Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

Сколько было этих Ванек и Гришек, воспринявших от нее циферную премудрость Пифагора и строки Пушкина «Зима. Крестьянин, торжествуя…», постараемся подсчитать при помощи того же Пифагора: 44 года по 40 (меньших выпусков не бывало) получится 1760. Для города с населением тогда в пятьдесят тысяч человек процент солидный. Большевики не преминули бы заорать во всю мочь о таком своем достижении, а об этом достижении трудовой жизни одного только низового интеллигента никто не кричал. Это было обычным явлением. Добрым словом вспоминали, правда свою учительницу многие. И кого-кого только не было в их числе! Врачи, лавочные сидельцы, адвокаты извозчики… Слышал доброе слово о ней же я и теперь, в эмиграции, куда тоже попала часть ее учеников.

Учительница Клавдия Капралова начала свой трудовой путь в годы «народничества», «хождения в народ». И сама она была народницей! Только без кавычек.

– Служить народу, конечно, наша обязанность и, в частности, моя обязанность, – говорила она, – но зачем это куда-то и как-то по-особенному «ходить в народ»? Ведь он тут, с нами, вокруг нас, этот русский народ. И мы сами этот народ. Делай свое дело, на которое ты поставлен, а по сторонам зря нечего шляться.

Это свое дело – просвещение русского народа, она и делала на своем месте, так, как находила это нужным, но снова не так, как учили это делать и требовали народники в кавычках. В те годы среди учителей народных школ было распространено увлечение «туманными картинами» – предтечей кинематографа – в сопровождении их беседами о строении вселенной (без участия в нем Господа Бога, конечно), о происхождении человека от обезьяны по Дарвину и т. д. Учительница Капралова таких бесед не вела.

– Эти туманные картины только туман напускают туда, где все просто и ясно. Ни к чему они.

Не туманная имитация жизни, но сама живая жизнь, будь то жизнь человека, животного или растения, влекла ее к себе, и молодая учительница не только стремилась осмыслить, воспринять все многообразие великого творческого процесса, но влиться в него, принять самой участие в созидательном труде природы и вовлечь в него других.

При школе был большой пустырь залежной земли, целины. Тогда, в восьмидесятых годах прошлого столетия, не теснились, как теперь, особенно в молодых городах, каким был Ставрополь, едва насчитывавший сотню лет своего существования.

Творческий темперамент учительницы Капраловой не терпел пустоты, и вот ею самой, при помощи школьного сторожа было начато освоение этой целины. Они вдвоем начали рыть ямки и сажать в них яблони, груши и все, что давали молодой учительнице соседи и знакомые. А знакомым был чуть ли не весь город. Скоро городской садовник, чех Новак, пришел посмотреть на ведущиеся в школе работы и через несколько дней, поговорив с городскими воротилами, прислал целый воз саженцев различных пород плодовых деревьев и цветов. Ботанических знаний К. Капраловой стало уже маловато для развернувшегося дела. Почувствовалась потребность и в живой силе для расширившейся работы. Эту силу дали ученики, любившие свою учительницу. Они оставались после уроков помогать ей и прибегали на школьный двор в праздники. Почему? Да потому, что им было там весело и интересно. Живое влечет к себе живое.

А вот за пополнением знаний пришлось ехать в Москву, и учительница Капралова была направлена только что организованным в губернии земством на летние садоводнические курсы при Петровской академии. Там она впервые увидела образцовую показательную пасеку. Трудовая организация пчелиного общества глубоко заинтересовала ее, да и сладенький медок она тоже любила. На следующий год она окончила и эти курсы и вернулась с них в Ставрополь, привезя туда первый Дадановский рамочный улей и несложный аппарат для производства искусственной вощины.

Годы шли, и число ее учеников росло. Не покидая школы, она приняла еще на себя обязанности земского инструктора садоводства и пчеловодства. Теперь не только стриженые под гребенку Ваньки и Гришки приходили в школьный сад, но и седоусые казаки из ближних станиц заворачивали туда в базарные дни.

