее автор, – самый последней бедняк ел наваристые щи… на “обжорке” за копейку можно было пообедать “гусаком” до отвала… сотня штук воблы стоила гривенник. Бунты сушеной рыбы лежали около пристани горами в двухэтажный дом». «Нет, я не идеализирую. – говорит он, – была у нас и беднота. Были даже нищие, но эти нищие жили так, как не живут нынче колхозники и рабочие… в землянках и плетушках».

Оказывается, что в тогдашнем Царицыне готовый, срубленный из выдержанного леса домик в три-четыре комнаты можно было купить за 3–4 рубля. Эти домики – «казенки» – приплывали туда с Ушки и Камы на множестве плотов, а минимальный заработок в Царицыне был 12–15 рублей в месяц. Пожалуй, рекордному уровню благосостояния современных США и Австралии придется уступить свое место.

Автор рассказывает далее о широком размахе культурного строительства этого сказочного на современный взгляд города, об огромном «доме науки и искусств» с оборудованным по последнему слову техники театром, богатой библиотекой, художественной и музыкальной школами, другом театре с двумя зрительными залами, приютах, больницах, гимназиях, школах… их строили купцы быстро богатевшего Царицына, строили не из побуждений ханжеской филантропии, но потому что весь ход тогдашней жизни приказывал им строить: не «покажешь себя» – лишишься кредита, прогоришь!

«Умели работать, умели гульнуть, но и достоинство свое блюли. Шапок перед барами у нас не ломали», – пишет автор и рассказывает о богатеях, не смевших потревожить развалившегося на пристани отдыхающего грузчика, о «забастовке» баб-покупательниц, победивших набавившего одну копейку (только одну!) купца и многом еще, чему теперь поверить трудно, даже здесь, в преуспевающих свободных демократических странах…

«До чего же богатой была страна!» – восклицает автор, а его сотоварищ на страницах того же журнала, приведя некоторые данные дореволюционного роста русской экономики, добавляет: «если бы октябрьская революция не прервала и не задержала хозяйственного развития, то Россия была бы теперь несомненно страной, где слово нужда было бы забыто».

Но кто же автор этого очерка о царском Царицыне? Отставной губернатор, эмигрант из былых купцов или просто монархист – «реставратор», реакционер, шамкающий беззубым ртом?

Нет, доротие читатели, автор этого правдивого и яркого очерка «Сталинградские письма» («Посев», № 4, с. г.) «новый» эмигрант, солидарист Г. Андреев, которому, судя по некоторым автобиографическим штрихам, менее 50-ти лет, т. е. попавший под колеса революции подростком, человек первого «пофевральского» поколения. Солидаристы – не монархисты, и «реставраторами» их может назвать разве лишь г-н Аронсон[130]130
  Григорий Яковлевич Аронсон (1887–1968) – меньшевик, публицист, общественный деятель, с 1922 г. в эмиграции в Германии и Франции, с 1940 в США.


[Закрыть]. За исключением краткого упоминания о дубинке Петра Первого, о монархии и «царском режиме» в очерке нет ни слова. Этих слов и не требуется – ясно без них.

После появления на страницах «Нашей страны» моей статьи «Ветер из глубин» я получаю много писем от «старых» эмигрантов, выражающих сомнение в том, что современный подсоветский человек рабочего возраста, т. е. вступивший в сознательную жизнь после «февраля», упорно ищет сейчас связи со своим национальным, дореволюционным, «дофевральским» прошлым, тем самым отвергая пресловутые «завоевания февраля».

В ответ на их сомнения, я привожу здесь некоторые цитаты из очерки Г. Андреева, человека своего поколения, не монархиста, не «буржуя», отличающегося от своих прочих сверстников лишь степенью талантливости. Мало будет этих цитат – прочтите весь дышащий любовью к своему дореволюционному, дофевральскому прошлому, очерк.

