Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

– России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия.

России… ее искра все же тлела тогда в сердце большевицкого главковерха, под пеплом уже перегоревшего революционного безумия. Такой полководец, к тому же пользовавшийся огромной популярностью в РККА, был немыслим в социалистической системе. Его «устранение» было неизбежно и вполне логично для нее. Вслед за ним, через 10 лет, пошли Егоров, Блюхер, Тухачевский, Саблин. 57 % высшего красного генералитета. Саблина я знавал еще гимназистом. Он принадлежал к хорошей почтенной московской семье и был тоже «романтиком революции». Сколько таких «романтиков» было в числе этих 57 %?

Они заплатили жизнью за миражи своей юности. Но чем заплатили за свои преступления перед отравленной ими русской молодежью тс, кто отравил ее этим дурманом «героизма революции»? Отмщены ли «прогрессисты», продолжающие и здесь, в эмиграции, свою преступную работу? На них, прежде всего на них, кровь этого несчастного поколения, кровь русского народа, море крови.

С допрашивавшим меня начальником Особого отдела Ганиным судьба свела меня еще раз при моем втором приезде в Среднюю Азию. Он был тогда переводчиком иностранной прессы при газете «Правда Востока». Его держали там «из милости». Раз в месяц он неизменно запивал ровно на неделю и бродяжничал в эти дни по Ташкенту. На шестой день запоя он столь же неизменно приходил ко мне опохмеляться, мылся, брился, разговаривая только по-немецки (этим языком он владел в совершенстве) и по-французски. Потом брал у меня ровно на бутылку водки и уходил… на могилу высланного Государем в Ташкент и умершего там Великого Князя Николая Константиновича[75]75
  Великий князь Николай Константинович (1850–1918) – первенец великого князя Константина Николаевича, младшего брата российского императора Александра II. В ссылке в Ташкенте принял фамилию Искандер. Могила великого князя не сохранилась.


[Закрыть]. (Это отец находящегося теперь в эмиграции кн. Искандера[76]76
  Князь Александр Николаевич Искандер (1887–1957) – участник Белого движения,
  эмигрировал во Францию.


[Закрыть], оставившего по себе в Средней Азии очень добрую память). Там, на могиле отпрыска Царственного Дома, особист Ганин проводил последнюю, особенно мучительную ночь припадка своей страшной болезни. Что переживал он? Бог весть! Но во всяком случае не горделивые воспоминания о своих «подвигах» в Особом отделе.

М. Рабинович был единственным человеком, присылавшим мне посылки в Бутырки после моего ареста. Семьи у меня тогда не было. Судьбы остальных я узнал, попав вторично в Ташкент. Фон Шульман погиб в бою с басмачами, Львов и Голодолинский сгинули в недрах ГПУ.

Не чудо ли, что я сейчас пишу эти строки? Кровь… кровь… кровь… ею залит путь русской интеллигенции, указанный «прогрессизмом» XIX века.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 11 мая 1952 г.,

№ 62, с. 10–13.

Главковерх М. В. Фрунзе отдает честъ…

Поезд командарма, инспектирующего свой огромный округ, медленно продвигается от Ашхабада к Ташкенту по мертвым пескам пустыни. Но вот, в их безбрежье блистает яркий изумруд оазиса. Это Байрам-Али[77]77
  Ныне – Байрамали (Туркменистан).


[Закрыть]– личное имение Государя. Оно еще не разграблено. «Дикие» туркмены выразили больше честности и верности Ак-Падишаху[78]78
  «Белый царь» {тюрк.) – так среди среднеазиатских народов во второй пол. XIX – нач.
  XX вв. назывался русский император.


[Закрыть], чем его русские подданные. Здесь мне предстоит отобрать жеребцов для табунного коневодства.

Только подлинный, истинный конник поймет всю красоту того, что я там увидел. Конский завод Байрам-Али ставил целью сохранение и культуру местных пород: поджарые, высушенные зноем песков текинцы, их кровные братья номуды, нарядные карабоиры, уродливые, но неутомимые «киргизы»[79]79
  Имеется в виду киргизская лошадь – горная порода лошадей.


[Закрыть] чаруют глаз любителя. Фрунзе ставит здесь охрану из своего личного мадьярского конвоя.

Сады, виноградники, опытные поля Байрам-Али – дивное сочетание восточной сказки с огромной продуманной культурной работой.

Чего только, каких только растений там не культивировалось! Позже, перевидав сотни «передовых» совхозов и племхозов, я не видел ни в одном из них подобного размаха и осмысленности культурной работы. Вся она полностью служила потребностям края. Государь ни разу не был в Байрам-Али, и этот образцовый рассадник культуры не был его «развлечение».