– Зотиковна, уважь, приезжай ко мне на хутор! Я за тобой сына пришлю. А то пчелки у меня чтой-то болеют. Мрут любезные. Каждый день из улья по горсти выгребаю.

Учительница Капралова, ставшая из Клавочки Зотиковной, ехала и лечила пчел, разъясняла преимущества искусственной вощины, окуривала, делила рои, и ширилось пчеловодство в раздолье ставропольских степей.

А то в школьный сад заходил пенсионер-чиновник в камлотовой шинели:

– Клавдия Зотиковна, раздобыл я прививок французской груши, не откажите в любезности помочь, загляните! Вещь ценная и редкая. На свои знания я не полагаюсь.

Зеленели садики пригородов Форштадтской, Казачьей, Мамайской слободок, розовели в них невиданные раньше сорта яблонь и груш, янтарным наливом золотились сочные рейнские сливы… А сам класс тети Клоди стал теперь какой-то оранжереей: и зимой и летом он благоухал ароматами левкоев, фрезий, петаспорума, пышных махровых гераний – скромной радости тюлевых «мещанских» окошек… Цветы несли эту радость в тусклый провинциальный быт.

А годы все шли. Клавочка давно уже стала Клавдией Зотиковной, потом всеобщей тетей Клодей и, наконец, бабушкой, какой и застал ее я, уже в отставке от школы. Сама школа не называлась уже Беспомощенской, а носила какой-то двузначный номер и ни сада, ни пасеки при ней уже не было. Сад вырубили для устройства на его площади футбольного поля, а пасеку просто растащили новые хозяева.

Но работа самой тети Клоди, ставшей теперь уже бабушкой, ее служение живым людям народу без кавычек продолжалось. И теперь, к пребывавшей в вечном движении старушке с подвязанными веревочками очками на носу, приходили огорченные мамаши и жаловались, разводя руками:

– Матушка, Клавдия Зотиковна, вы уже возьмите, подучите моего болвана. Опять по письму переэкзаменовку схватил. Уж и не знаю, кто виноват: сам ли он или новые учителя плохо учат…

Старая учительница брала «болвана», учила его грамматике, убирая сама в то же время комнату, или стирая, или готовя обед. «Болван» выдерживал переэкзаменовку.

Или забегал нагруженный тремя авоськами, вечно спешащий и всюду поспевающий советский спец.

– Клавдия Зотиковна, я пчелок завел, один рой. Сахарку-то теперь, знаете, не всегда достанешь… Так вот прошу вас: составьте мне рецепт искусственной вощины, а я уж как-нибудь своими силами изготовлю, словчусь… А то, где ее достанешь?

Восьмидесятилетняя старушка единолично продолжала свое служение русскому народу не туманными картинами и не историческими воплями о «страдающем брате» а всем видимым и ясным, беспрерывным, повседневным, обычным трудом на указанном ей Господом месте. Такой я и оставил ее, уезжая в эмиграцию, единоличницей культурной работы в стране «великого коллективного творчества». Одиночкой. За всю свою долгую жизнь учительница, садовод и пчеловод Клавдия Зотиковна Капралова не нашла времени для самой себя… Замуж выйти она не успела, хотя женихи, и верные женихи у нее были, о чем сама она рассказывала мне с теплою старческою слезой.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 26 апреля 1956 г.,

№ 327, с. 7–8.