Приведу еще один факт. В «Казачьем Стане» генерала Краснова, где было много и не-казаков, среди его «новых» контингентов, я наблюдал странное явление: чем моложе был офицер, тем он был «правее». Выходило приблизительно так: полковники и майоры – «февралисты» – республиканцы, с налетом антисталинского большевизма, есаулы тянули к чему-то неопределенному, вроде солидаризма, о котором там знали мало, а сотники и хорунжие ахали в самую без кавычек реставрацию: «Даешь Царя и никаких гвоздей!».

Это явление парадоксально лишь по внешности. Но внутренняя линия его развития ясна: чем моложе подсоветский человек, тем дальше он отходит от вызванного «прогрессизмом» февральского маразма, тем он здоровее. На него беспрерывно воздействуют два фактора: явная гнусность пореволюционного окружающего и обаяние словесных и вещественных воспоминаний о дореволюционном, «царском» прошлом. Отталкивание и притяжение.

Приведу еще один, почти анекдотический факт. В 1933 г., будучи арестованным НКВД, я был переведен из отвратительного, тесного, набитого шпаной, провинциального клоповника (в буквальном смысле: нигде я не видел таких полчищ клопов) в ленинградский ДПЗ и посажен в одиночку, где вздохнул полной грудью.

– Как вам нравится ваше помещение? – иронически спросил меня следователь НКВД, очень молодой еще парнишка, желавший воздействовать на меня страхом «строжайшей изоляции».

– Восхитительно, – с вполне искренним чувством ответил я, – простор, проводная канализация, чудная вентиляция, кровать-сетка…

Следователь посмотрел на меня с некоторым удивлением и потом внушительно, с глубоким уважением и даже гордостью произнес:

– Еще Царь строил!

Воспоминание о счастливом «царском времени» мелькает не только в шепотах уцелевших бабушек. Оно давит на сознание подрастающих поколений полной реальностью сохранившегося от тех времен и еще хорошего велосипеда, зингеровской машины, домика с непротекающей еще крышей и трижды перелинованного, но еще пригодного шевиота с отцовского пальто, уцелевшей глубокой тарелки, какую трудно теперь найти. Оно давит и повсеместно и беспрерывно. Нищета современности устраняет противодействие этому давлению. Создается даже перегиб в сторону идеализации: компания Зингер не имела, конечно, никакого отношения к русской монархии, но теперь она агитирует за нее…

Крупный солидарист Г. Андреев связанный программой своей партии, не назвал Царского Имени в своем талантливом очерке. Это и не нужно. Назовут, называют, будут называть другие. Назовет весь ход жизни народа. Но я позволю себе сказать многим моим единомышленникам, повторяющим, увы, отжившие, утратившие содержание формулы, сказать, указав на его очерк:

– Вот как нужно говорить о Российской Монархии!

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 8 марта 1952 г.,

№ 112, с. 7.

Прогулка по Москве

Эти очерки были написаны мною на основе впечатлений, полученных при посещении Москвы до начала сороковых годов. Я опасался, что они уже устарели и не пускал их в печать. Но в конце прошлого 1952 года мне пришлось встретиться с «новейшим» эмигрантом, жившим в Москве до начала того же года. Совместно с ним я проверил, исправил и дополнил мои собственные записки. Думаю, что в их настоящем виде они соответствуют современности, неточностей в них будет мало, и они будут интересны старым москвичам.

У стен Кремля

– Остановка на площади Революции! – выкрикивает властолюбивая трамвайная кондукторша (властолюбие – неотъемлемое качество московских «хозяек трамвая»), протягивает руку к шнурку звонка, но не дергает за него, а напускается на бабу с мешком: – Ты про Кудрину спрашивала? Вот она, Кудрина! Чего не слазишь?