Геок-Тепе[80]80
  Совр. название Гёкдепе; во время завоевания Туркмении 12 января в 1881 г. селение-оазис, оплот текинцев, было взято штурмом войсками М. Д. Скобелева.


[Закрыть], памятник русского героизма, уже позади. Мы путем Скобелева приближаемся к Амударье, переезжаем ее по одному из длиннейших в мире мостов. Снова памятка. Проект этого моста военного инженера Анненкова был забракован специалистами, утверждавшими, что построить мост такой длины здесь невозможно, но Государь дал Анненкову денег из личных средств, и мост был построен железнодорожным батальоном Русской Армии. Так было в «отсталой» России!

Вот и Новая Бухара, железнодорожная станция в 12 километрах от замечательного по красоте древнего восточного города. Эмир еще держится. Коммунизм и восточная деспотия обмениваются приветом.

Вдоль платформы выстроена афганская гвардия эмира, бравые ребята в английской форме. У самой станции – ожившая сказка – свита восточного властителя, переливающаяся всеми цветами радуги группа всадников на великолепных конях, в блистающих самоцветами уборах. Пестрые халаты, белые чалмы, драгоценные пояса с редкостным оружием… 1001 ночь…

Фрунзе, стоя на площадке загона, здоровается с почетным караулом.

– Здрам желям, ваше Тилие-пилис-два! – довольно стройно звучит в ответ, и гордость эмира – европейско-азиатский оркестр гремит «встречу»…

– «Боже, Царя храни!»

Штабные главкома смущенно переглядываются, но он сам спокойно берет под козырек. Вслед за ним – штаб и мы…

Вернувшись в вагон Рабиновича, мы оживленно обсуждаем это необычное происшествие.

– Главком совершенно прав, – авторитетно решает сам комиссар Рабинович. – Почетный караул приветствовал Россию! Великую Россию, товарищи, которой многим обязана эта страна. Ведь я бухарский еврей, из тех, что здесь при вавилонянах еще были. Моя семья и теперь в Бухаре. Знаете, что было здесь до русских? Каждый еврей был обязан перепоясываться веревкой.

– Для чего? – удивленно спрашивает фон Шульман.

– Чтобы правоверный мусульманин не утруждал себя поиском веревки, когда захочет повесить этого еврея[81]81
  Согласно повелению халифа Гаруна ар-Рашида в 807 г. все представители «покровительствуемых» религий – как иудеи, так и христиане – должны были подпоясываться веревкой. Это повеление имело только одну цель – внести внешние отличия между мусульманами и немусульманами и не имело никакой связи с тем, о чем – в передаче Ширяева – говорит Рабинович; последнее было «народной» интерпретацией этого обычая.


[Закрыть].

– И вешали?

– Еще как! Ведь, это же Восток, товарищи, Восток, где все было залито кровью, вплоть до «белой кошмы» на троне эмира! Все они здесь друг друга резали. Съездим в Бухару, я покажу вам и «минарет смерти», с которого сброшены десятки тысяч жертв[82]82
  Имеется в виду минарет Калян (XII в.), с которого сбрасывали осужденных на смерть.


[Закрыть], и подземную тюрьму со скорпионами, зарисованную Верещагиным[83]83
  Имеется в виду картина В. В. Верещагина «Самаркандский зиндан» (1873).


[Закрыть]. Только русские покончили со всем этим безобразием… Нет, здешним народам нечем укорить Русских царей, особенно нам, здешним евреям. Это не «черта оседлости»… Правильно сыграли гимн «арбакэши»![84]84
  Арбакеши – водители арбы; возможно так Рабинович иронично называет гвардейцев эмира.


[Закрыть] Да, и что иное они могли сыграть? Не польку-мазурку же! А «интернационала» они, конечно, не знают. Россию, Великую Россию они приветствовали, товарищи! И правильно!

– Расцеловать бы вас, товарищ комиссар, за эти слова! – искренне вырвалось у ротмистра Львова, – но все ли у вас так думают?

– Массы есть всегда массы, – морщится Рабинович, – но ведь я – комиссар кавалерии фронта и могу самостоятельно мыслить.

Как счастлив Марцелл Рабинович, коммунист, что не дожил до «торжества социализма», думаю я теперь. Попробовал бы он сейчас так помыслить!