Опыт веков

В дни празднования трехсотлетия Дома Романовых обычно тихая провинциальная Кострома кипела шумной праздничной жизнью: туда приезжал Государь со всей Семьей, великими князьями и пышной свитой. Что творилось там в день его приезда! На оба берега Волги собрались многотысячные толпы крестьян не только со всей Костромской губернии, но даже из соседних – Ярославской и Нижегородской. И ведь никто не гнал их туда, как это бывает теперь, при большевистских празднествах, а сами они, теряя горячие трудовые дни, шли за многие десятки верст из глухих Керженских лесов, с тихой, серебристой Утки и раздольной, рыбной Ветлуги. Оба берега великой русской реки были покрыты этими толпами. Люди стояли так тесно, что буквально некуда яблоку было упасть. А когда показался сам Венценосец, то казалось, что от приветственных криков даже и сама гладь Волги покрылась волнистой рябью.

Ко дням торжеств была устроена в городе большая сельскохозяйственная выставка. Захолустная тихая губерния щеголяла перед столичными гостями всею мощью таящихся в ней производительных сил. В витринах красовался шелковистый костромской лен-долгунец, считающийся одним из лучших в мире, рядом с ним золотился янтарными переливами душистый мед из лесных пасек, а дальше, множество различных поделок из дерева, бересты, липового лыка, которые производят костромские крестьяне исключительно из местных материалов в долгие зимние вечера. Богатства северной кондовой Руси, представленные на выставке, поразили тогда прибывших на торжества иностранцев, представителей дипломатического корпуса…

За павильонами был размещен отдел животноводства. Там красовались видные, важные симменталы, модные в то время серые швицы, а из местных пород были показаны главным образом, романовские овцы, густая, мягкая и легкая шерсть которых славилась по всей Руси, как лучшая для изготовления полушубков.

Этим отделом заведывал молодой, только что назначенный департаментом земледелия в Костромскую губернию специалист по животноводству, Александр Матвеевич Макаров. Он происходил из крестьян Тверской губернии, и счастливо сочетал в себе стремление к овладению всем опытом Запада, по его специальности с внимательным и углубленным отношением к своему русскому, накопленному веками опыту в том же самом направлении. С крестьянами он умел говорить, избегая педантичного, дидактического тона, а также и иностранной терминологии. Говорил просто, понимал их и они понимали его. Вероятно, поэтому собравшиеся на торжества крестьяне, с большим интересом посещавшие также и выставку, собирались вокруг молодого агронома целыми группами, то спрашивали, то свое рассказывали, а порою и в споры вступали. Во время одного из таких споров, его оппонентом оказался невзрачный, небольшого роста, средних лет, мужичок. Ничего в нем не было подчеркнуто традиционного («иконописного»), не был он похож па тургеневского Хоря, а был скуластым, с реденькой бородкой и как будто даже раскосыми глазами. Таких много в Костромской губернии, особенно в лесных заволжских ее районах. Финская кровь древних ее насельников и до сих пор дает себя чувствовать.

– Обидели вы, барин-агроном, нашу Мисковскую волость, – качал он головой, сильно упирая в речи на букву о, – обидели, не показали вы Царю наших коровушек. А того стоило бы.

– Ваших мисковских? Слыхал я о них что-то, приехав сюда, – отвечал ему агроном, – да только, знаете ли, говорят, они ничего интересного собою не представляют. Коровы мелкие, невзрачные… Что ж их высоким гостям показывать?

– Мал золотник, да дорог, говорится. А Государю-то даже очень антиресно было б их посмотреть. Потому они сами тоже вроде как бы царской породы!

– Царской породы? – засмеялся агроном Макаров. – Это как же понимать?

– А вот как, – обстоятельно ответил мужичок, – от Царя Петра повелось ихнее пребывание у нас, в нашей Мисковской волости, значит. Верно вам говорю, у нас это спокон веку от деда внуку передается.