Старая Москва, крепко вросшая восемью столетиями в политую кровью и потом землю своих семи холмов, упорно борется с захлестнувшей ее волной взбаламученного невиданным лихолетьем русского моря…

В дореволюционной Москве было около полутора миллиона жителей. Это были москвичи, выпестованные той особой московской традицией, которую так глубоко чувствовал и любил Пушкин, учившийся русскому языку у московских просвирен, которая нерушимо сковывала в единый монолит всю Москву «сорока сороков» от золотой главы Ивана Великого до трущоб Хитрова рынка, от расписных сеней Грановитой Палаты до своей, особой московской мостовой. Даже пряники были, так и называвшиеся «московская мостовая»…

Теперь население Москвы перевалило за четыре миллиона. Из них три с большим гаком – москвачи, наползшие в Москву, как муравьи, со всех концов Руси, да и не только Руси, а Бог весть откуда. Московский обычай им чужд, чужда и московская акающая речь, не говоря уже о памяти (только памяти!) о московских святынях.

Где они, эти святыни? За зубчатой Кремлевской стеной скрыты мощи Московских чудотворцев, гробницы царей Московских. Туда москвичам входа нет. А перед стеной – уродливый ящик из наворованного в музее Александра III кроваво-красного мрамора[131]131
  Считается, что мрамор для мавзолея Ленина был привезен из Ирака.


[Закрыть]. В нем – восковая кукла в стеклянной будке.

– Проходить, не останавливаясь, рук в карманах не держать! – неустанно выкликает дежурный. Штык у входа, штыки у стеклянной будки с куклой, штык у выхода и сверлящие глаза филеров.

Бездушная мертвая кукла страшится живой Руси. Страх замыкает пред Русью ворота русского Кремля. Жутью темной души убийцы, глазами злого волка-оборотня горят по ночам красные звезды на его седых башнях и колют темное небо яркие стрелы прожекторов с окружающих стены зданий.

Тяжкие трехсаженные стрелки Спасских часов мерно свершают свой круг. Они укажут час, предел наваждения, чар и ков[132]132
  Ковы (устар.) – коварные умыслы, козни.


[Закрыть] волка-оборотня.

Красная площадь, одна из немногих московских площадей и улиц, официально сохранивших свое древнее славное имя. Большинство переименовано, но новые клички прививаются туго даже среди москвачей. Лубянка не только сохранила свое имя, не приняв нового «шефа» – Дзержинского, но даже передала его всему гнезду заполнивших ее и прилегающие переулки учреждений НКВД-МГБ, стала подлинно «всесоюзной» улицей. Тверская, переименованная в улицу имени Горького, нашла себе в московском просторечии саркастически двусмысленное название «Горькой улицы».

Но старый москвич растеряно оглядывается, попав на новую Красную площадь. Бронзовый Минин уже не указывает Пожарскому на святые стены Кремля. Памятник перенесен на спуск к Москве-реке и с площади незаметен[133]133
  Памятник Минину и Пожарскому переставили в ограду храма Василия Блаженного, с
  другой стороны спуска.


[Закрыть]. Нет и великой московской святыни – Иверской часовни, срыты хранившие ее Воскресенские ворота, поставленные царем Алексеем Михайловичем[134]134
  Разобранные на рубеже 1920-1930-х гг. Воскресенские ворота и Иверская часовня воссозданы заново в 1994–1995 гг.


[Закрыть]. Исторический музей, прежде гармонично включавшийся в общий ансамбль обрамления площади, теперь одиноко и несуразно торчит своими башнями между двух огромных пустырей, т. к. за ним, по направлению к Тверской, ширится новая площадь на месте снесенных домов и части Охотного ряда, потчевавшего старую Москву русскими деликатесами: провесной астраханской икрой, сибирскими рябчиками, кирсановскими окороками, невским сигом, знаменитой громовской сельдью.