Это было весной 1920 г. Через два или три месяца Бухара была разгромлена инсценированным «восстанием масс», а на самом деле татарским полком Красной армии. Операция окружения города была проведена очень плохо: эмир не только уехал в Афганистан под охраной своей афганской гвардии, но вывез сто лучших жен и 500 верблюдов с драгоценностями. Зато грабили ее «хорошо». Весь Арк, холм, на котором стоял дворец эмира, был устлан шелками и коврами из его сокровищницы[85]85
  Арк – название не холма, а цитадели, где находился также и дворец эмира.


[Закрыть]. Досталось и мирному населению. Позже я сам видел золотой самоварчик (с пробой) тульской работы, выменянный у красноармейца за десять пачек заусайловской «фабричной» махорки, которой не было тогда в Средней Азии. Поджились «освободители»! Таков был первый акт «самоопределения».

Через десять лет я повидал и второй акт той же драматической комедии. Бухара, куда я заезжал в 30-х гг., была жалким, обнищавшим, пыльным и грязным городком. Красочный Ляби-хоуз[86]86
  Название – правильно: «Ляби-хауз» (перс. «У хауза») – носит не сам водоем-хауз Нодир-Беги, а площадь, окружающая его.


[Закрыть], зеркальный водоем в центре города, где прежде кейфовал весь его «бомонд», раскинувшись на коврах, висящих над водой чай-ханэ[87]87
  Совр. написание – чайхана.


[Закрыть], зарос тиной и вонял. Исключительная по красоте мечеть «четырех минаретов»[88]88
  Имеется в виду медресе Халифа Ниязкула (нач. XIX в.), также известное как «Чор-Минор» (перс. «Четыре минарета»).


[Закрыть] стояла полуразрушенной и опустелой. Огромные крытые базары, в 20-м г. еще полные товаров и кипевшие колоритной восточной жизнью, в 30-х гг. были мертвы и раскрыты… Население явно голодало: по карточкам давали только фунт скверного серого хлеба, тогда как прежде вся Бухара питалась лишь белыми пшеничными лепешками «нон». Рису для национального плова не было вовсе, но Узбекистан был зато даже не автономный, а полноправной и суверенной «советской» социалистической республикой.

Мне вспомнилось тогда то, что я успел повидать и узнать о прежней «Бухаре Эшарип»[89]89
  «Бухара-и-Шариф» – «Священная Бухара» (перс.).


[Закрыть] – Священной Благословенной Бухаре, втором (после Мекки) духовном центре Ислама, городе с сотнею медрессэ (духовных мусульманских школ), тысячами мударисов (мусульманских профессоров), изучавших и развивавших творения суфи-философов таинственного мусульманского мира. Эта священная мусульманская Бухара, к которой стекались десятки тысяч паломников со всего Среднего Востока, развивалась и процветала под охраной и попечением православных Русских Царей!

Мне вспомнился простой, самый обыкновенный каракулевый воротник, какой был почти на каждом жителе городов России; представились колонки сухих многозначных цифр, показатели мировой торговли каракулем, монополии Бухары; пришли на память фамилии миллионеров Ходжаевых, Магомет-Рассулевых, Салтановых. Конечно, не каждый бухарец был миллионером, но каждый ел вволю румяные белые «ноны» и плов с ароматным барашком, стоившим здесь тогда полторы копейки фунт. Таков был «жизненный уровень» «угнетенных» народов Востока под скипетром Ак-Падишаха, в составе Великой Российской Империи! Эти народы были тогда не только равны во всех правах «народу-империалисту», но свободны от воинской повинности, тяжкого бремени, давящего теперь «свободный» демократический мир.

Вот почему я молюсь об упокое мятежной, заблудшей души еврея-коммуниста и комиссара Марцелла Рабиновича, имевшего смелость и честность салютовать и встать на защиту национального гимна Единой Великой России, последнего «Боже, Царя храни», прозвучавшего в стране, всего лишь 50–60 лет назад присоединенной к Империи!

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 16 июня 1952 г.,

№ 64, с. 14–16.

Великий комбинатор

В песках Туркмении водится огромная, достигающая двух метров длины ящерица-варан. С виду она очень страшна – прямо крокодил, но на самом деле абсолютно безвредна и безопасна. Туркменские мальчишки забавляются с ними, как наши – с котятами.

В газете «Вечерняя Москва» промелькнула заметка о том, что на «буржуазном разлагающемся Западе» вошли в моду женские туфельки и сумочки из замшевой кожи. В мозгу «великого комбинатора» – первого секретаря Средазбюро ЦК ВКП(б), т. е. заместителя Сталина над пятью бутафорскими республиками Средней Азии Зеленского[90]90
  Исаак Абрамович Зеленский (1890–1938), с 1924 г. возглавлял Средазбюро, верховный орган ЦК ВКП(б) в Средней Азии (функционировало в 1922–1934 гг.); казнен.