Мужичок был, видимо, словоохотлив и, пересыпая свою окающую речь пересмешкой и прибаутками, поведал окружавшим его такую быль:

– В давнее время, когда царь Петр Алексеевич корабли строил, надобен был ему добрый лес, для этого дела пригодный. Вот он по Матушке-России ездючи и высматривал места, где такого леса, достаточно, да и от полноводных сплавных рек недалеко… Конечно, и Волгу нашу осмотрел, заглянул и на Каму, и на Унжу, да и к нам тоже, в нашу Мисковскую волость. Там в то давнее время, конечно, дебря была непроходимая. Ну, так вот, прогулял по этой дебре царь Петр Алексеич целый день, время было летнее, жаркое, ну, конечно, притомился и напиться ему в охоту. Зашел он в первую избу нашего Мискова и прямо говорит бабе:

– Угости, хозяйка, молочком холодненьким!

Выпил царь одну мису, за ней другую, да еще и третью пожелал.

– Экое, говорит, у тебя славное молоко, хозяйка! Прохладное, да густое, и дух от него легкий. Значит, скотинка у тебя добрая.

– Обнаковенная, – отвечает баба, – какая у нас исстари водится.

– А, ну, покажи! – и сам вперед бабы на двор.

Осмотрел коровенок, расспросил обо всем – и как доятся и как телятся, а на прощанье промолвил:

– Теперь жди от меня подарка.

Слово царское верное. Не прошло и году, приезжают к нам в село царские драгуны и бугая ведут.

– Где вот такая баба, какая в прошедшем году царя молоком потчевала?

Конечно, разом дознались, и говорит ей драгунский начальник:

– Вот тебе и царский подарок за твое угощение.

Какой был этот бугай, я вам, конечно, в точности не скажу, врать не буду, а только от него, да от наших коровенок, и повелась наша мисковская порода. Приезжайте сами, посмотрите.

Агроном Макаров заинтересовался этим рассказом и вскоре после выставки поехал обследовать коров Мисковской волости. Вернувшись оттуда, он с восхищением и, вместе с тем, с удивлением рассказывал:

– Вот вам и клад, таившийся двести лет в нашей губернии. Действительно, совершенно особая, вполне константная, своеобразная порода, резко разнящаяся от соседних холмогорок и видимо произошедшая, вследствие прилития неголландской крови, а какой-то другой, возможно, что и джерсеек. По экстерьеру кажется корова невзрачной, но измерение удоев и главным образом анализ содержания жиров в молоке дает изумительные результаты. Рекорды джерсеек побиты вот этими самыми, никому неизвестными мисковскими коровенками. Я сам себе не верил, когда производил анализ. Однако, главное-то еще не в этом, а в том, что мисковские крестьяне сами по себе замечательные животноводы. Те выводы, к которым мы пришли путем научного исследования, известны им, как передающийся из рода в род, из поколения в поколение навык, своего рода, обычай, так сказать. И представьте, что на основе этого, веками накопленного, опыта они знают иногда даже больше, чем узнаем мы, вооруженные всею современной техникой. Например, степень витаминозности различных трав. Конечно, слово витамин они никогда не слыхали, но питательное содержание кормов оценивают совершенно правильно. Даже тот же процент содержания жиров просто по вкусу определять умеют. Возьмет баба, на язык, почмокает и говорит: «Вот это молоко пожирнее, а вот это пожиже. Знают также многие приемы племенного разведения скота, даже вошедший у нас теперь в моду имбридинг, т. е. прилитие родственной крови с целью закрепления породы в самой себе. Вот так, руководствуясь этими, идущими с древних веков навыками, они вывели у себя на местном поголовье от подаренного царем бугая, поистине замечательную породу. Получается черт знает что: платим огромные деньги за швицев и симменталов, а они здесь неизбежно получают туберкулез и вместо улучшения ухудшают местное поголовье. Мы же не видим и не хотим видеть того, что у нас под носом. Однако, вы не принимайте меня за квасного патриота, да и мисковских мужиков тоже. Увидели они, как я производил анализ молока на количество жиров, тотчас же детально обо всем расспросили и попросили прислать им нужной аппаратуры. Вообще, разговоров с ними у меня было много и не знаю, кто от кого больше научился: они ли от меня или я от них…»