Исчез Охотный с его отборными кругломордыми «молодцами» и полупудовыми сибирскими котами, лениво гревшимися на окнах грибных и рыбных лавок, и… исчезли даже из памяти рядового москвича не только рябчики, но и сушеные белые грибы, соленые грузди, без которых и рюмка в рот не шла. Нет и самой рюмки. Даже в ЦУМ’е, бывшем «Мюр и Мерилиз», ее не найти. Москвач хлопает водку стопкой в 150 граммов вместимостью. Изменился вкус? Нет. Соблюдается строжайшая экономия на закуске, а то и совсем без нее обходится москвич, влив в кружку пива принесенный в кармане шкалик. Поэтому пьяный, валяющийся даже днем на одной из центральных улиц Москвы, – обычное явление; хватит усталый после стахановских норм человек такого «медведя» на голодный желудок, а домой ему надо из Замоскворечья в Сокольники ехать. В трамвай «с духом» не пускают, извозчики – буржуазные пережитки, их давно нет, такси – только для избранных… Ну, и бредет подгулявший 10–12 километров… упадет и уснет не столько от водки, сколько от усталости.

Не только о рябчиках и тетерках позабыл теперь обыденный, не приписанный к закрытым распределителям москвич, но новое «октябрьское» поколение не знает и пятачковых филипповских пирожков, не видело никогда славившегося на всю Россию московского калача, не верит даже в возможность покупки вареной колбасы с перцем и чесноком по 22 копейки.

– Сказки ты, бабушка, рассказываешь! Все у тебя в голове перепуталось! Невозможное это дело! – решает умудренный в советской экономике внук-комсомолец.

«Интурист» и «Шанхай»

Теперь пройдемся немного вверх по Тверской, «Горькой улице». Привычный глаз старого москвича невольно ищет слева Лоскутную гостиницу. Ее нет. Но справа высятся корпуса двух новых – «Москвы» и «Интуриста», специально для «знатных иностранцев», вернее, для втирания им очков. Крика о этих «достижениях» было много, но мало кто из подсоветских людей побывал внутри: ордерами на комнаты этих гостиниц заведует специальное бюро, непосредственно подчиненное Лубянке. Добыть же обыкновенный номер в обыкновенной гостинице невозможно не только рядовому приезжему, хотя бы и по правительственной командировке, но и директору средней фабрики или не имеющему особых заслуг генералу. Приезжающие ночуют на полу у знакомых или на столах вызвавших их учреждений. Не имеющие ни того, ни другого курсируют ночами в дачных поездах от Москвы до Сергиева или Серпухова и обратно, в них и спят, сидя, а любители поспать, лежа, полощут рот водкой, изображают пьяных и требуют в милиции направления в наркотический диспансер. Там, уплатив установленный штраф, они могут спокойно выспаться, даже на простынях – комфорт, в СССР мало кому доступный. Догадлив русский человек, умеет приспособляться даже и к жизни в коммунистическом раю!

Нет и часовни св. Александра Невского, построенной в память спасения Царя-Освободителя от пули Каракозова[135]135
  Часовня св. Александра Невского в память спасения Александра II была поставлена в Петербурге, у решетки Летнего Сада, где стрелял Каракозов (разобрана в 1930 г.); московская часовня св. Александра Невского на Моховой посвящалась Балканской войне.


[Закрыть]. На Моховой виднеются по-прежнему крашеные желтой охрой стены alma mater российской интеллигенции… только краска с них почти сошла и с внешней стены снят образ. «Наука – трудящимся» красуется на фронтоне.

– Да! Правильно! Наука! – острят москвичи.

– Научились трудящиеся социализму… своими боками… Наука!

Выше по Горькой-Тверской, за исключением телеграфа, новых зданий мало, но два выдававшихся в улицу дома передвинуты на 8 метров назад. Об этом их передвижении тоже был большой крик во всех газетах и журналах, как о необычайном достижении советской техники. Придворный поэт Безымянский даже поэму об этом событии состряпал. Инженеры, правда, посмеивались украдкой, и кое-кто из стариков вспоминал, что «Нива» еще в 1900 г. сообщала о таких же передвижениях в Западной Европе. Даже иллюстрации были. Но «Нива» – журнал буржуазный! Верить ей нельзя.