[Закрыть] она оформилась в четкий план превращения узорчатых шкурок варанов в не столь живописные, но более приятные в наши дни долларовые бумажки, часть которых прилипла бы к рукам его самого.

Темпы соцстроительства не терпят промедлений. Тотчас по всей кооперативной сети Туркмении пролетели циркулярные телеграммы о заготовке варанов для экспорта. Голоштанные туркменские ребятишки толпами устремились в пески и потащили оттуда на веревочках тысячи экземпляров нового достижения социалистической экономики. Одновременно начались поиски и наем операторов, т. е. драчей, умеющих снимать тонкие шкурки ящериц.

Первая часть «кампании» шла с перевыполнением плана на 300 %.

По цене 100 граммов паточных леденцов за штуку, туркменчата наволокли во дворы степных факторий тысячи ящериц. Но во второй ее части получился «прорыв»: спецов по обдиранию варанов не оказалось, а дилетанты портили экспортные шкурки.

Между тем, сам заготовленный экспорт внепланово хотел есть, и устремился на лишки сахара, риса, муки, сложенные во дворах тех же факторий.

Завы факторий завопили. Начался бешеный обмен телеграммами между степью, Ташкентом (Зеленским), Москвой (Внешторгом) и Лондоном (фирмами, выдавшими задатки под товар). Все окончилось к общему удовольствию: лондонские покупатели получили крупные неустойки; вараны – свободу; туркменчата – леденцы; завы факторий – разрешение списать в графу «неизбежных потерь производства» съеденное варанами и, конечно, добавили в этот счет на свою долю, а все Средазбюро, во главе с самим Зеленским, хохотало до коликов. О пущенных на ветер народных деньгах не было сказано ни слова. Такова была веселая, но неудачная афера «великого комбинатора». Прочие его «комбинации» были много удачнее для советской кассы и много печальнее для подсоветского народа. В их финалах никто не смеялся, но многие, очень многие плакали.

Сын местечкового еврея, владельца мелкой аптеки, провизор по профессии и образованию, Зеленский был действительно незаурядным финансистом социалистического типа, т. е. ставившим знак полного равенства между понятиями «прибыль» и «грабеж». Его первой широкой, всесоюзной операцией на этом поприще было исключительное по наглости ограбление возродившейся в годы НЭП’а российской кооперации.

Населению больших городов было предложено строить, организовавшись в кооперативные общества, собственные многоквартирные дома, при гарантии личной собственности квартиры каждого пайщика. Это мероприятие имело большой успех. По всем значительным центрам, а более всего в самой Москве, создалось множество строительных коллективов; их члены, урезая себя во всем, ежемесячно несли свои взносы. Стройка развернулась вовсю… Через 3–4 года, когда много таких домов было уже построено, а еще большее количество обеспечено строительными фондами, правительство… национализировало все эти дома и собранные средства, не вернув, конечно, пайщикам даже их взносов. Счастливые обладатели собственных квартир в 3–4 комнаты, созданных на их трудовые сбережения, были «уплотнены» и перешли на положение бесправных жильцов «жактов».

Эта «комбинация» была оценена, и Зеленский поставлен во главе всей кооперации. Тут он произвел такую же «реформу», «уровняв» всех пайщиков, т. е. отобрав безвозмездно все взносы сверх основного минимума. Пайщик, внесший, примерно, 1000 рублей, терял 990, сохраняя лишь 10 рублей. Потребительская и производственная кооперация были убиты наповал. Вся система перешла в руки социалистического государства и фактически перестала существовать.

После этих «достижений» Зеленский был назначен суб-диктатором всего Туркестана с чрезвычайными полномочиями. Этот пост был очень значительным, т. к. Средняя Азия в то время была самой богатой частью Союза, сохранив еще многое из накопленного в «тюрьме народов»[91]91
  Так автор иронично употребляет определение Российской империи, возникшее после известного пасквиля маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» и вновь внедренное Лениным (статья «К вопросу о национальной политике», 1914): активно использовалось в советской риторике для обозначения якобы угнетенного состояния нерусских народов до революции.


[Закрыть].

Зеленский начал с «земельно-водной реформы», т. е. с зажиточных хозяйств. Дело в том, что в Средней Азии помещиков русского типа, многоземельных, совсем не было. Владения в 6–8 га орошенной земли или сада были бытовым максимумом, но плодородие страны (две жатвы пшеницы или шесть укосов люцерны в год на Зеравшане!) делала их владельцев сравнительно богатыми, вполне зажиточными. Вода же там имеет исключительное значение: без орошения – все мертво.