Позже агроном А. М. Макаров написал о мисковском скоте научно-популярную брошюру, снабдив ее всеми требующимися научными показателями. Эта брошюра была издана департаментом земледелия, но грянула революция, и в ее первые годы было не до мисковской породы. Но агроном Макаров еще сидел на своем месте и сумел заинтересовать «открытой им» породой пришедших к власти большевиков. Они, как свойственно их психике, тотчас же схватились за мисковскую корову, отпустили крупные средства на организацию племенного ее рассадника, отвели для этого большое имение Караваево близ Костромы и заведующим туда назначили самого А. М. Макарова. Дело, казалось бы, пошло на лад, но дальнейшему его развитию помешал… троцкизм. Заведывавший губземотделом большевик был обвинен в этом уклоне и арестован. Вслед за ним арестовали и агронома Макарова, хотя он был беспартийным. Макаров отсидел, сколько ему полагалось по нормам советской карательной политики, и почти через два десятка лет я встретился с ним уже совсем на другом конце России – в Ташкенте. Он преуспевал, был уже профессором животноводства местного сельскохозяйственного института.

– Ну, а мисковские коровы как поживают? – спросил я его. – Удалось ли развести эту замечательную породу?

В ответ мне профессор Макаров лишь махнул рукой.

– Зачем спрашивать? Все, конечно, пошло прахом. После моего ареста карательная политика коснулась и организованного мною дела. Все, как полагается: племенные мисковские коровы в большинстве передохли от бескормицы, а остатки порезали. В Караваеве теперь уже не племхоз, а что-то другое. Да и Мисково стало теперь колхозом. А что в колхозе творится – всем известно. Утрачена порода…

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 10 мая 1956 г.,

№ 329, с. 7.

Поглощенный стихией

В восьмидесятых годах прошлого столетия в Россию из Германии выехал шестой сын саксонской крестьянской семьи Карл Фердинанд Рунге. В родной Саксонии шести сыновьям его отца, добропорядочного, трудолюбивого бауэра, стало уже тесновато. Вот и пришлось младшим из них искать счастья, кому в заатлантической Америке, кому в снежной России. В эту страну, о которой в каком-то саксонском захолустье знали очень мало, Карл Фердинанд отправился с двадцатью марками денег, железнодорожным билетом, дипломом низшей технической школы и… всего одной лишь сменой белья. Но будущее не страшило его. Карл Фердинанд умел и хотел работать, он знал также, что двадцать лет – это только начало жизни.

Немецкая колония в Москве тотчас же помогла вновь прибывшему, подыскав ему в Тульской губернии место техника винокурения. И вот, Карл Фердинанд очутился в самой гущине неизвестной ему русской крестьянской стихии. Понять ее было Рунге на первых порах довольно трудно, в силу того, что он не знал тогда ни одного русского слова. К счастью, в том же имении служил еврей, говоривший на жаргоне, и от него-то кое-как Рунге научался ломаному русскому языку. Но, думается, его успехи в этом учении зависели не от качества преподавателя, а от того, что окружавшая немца-техника русская крестьянская среда была сама по себе вполне понятна ему, выросшему тоже в крестьянской, хотя и другого племени, семье.

Не обходилось без курьезов, которые начались с первого же дня по вступлении его в должность.

– Как нам звать нового винокура? – спросили через переводчика-еврея заводские рабочие.

Карл Фердинанд Рунге, как каждый добропорядочный немецкий бауэр, был глубоко консервативен. Поэтому он ответил вопросом:

– А как они звали прежнего винокура?

– Николаем Ивановичем звали.

– Ну, так и я буду Николяй Иванычем, – ответил Рунге и стал им на всю свою жизнь.

Сама собой изменилась в дальнейшем и его фамилия: из Рунге он превратился сначала в Рунде, а потом в Рундина. На эту фамилию в дальнейшем были выписаны и паспорта его детей, столь же многочисленных, как и у его саксонского папаши, но уже не знавших ни одного слова по-немецки.