Новых зданий в центре вообще сравнительно мало. Темп строительства Москвы значительно ниже 1912–1913 гг. Строятся отдельные островки на далеких окраинах: в слившихся с Москвою Тушине, Черкизове, Химках, Филях. Вот их-то и фотографируют со всех сторон и показывают наивным иностранцам, да и русским тоже.

А рядом с ними, вблизи новых заводов, стихийно вырастают «Шанхай», «Нахаловки», «Самосады» и «Самострои». Это скопления землянок, покрытых всяким хламом. В них живут рабочие новых заводов. Органы порядка делают вид, что не замечают уродливых земляных городов, похожих более на груды мусора: разорить постройки и разогнать их население значило бы лишить заводы значительного числа рабочих, сорвать план[136]136
  Эти московские реалии автор использует также в книге «Ди-Пи в Италии» (гл. «Легенды русского Рима»): «Смотрящим с самолета на современную Москву она представляется огромным коническим муравейником, в центре которого возвышаются многоэтажные громады дома Советов, Интуриста и других новостроек. Вокруг них – широкий пояс дореволюционной стройки – домов в шесть-четыре этажа. Чем дальше от центра, глубже и глубже врастают они в землю, сменяясь одноэтажными домиками Потылих, Черкизова, Сокольников и, наконец, совсем уходят в глубь ее, пряча в ней подлинное лицо социалистических достижений – землянки «шанхаев», «нахаловок», «самостроев», налипших грязною зловонною плесенью вокруг корпусов сверхмощных комбинатов. Рим дает обратную картину <…>» (изд. 2007 г., с. 60).


[Закрыть].

Институты Академий Наук, Наркомпроса и других больших, но бедных организаций, приглашая к себе крупных научных работников из провинции, оговариваются в контрактах, что квартир им предоставить не могут. Но это мало кого останавливает: жизнь в Москве, в городе всемирной рекламы, даже и без пристанища, все же рай по сравнению с примитивным, полу-звериным, полуголодным прозябанием в глуши.

Собственник комнаты в Москве не только счастливец, но может стать при желании и советским рантье. Много старых москвичей и особенно москвичек-старушек, сохранивших свою жилплощадь, живут только ею. Ставит такая старушка свою кровать посреди комнаты, а четыре угла сдает по высокой цене четырем получающим «персональные» оклады, но бездомным специалистам, прописывая их в милиции «временно», как приезжих родственников. Такие старушки всегда очень строги к своим квартирантам.

– Профессор, вы сегодня ночью хлопнули дверью, а вы, товарищ инженер, безбожно храпели! Чтобы храпеть, ищите себе другую квартиру!

Пожилые люди, подчас даже с всесоюзно известными именами, теряются, краснеют и оправдываются, как нашалившие школьники, перед грозным начальством. Найти хотя бы угол в переполненной сверх всякой меры Москве – не шутка.

В рабочих поселках проще. Удастся заполучить счастливцу-стахановцу комнату, – глядь, через месяц в ней уже 12–15 человек: понаехали снохи, зятья, свояченицы и спят все на полу вповалку, а днем работают или шныряют по очередям.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 17 мая 1953 г

№ 85, с. 11–13.

«Горькая» улица

Но возвращаемся на Тверскую. Подходим к бывшему генерал-губернаторскому дому. Дворцом никто не называл его в старой Москве, хотя и жил в нем в свое время влиятельнейший из Великих Князей – Сергей Александрович, которому венценосный брат его, Александр III, однажды протелеграфировал:

– Сергей, не изображай из себя царя московского!

Жил в нем и предшественник Великого Князя Сергея Александровича на посту московского главноначальствующего, «отец Москвы» – князь Долгоруков. Много рассказов и анекдотов сохранилось об этой яркой и колоритной для Москвы конца прошлого века фигуре одного из последних широких, размашистых и властных, типично московских бар. Рассказывают, что когда отставка Долгорукова была уже решена, то сменивший его Великий Князь Сергей Александрович сказал на каком-то торжественном обеде:

– Я так люблю Москву, что хотел бы жить в ней.