Зеленский прежде всего национализировал земли мечетей, «вакуфов» (мусульманских благотворительных обществ) и все владения, превышающие 1,5 га полива. Награбленное он передал мелкими участками безземельным младшим родовичам (родовой быт и родовое землевладение еще жили тогда в Средней Азии) и загнал этих новых собственников в прообразы колхозов, национализировав воду, вырвав все водоснабжение из рук крестьянских общин и передав его своим чиновникам. Упорных единоличников он ликвидировал чрезвычайно просто: не дал им воды и засушил их участки. Таким образом, он предвосхитил в Средней Азии проведение сплошной коллективизации.

Далее была объявлена «новая хлопковая программа», т. е. на всех поливных землях было разрешено производить только хлопок, сдавая его соцгосударству по бесстыдно сниженной цене.

Промышленность Царской России была также остро заинтересована туркестанским хлопком, но тогда производство его стимулировалось высокими ценами закупки, авансированием производителей и другими мерами поощрения. Кроме того, Средняя Азия получала дешевую пшеницу с Кубани через Красноводск и с Поволжья через Оренбург. Теперь этого притока не было, и хлопководство обрекало местное население на голод.

Кишлаки (поселки) сопротивлялись сначала пассивно – сеяли неразрешенную пшеницу. Зеленский двинул на поля спецотряды и выкосил незрелый хлеб на корню. Возникло движение «палочников» – крестьянских антисоветских партизан. Оно было потоплено в крови.

Победа! Соцпромышленность получила хлопок, а трудовое крестьянство «национальных республик» – голод и нищету. Достижение!

В личной жизни Зеленский был очень веселым, остроумным и скептически-циничным человеком. Часто соприкасаясь с ним по газетной работе, я всегда старался настраивать его на разговор «не для печати». Когда это удавалось, и Зеленский, увлекшись своей болтовней (поговорить он любил), начинал с потрясающим цинизмом рассказывать свои «анекдотики», можно было лишь изумляться той степени морального разложения, до которой он дошел.

Под пару ему была и его жена. Она происходила из старинной титулованной семьи, воспитывалась в Смольном, но в самой последней торговке было больше совести и меньше бесстыдства, чем в ней.

Проводя социалистические «комбинации», Зеленский не забывал и себя. Медленно и осторожно он переводил крупные суммы заграницу, подготавливая себе «невозвращенство» и богатую жизнь в одной из либерально «демонократических» стран. Это сорвалось. Личная вражда – ею пропитаны все партийные организации – «подобрала ключи» и, несмотря на огромные заслуги перед партией и несомненную «нужность» ей Зеленского с его большим соцкоммерческим умом, он был все же расстрелян. А способности его были не заурядные: адская идея Торгсина… выжимание золота голодом, – принадлежала тоже ему, чем он любил хвастать.

Расцвет «творчества» Зеленского совпал с появлением книги Ильфа и Петрова «12 стульев», и в партийных кругах Зеленский получил кличку ее героя – Остапа Бендера – «великий комбинатор».

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 30 июня 1952 г.,

№ 65, с. 7–10.

Сверх-Обер-Хам

В тридцатых годах, в Ташкенте, был созван 5-ый всемирный геологический конгресс[92]92
  В действительности – 3-й Всесоюзный съезд геологов с участием иностранных гостей, который проходил в Ташкенте с 20 по 26 сентября 1928 г. В нем принимали участие шесть немецких геологов (Кайзер, Хосмат, Кайзер, Борн и Цур-Мюллен) и один чешский (Ульрих). 5-ый всемирный геологический конгресс проходил в Вашингтоне в 1891 г.


[Закрыть]. Большевики, воспользовавшись очередью России в Международной ассоциации геологов, решили блеснуть, и имели эту возможность, благодаря жившим еще старым геологам: Обручеву, Ферсману, Губкину и уже начатым широким обследованиям первой пятилетки.

Но пропагандный бум не удался: на съезд прибыла лишь делегация Германии, социал-демократическое правительство которой дружило тогда и заигрывало с Советами.

Зато уж с этой делегацией носились, как с богатой тещей: угощали на банкетах, услаждали специальными концертами… не обошлось без неудач и здесь. «Президент» Ахун-Бабаев в произнесенной им по-русски приветственной речи так и не смог выговорить слова геология и заменял его привычным идеология. Внимательно слушавшие немцы были озадачены.