Другой произошедший в первый же год пребывания Рунге в России курьез послужил первым звеном длинной цепи событий и действий, сопровождавших его вростание в русскую толщу. Мимо домика, в котором жил молодой немец-винокур, проходила дорога из села к заводу. За заводом был мостик через небольшую речку, за которой стояла деревня. Земство заставляло ежегодно крестьян этой деревни чинить этот мост, и эта принудительная работа выполнялась, конечно, кое-как: валили хворост на сваи, присыпали наскоро землей, летом тяжелые возы со снопами заваливались с него в реку, весной же полая вода снова сносила этот хворост, земство посылало урядника наводить порядки, собирался сход, на котором орали горланы, и все шло, как прежде…

Работа на заводе требовала от Николая Ивановича вставать в три часа ночи и он любил прежде всего выйти в этот час на воздух выкурить первую трубочку. Жизнь в деревне была проста, и штаны для этих прогулок не были необходимостью, а крепкое здоровье молодого немца позволяло ему прогуливаться без них даже и в трескучие морозы.

Однажды, на масленице, когда зимняя дорога была накатанной и гладко отполированной, из села в самом лучшем настроении духа возвращался ночью, в час прогулки Николая Ивановича, подгулявший мужичок. Проезжая по заводу, хоть и ночью, все же нужно себя показать. Подхлестнул он свою лошаденку, поровнявшись с одинокой фигурой Рунге, розвальни раскатились и угодили отводом как раз под колени немцу, который повалился в сани, и немедленно начал колотить в спину мужика.

Те годы были насыщены добродушием и патриархальностью. Мужичок ни в какой мере не обиделся и протестовал лишь по существу, как говорим мы теперь:

– Николай Иванович, за что ж вы меня дубасите? Ведь я по дороге еду!

– Не езди по дорогам, не езди по дорогам! – внушал ему Николай Иванович.

Во время этой дискуссии, они въехали на мостик и при новом раскате оба вместе с санями и лошадью свалились с него в незамерзавший зимой брод. Изба злополучного мужичка была крайней в деревне, и Николай Ивановичу пришлось наскоро обсушиваться в ней, чему помогла сохранившаяся за пазухой у мужика полубутылка, во-первых, а во-вторых, его дебелая дочка – Капитолина.

Испытывал ли бывший Карл Фердинанд нежные чувства Вертера, утверждать не берусь, но нехорошо жить одному молодому, добропорядочному немцу, и на Красной Горке он перевенчался с Капитолиной, а на деревенской «улице» запели новую злободневную частушку:

 
Капталинка наша дура
Полюбила винокура.
 

Частушка доставляла удовольствие всем слушателям, а зерно ее фабулы – русско-немецкий альянс – двум его участникам. В результате этого альянса появился новый Рунге, записанный уже Рундиным, которого надо было окрестить. Как? По какому вероисповеданию? Согласно русским законам, в таких случаях сын наследовал религию отца, но ближайший лютеранский пастор был в Москве, верст этак за триста. Новорожденный был окрещен по-православному, а заодно и сам Николай Иванович принял ту же религию, став уже на самом деле Николаем Ивановичем. Богословские тонкости были абсолютно чужды практическому мышлению Николая Ивановича, но в Бога он верил твердо и искренно, рассуждал же так:

– Мой сын будет молиться на один образец, а я, его отец, буду молиться на другой образец. Это не есть хорошо. Отец и сын должны молиться, как один человек. Мой отец сам читал все молитвы, а мы, дети, слушали.

Пришлось и Николаю Ивановичу выучить русские молитвы, впрочем, кажется, только «Отче Наш», но на все двунадесятые праздники он ходил в церковь всегда с неизменным цветком в петлице, как того требовал старый саксонский обычай.

Происшествие на мосту имело и другие последствия. Когда летом его снова пришлось чинить и на сходе снова загорланили, там появился Николай Иванович и, потребовав тишины, начал на своем ломаном языке объяснять крестьянам, что строить мост кое-как, повторяя это дело ежегодно, невыгодно, прежде всего, им самим, а много выгоднее будет затратить несколько рабочих дней на постройку более прочного моста, который прослужит пятнадцать-двадцать лет. Хозяйственные старики поняли немца и повернули дело, как он советовал. Через речку протянулся крепкий мост, а еще более крепкий был перекинут от саксонца Карла Фердинанда Рунге к окружавшей его русской среде. Николай Иванович стал техническим консультантом сначала близлежащих деревень, а потом и всей округи.

В годы столыпинской реформы, когда на крестьянские поля хлынул поток сложных заграничных сельскохозяйственных машин, консультации Николая Ивановича стали особенно ценными для новых хуторян – он один разбирался в немецких руководствах по сборке и управлению машинами Гельферих, Ланца и других германских фабрик. Вывезенные им из Саксонии технические навыки и свойственная каждому немцу добросовестность в работе создали ему широкую популярность в крестьянской среде. Если за консультацию ему платили, он брал. Если не платили – не требовал.

– Добрый сосед должен помогать своему доброму соседу, тогда все живут хорошо, – такова была формула, определявшая социальные отношения между личностью и коллективом. Отношение же его, как личности, к нации и государству определялось другой, столь же простой и столь же крепко сидевшей в нем формулой:

– Когда я был молодым, я был немцем, саксонцем, а когда стал семейным, то сделался русским, потому что моя жена и дети русские, потому что я ем русский хлеб и работаю на русской земле.

Эту русскую землю, пышный, плодородный чернозем бывший саксонец полюбил глубоко и крепко. В его несокрушимую силу он верил, пожалуй, больше, чем многие из называвших себя русскими. Когда началась Первая мировая война, то Рунге-Рундина часто спрашивали:

– Вот вы, Николай Иванович, знаете и Россию и Германию. Скажите, кто победит?

В ответ Николай Иванович обводил рукой просторы окружавших его плодоносных полей, а потом брал горсть песку и говорил, показывая ее:

– Это – Бранденбург. Один настоящий песочница. Теперь ты должен все сам понимать.

До конца войны он не дожил, как и двое из его пятерых сыновей, павших в Восточной Пруссии, защищая свою родину-Россию.

* * *

Мы привыкли считать себя, русских, только славянами. Но летописи говорят нам о многих торках, уграх, берендеях, служивших честно и самоотверженно в дружинах первых русских князей, рассказывают о женитьбах этих князей на половчанках, византийских принцессах, дочерях литовца Витовта, о многочисленной татарской эмиграции, начавшейся со времен Ивана Калиты, о дворянских фамилиях, предки которых «вышед из Прусс», и правильно писал Иван Лукьянович Солоневич, утверждая русское племя, как обособленную ветвь славянства, включившую в свою стихию и в свою генеалогию множество представителей других племен и рас.

 
Родиться Русским слишком мало,
Им надо быть, им надо стать,[24]24
  Стихотворение «Предгневье» (1925).


[Закрыть]
 

– писал уже в эмиграции отрезвевший от футуристического угара Игорь Северянин.

И становились русскими многие, очень многие не рожденные ими. Может быть, именно вследствие этого в нас выработалась не свойственная ни одной другой нации расовая черта «всесветности», уживчивости с иноплеменниками, основанная на глубокой интуитивной вере в свои национальные силы, в свою стихию, которой не страшно принять в себя несколько капель чужой крови.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 17 мая 1956 г.,

№ 330, с. 7.

Беспогонные штабс-капитаны

В шести предшествовавших очерках, прошедших в «Нашей стране» под тем же общим заголовком[25]25
  «Люди земли Русской».