На концерте туземной музыки стало еще «веселее». Этот концерт устраивал местный старожил Покровский[93]93
  Вероятно, речь идет о Викторе Александровиче Успенском (1879–1949), музыковеде, композиторе и фольклористе. С 1918 г. (и до конца жизни) Успенский жил в Ташкенте, занимался исследованием музыкальной культуры народов Средней Азии. В конце 1920-х гг. он устраивал также вечера национальной музыки. Под «двухтомным трудом» автор, видимо, подразумевал труд Успенского «Туркменская музыка», первый том которой вышел как раз в 1928 г. (Сообщено А. Б. Джумаевым, Ташкент.)


[Закрыть], большой знаток восточной музыки, автор глубокого двухтомного труда о ней, но абсолютно не знакомый с законами сцены. Главную же роль в туземных оркестрах играет инструмент карнай – гигантская, в четыре метра длиной труба, прямой потомок тех, которые разрушили стены Иерихона. Обычно «артист» в нее дует, его помощник держит на плече противоположный конец с раструбом. Рев ее ужасен.

Немцев посадили в первом ряду небольшого, но изящного зала, бывшего военного собрания, а Покровский построил оркестр в ряд по самому краю авансцены, взмахнул руками…

…Дружно грянули огромные котлы-барабаны, а карнай рявкнули, упершись чуть не в самые лица немцев…

Толстый профессор Кайзер в ужасе схватился за голову и мог лишь сказать:

– Kolossal!

В заключение же съезда немцы задали ехидный вопрос:

– Почему у вас, при таком невероятном богатстве геологического материала и столь широком размахе прикладных исследований, так бедна их теоретически-научная разработка?

Отвечавшему им академику Ферсману пришлось смущенно ограничиться общей фразой.

Но ловкачи советской пропаганды готовили уже новый трюк: была задумана объединенная советско-германская экспедиция на Памир, с целью «открыть» уже открытые пики Петра Первого и Николая Второго, а заодно и переименовать их в пик Ленина и пик Сталина. Оба пика выше 7000 метров, близки по высоте к Эвересту, и Германия выслала для их «открытия» шестерых лучших альпинистов. Советы также послали бригаду альпинистов, бригаду научных работников, во главе с профессором Щербаковым[94]94
  Дмитрий Иванович Щербаков (1893–1966) – ученый в области геологии, минералогии, геохимии и географии, с 1953 г. действительный член Академии наук СССР.


[Закрыть], а верховное начальствование над всеми «штурмующими Крышу Мира» силами вручили «испытанному» главковерху, в то время прокурору республики – Крыленко[95]95
  Николай Васильевич Крыленко (1885–1938) – верховный главнокомандующий российской армии после октябрьского переворота 1917 г., с 1931 г. нарком юстиции; казнен.


[Закрыть].

Я обслуживал от газеты и конгресс и экспедицию, вследствие чего и имел сомнительное удовольствие познакомиться с этой «исторической» личностью.

Тотчас по прибытии экспедиции я интервьюировал профессора Щербакова. Это был скромный, тихий, но глубокий, вдумчивый человек науки. Он обстоятельно и детально излагал мне ряд исследовательских проблем, которые надеялся разрешить в предстоящей экспедиции. Я записывал. С шумом открылась дверь, и в комнату ввалился здоровенный детина средних лет, очень похожий на переодетого в щегольской френч деревенского мясника. Соответствующие манеры, соответствующая морда.

Дорогие читатели, вы знаете, что я избегаю грубых слов в моих рассказах вам, но в данном случае такое определение неизбежно. Можно сказать лишь еще грубее – харя. Назвать же этот «портрет» лицом или физиономией нельзя.

Черты его были обычными, даже правильными, но выражение тупого самодовольства, чванства, наглости – попросту хамства – проступало столь ярко, что покрывало собой все прочее. Трудно верилось, что его обладатель окончил университет.

– А, сотрудник печати? Очень хорошо, – не здороваясь, бросил он мне, – ну, эту профессорскую… (непристойное слово) бросьте к… (непристойная фраза). Слушайте, что я вам скажу и записывайте. Слово в слово.

Крыленко развалился в кресле, закурил, не предложив, конечно, нам, папиросу, и понес трафаретную пропагандную чушь о «достижениях», «победах» и прочем. О научной работе, ее конкретных задачах – ни слова. Потом выяснилось, что он спутал даже намеченный маршрут, что мягко пояснил мне проф. Щербаков: тов. Крыленко «оговорился».