[Закрыть], я рассказал о нескольких людях, образы которых особенно ярко и целостно запечатлелись в моей памяти. Образы эти не вымышленные, не собирательные, как называют часто в литературе ее героев с тенденциозно подобранными авторами чертами. Я старался дать беглые, набросанные в сжатой форме портреты действительно живших простых, обыкновенных русских людей, каких много, очень много проходило перед глазами каждого из нас. Мы не замечали их тогда, потому что сами искали чего-то выдающегося, им, во всяком случае, ярко выделяющегося из среды, а стоявшие всегда перед нашими глазами обычные, повседневные ценности людей нашей нации ускользали от нашего внимания.

Между тем, ведь именно эти повседневные, обыденные работники и творили одиннадцативековую историю Руси-России, вкладывая кирпич за кирпичем в грандиозное здание нации-государства, отдавая труд всей своей жизни национальной идее, о которой порой в отвлеченном ее понимании они сами ни в какой мере не помышляли. Разве думал, например, купец Иванов, о котором я рассказал в первом очерке, что он, развивая свою торгово-промышленную инициативу на далекой окраине, выполняет в какой-то мере задачи России в Азии? Урядник Баулин[26]26
  Герой очерка «Хранитель порядка», см. выше.


[Закрыть] вряд ли также задумывался над государственным значением своей повседневной работы, для него она была всего лишь служебной обязанностью, которую он строго и добросовестно выполнял.

Пусть историки продолжают свой долгий спор о значении личности в развитии общества. Вряд ли они придут когда-нибудь к определенному исчерпывающему выводу. Но не вдаваясь в отвлеченности, зададим себе самим такие вопросы: могла ли развернуться во всю ширину гениальность полководца Суворова, если бы у него не было его чудо-богатырей? Смог ли бы император Александр Второй провести чрезвычайно трудную во всех отношениях освободительную реформу 1861 г., если бы ее схема не была бы заранее подготовлена «гоголевскими» чиновниками в различных канцеляриях, присутствиях и департаментах еще в царствование Николая Первого. Да и по подписании им великого манифеста практическое осуществление возвещенного им свободного труда свободного крестьянина могло произойти только при помощи обширных кадров тех же чиновников, выдвинутых волею Монарха, мировых посредников и, наконец, сельских старост и старшин, организовывавших новые общественно-экономические формы новой русской деревни.

Все эти люди, а имя им – легион, были беспогонными «штабс-капитанами» национально-исторического строительства России. Они составляли именно тот ведущий ее слой, о значении которого много, глубоко и правдиво говорил Иван Лукьянович, в который он верил и который он видел даже и в современной России.

Однако, читатель вправе спросить меня: почему же я привел в качестве образцов этих «штабс-капитанов» исключительно людей прежней, дореволюционной России?

Я отвечу, прежде всего, также вопросом:

– Как, по мнению этого читателя, могли последние сорок лет, пусть даже трагических, страшных годин, изменить психическую структуру национального типа, выработанную одиннадцатью веками? Перенесем свой взгляд в более простую и легче поддающуюся анализу область – в биологию. Мы знаем, что можно выработать путем воздействия на длинную цепь поколений ту или иную по роду лошадей, собак, овец… Но совершенно невозможно перевоспитать тяжеловоза в скакуна или развить охотничьи инстинкты в комнатном мопсе. Вероятно, в силу тех же, еще далеко не понятых современной наукой законов, и большевикам, несмотря на все виды примененного им в максимальных размерах давления, не удалось ни в какой мере на протяжении одного-двух поколений перевоспитать инициативного, свободолюбивого русского человека в пригодный к выполнению их целей социалистический робот.

Взять примеры из современной подсоветской русской жизни я не мог уж по одному тому, что в стране осуществленного социализма ни один человек не в состоянии стать самим собою, выявить полностью свою сущность, развернуть свою инициативу в той области, которая его влечет к себе. Каждый принужден носить маску и камуфлироваться в целях самозащиты. Следовательно, облик каждого лжив и показателем его истинного содержания служить не может.