Что было делать мне? Дать болтовню Крыленко без разъяснения смысла экспедиции?

Умный заместитель редактора Эйдельсон нашел выход. Он дал оба интервью разом под жирным заголовком: «Мы штурмуем Крышу Мира».

Я сопровождал экспедицию до линии вечных снегов, и в вагоне служил переводчиком между русскими и немецкими альпинистами. Наши были славными, крепкими молодыми ребятами. Снаряжены они были «по-советски»: в солдатских бутсах и стеганых ватниках. Для питания – сало и крупа. Немцы имели, конечно, полное снаряжение европейских спортсменов, каждый предмет которого возбуждал удивление и восхищение наших.

– Что это? Для чего это? – то и дело спрашивали они, указывая то на сухое горючее, то на другие приспособления горного спорта. Рулончики гигиенической бумаги, которые несли при себе немцы, привели их сначала в недоумение, а потом вызвали взрыв хохота. Оторвали себе по кусочку – показать дома.

– Они, кажется, никогда не видали этого? – в свою очередь удивились немцы.

Стыдно мне было тогда, и этот эпизод, эти вежливо-насмешливые улыбки немцев вспомнились мне много лет спустя, когда я увидел знаменитый номер розенберговского журнала «Untermensch»[96]96
  «Недочеловек» {нем.) – так называлась брошюра (не журнал), выпущенная в Германии в 1942 г.


[Закрыть].

Крыленко в дороге шумно ссорился с сопровождавшей его сожительницей, тоже «героем» тов. Розмирович[97]97
  Елена Федоровна Розмирович (1886–1953) – революционерка, жена Н. В. Крыленко (позднее – дипломата А. А. Трояновского), в 1931–1933 гг. член коллегии Наркомсвязи СССР.


[Закрыть], причем крепкие выражения сыпались с обеих сторон. В тех же формах он покрикивал и на профессоров. С альпинистами он вообще иначе не разговаривал.

«Штурм» совершился. И русские и немцы поднялись на пики. Переименовали их и утвердили на ледниках красные тряпки.

– Каковы научные результаты экспедиции? – интервьюировал я вернувшегося Щербакова.

– Темпы научной работы не совпадают с темпами спорта, – уклончиво ответил он, – пока я воздержусь от ответа… потом… Когда мы разберем, проанализируем собранные материалы…

– Для науки – нуль с хвостиком! – понял я.

Но шум был большой. Кажется, прокричали об «открытии Памира» и за границей, как потом о папанинской буффонаде на Северном полюсе. Госиздат предложил мне выпустить книгу об экспедиции с очень большим тиражом при столь же высоком гонораре. Я отказался. Не смог. Пришлось бы сверх сил врать, восхваляя «подвиг» и «достижения» советчины, в то время как единственный там действительный реальный подвиг был совершен нашими ребятами-альпинистами, сделавшими этот очень трудный подъем на пики без снаряжения, полуголодными, но все же не отстав от блестяще снаряженных и тренированных немцев.

Не беда! Рекламные книги написали другие, не видевшие Памира и близко. Так фабрикуются «достижения», приводящие в восторг наивных европейцев и янки.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 14 июля 1952 г.,

№ 66, с. 11–13.

Ленинский «гвардеец»

В тридцатых годах, в партийных кругах циркулировал анекдот о том, как на последних партийных съездах старейший большевик Рязанов появлялся всегда в сопровождении двух здоровенных детин, которые на заседаниях неизменно сидели рядом с ним и осаживали старика, если он пытался подавать реплики с места. На трибуну его, конечно, не пускали, но не показать на съезде первого переводчика Маркса на русский язык и личного друга Ленина было невозможно.

Этот анекдот соответствовал действительности, был фактичен, а другой, вымышленный, столь же характерен для отношения Сталина к «ленинской гвардии».

Рассказывали, что вдова Ленина, Крупская, попыталась возражать против проведения сплошной коллективизации. «Мудрейший» тотчас вызвал ее:

– Ты, что это, старая дура, бузить вздумала? Ты у меня смотри! А то я тебя от звания ленинской жены отставлю, разжалую, и Колонтаиху ему во вдовы назначу!

Ближайшие соратники Ленина, Бухарин, Зиновьев, Каменев и др. были расстреляны после упорной внутрипартийной борьбы. Второй сорт – истреблен без особой помпы, а мелочь – просто сведена к нулю, рассажена по концлагерям или загнана в глухие углы под надзор местных органов НКВД доживать в качестве «музейных экспонатов». Жизнь одного из таких «экспонатов» я мог проследить и с внешней и с внутренней сторон.

Вскоре после 1905 г. в наш губернский город прибыл ветеринар Николай Николаевич Баканов. До этого он был в ссылке, в Вологодской губернии, где так же служил уездным ветеринаром, и свое место в губернии – повышение – он получил по протекции одного из наших «прогрессистов», кстати сказать, титулованного крупного помещика. Подобное покровительство революционерам было тогда в моде. Баканов был знающим ветеринаром, и окрестные коннозаводчики наперерыв его приглашали. Он быстро составил круг знакомств и, будучи к тому же прекрасным винтером, стал непременным членом губернского собрания, где его неизменным партнером в игре был другой ее чемпион – полицмейстер.

Партийный большевик-подпольщик и начальник полиции совместно объявляли «большой шлем в безкозыре». Случались и такие разговоры:

– Три червы! – «показывал масть» полицмейстер, – к тебе, Николай Николаевич, опять «племянник» приехал?

– А что? Пики четыре!

– Жандармский ротмистр говорил: сведения к нему поступили… Пять в бубнах! Так, ты, того… убери «племянника» на время…

Патриархально работала наша полиция в те времена «кровавого царского режима»!

В уютном домике Баканова была явочная квартира подпольщиков не только с.-д. партии, но и с.-р. Когда нужно бывало кого-либо или что-либо спрятать, он обращался к одному из друзей-помещиков.

– Ну, что ж, – отвечал этот русский хлебосол, – пусть у меня поживет… Мы образованным людям рады… у нас тихо.

Молодежь валом валила к «дяде Коле». Во-первых, у него бывало весело и непринужденно, а, во-вторых, и для многих, в-главных, он был «в ссылке», «страдалец за народ», «борец» и даже «крупный революционер». Обаяние революционной романтики, воспитанное в сердцах русской молодежи «прогрессивной» литературщиной, было неотразимо. Покаюсь: и я ему тогда поддавался.

Не только неопытная молодежь давала увлечь себя по этому пути, но, как свидетельствует недавно вышедшая правдивая книга «На путях к свободе» А. В. Тырковой-Вильямс, и государственные мужи, либеральные общественные деятели, которых и сам П. А. Столыпин считал «мозгом страны», не далеко от нас ушли, а навредили России побольше…

«Крупным революционером» Баканов никогда не был. Он был только рядовым партийцем-подпольщиком, случайно попавшим в выгодное для партии положение, в силу которого он приносил ей большую пользу, скрывая у себя террористов и агитаторов, бомбы и прокламации, вербуя безусую экспансивную молодежь и, вероятно, осведомляя вовремя об опасности. Он мог это делать в силу своих клубных связей.

После «февраля» он стал председателем местного совета, а в «октябре» первым предгубмсполкома, т. е. губернатором, во время правления которого был расстрелян его бывший партнер по винту – полицмейстер. Потом я надолго потерял из виду «дядю Колю», и встретил его вновь лишь в 30-х гг. в Среднеазиатском госуниверситете[98]98
  В настоящее время – Национальный университет Узбекистана.


[Закрыть]. Он вел там какую-то мелкую, необязательную дисциплину.

Заговорили по-старому: он мне «ты», я ему «вы, дядя Коля». Позвал его, постаревшего, как-то пришибленного, жалкого, к себе и за крепким чаем, которого он был большой любитель, разговорились совсем «по-старому», по душам.

– В гору идешь? – сердито буркнул сперва дядя Коля, – профессор… и в газете твое имя всегда…

– Мои горки – ухабистые, дядя Коля. И в газете мое имя стоит, и в учетных листах НКВД. А сюда знаете, откуда я прибыл? С Соловков. Пять лет у вас поживу. Не меньше.

– Вот, оно что! – облегченно вздохнул дядя Коля, – и тебя, значит, прихватили. Ну, тогда давай побалакаем, отведем душу.

Побалакали. Оранжевая луна прошла уже полпути по синему южному небу, а старик все еще рассказывал мне тяжелую повесть полного крушения своих идеалов, признания ложности всего своего жизненного пути, безысходности и мук совести прозревшего русского передового интеллигента.

– Ты думаешь, у меня сердце кровью не обливается при виде происходящего? – говорил дядя Коля, – Ты думаешь, я не вижу, не знаю, не понимаю всего этого ужаса? Я, брат, больше тебя знаю. Я пока еще в партии и на закрытые собрания допущен. А что я могу сделать сейчас?

– Сейчас, конечно, ничего. Сейчас вы немногим выше лаборанта, но когда вы были председателем губисполкома? Тогда вы могли же?