Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

– Ничего и тогда не мог. Попробовал в период красного террора кое-кого из старых приятелей от шлепки спасти – сам едва уцелел. С поста сняли, по партлинии – «последнее предупреждение». А тогда еще Ленин был жив! Получил назначение там же, но уже лишь земельным отделом заведовать. Из центра одно за одним предписания – загонять мужиков в колхозы. Не видел я, что ли, всей нелепости этого? Слава Богу, земским ветеринаром двенадцать лет был, знаю русскую деревню! А что поделаешь? В хомуте, брат, и в оглоблях! Податься некуда. Сплошную коллективизацию ахнули; тут я не выдержал, поговорил с одним-другим из старых партийцев. Через неделю нас всех по разным дырам распихали. Вот и сижу здесь – пробирки мою. Хорошо еще, что так отделался.

Мы помолчали, слушал пение цикад.

– А скажите, дядя Коля, – спросил я, – как по-вашему, совесть существует или это только буржуазный предрассудок, поповская выдумка?

В настоящее время – Национальный университет Узбекистана.

– Ты вот к чему гнешь, – понял суть моего вопроса старик, – существует, брат, существует. И Бог какой-то существует, а не «вид кислорода». Только мы узнаем об этом поздновато. Вот, в чем дело. Думаешь, меня она не грызет? Эх! – опустил он на руки седую, кудлатую голову, – я свою вину полностью осознал. Но только ли я виноват? Только ли такие, как я, подпольники-революционеры? А те, кто поддерживал нас? А князь, покровительством которого я держался? А полицмейстер, который мне служебные тайны болтал? Чем я был бы без них? Ничем. Они мне все дорожки расчищали. А помещики, укрывавшие наших нелегальных? Тут, брат, как раздумаюсь, такая философия в голову полезет, что сам черт в ней ногу сломит. Выходит, что я был только исполнителем. Понял? Мелкой сошкою, атомом общей виновности всей интеллигенции российской, общей… и князя, и полицмейстера, и твоей… Все и платим. Вот в чем разгадка!

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 18 августа 1952 г.,

№ 68, с. 5–8[99]99
  Следующим очерком в цикле шел «Генерал от литературы», о Максиме Горьком («Знамя России», Нью-Йорк, 31 августа 1952 года, № 69, с. 5–7), включенный нами в сборник статей Б. Ширяева о литературе «Бриллианты и булыжники» (СПб.: Алетейя, 2016).


[Закрыть].

Человек и робот

В среде русских фабрично-заводских рабочих была и даже сохранилась по наше время своя самобытная «аристократия». Были даже «династии», бережно хранившие свои генеалогические воспоминания за 100–200 лет. И теперь еще можно встретить на уральских заводах семьи, целый ряд поколений которых работал в одном и том же районе, а порой и у одной и той же менявшей свою конструкцию домны, чуть ли не с овеянного исторической легендой времени Никиты Демидова, тульского кузнеца и сподвижника Великого Работника Петра. В древних гнездах художников-кустарей, в Палехе и Мстере, я видел целые слободки потомков русских народных художников, расписывавших знаменитый Коломенский дворец царя Алексея Михайловича. В их семьях хранились реликвии того времени.

К числу таких аристократов-рабочих принадлежал и тот, кого я назову в этом очерке Головиным. Избираю эту фамилию по внутреннему созвучию с его настоящей кличкой, данной его предку за острый ум и крепкую русскую смекалку. Она, эта русская смекалка, была родовым признаком династии Головиных. Дед моего знакомца попал в Петербург при отборке с Урала лучших рабочих для строившегося генералом Путиловым завода. В его цехах провел свою юность и мой приятель. Революция застала его 18-20-летним юнцом. Большие способности, свойственные этой семье, природный ум и энергия разом подняли его на гребень волны, и я познакомился с ним, когда он был уже руководителем Агитпропа Орджоникидзевского крайкома[100]100
  В 1937 г. Северо-Кавказский край был переименован в Орджоникидзевский (с 1943 г. Ставропольский).


[Закрыть], т. е. управлял всей интеллектуальной жизнью доброй половины Северного Кавказа. Университет, институты, театры, кино, газеты, музеи, – вся культурная работа огромного комплекса различных организаций была «по партийной линии» подчинена ему, им направлялась и контролировалась.

Бывший путиловский рабочий Головин, окончивший лишь начальную школу царского времени и совпартшколу, с этой работой справлялся. Кроме ума и энергии, он обладал и большим тактом, а главное – искренним стремлением к культуре вообще и к окультуриванию самого себя, в частности. Профессора, актеры, журналисты встречали в нем всегда друга, а нередко и заступника.

Я часто соприкасался с ним по педагогической и музейной работе, и не раз мог заметить тщательно маскированную им, но жившую в нем свободную от «партийных установок» мысль. В критические моменты она проявлялась в форме разумных, тщательно обдуманных им действий.

Когда для проверки нашего музейного, действительно очень богатого книгохранилища (свыше 100 000 томов) явилась из Москвы снабженная строжайшими полномочиями комиссия, состоявшая из тупых партийных чиновников, мы были в панике. Хранившиеся у нас, спасенные чудом библиотеки архиерея и семинарии содержали много редкостных книг по богословию. Под угрозой были и подшивки приказов с времен Ермолова по старейшим доблестным кавказским Тенгинскому и Самурскому полкам. Библиотеки и архивы их попали также в музей.

– Изъять и уничтожить этот хлам, – постановила комиссия.

Мы устремились к Головину, и он, тщательно взвешивая каждое свое слово, умело избегая подводных рифов, добился от комиссии разрешения сохранить эти ценности в качестве особого закрытого фонда. Их уложили в отдельные шкафы и запечатали.

Я знал Головина, быть может, ближе, чем кто-либо другой. Моя жена была тогда одной из подведомственных ему машинисток, и он всегда вызывал ее к себе для перепечатки секретных материалов, несмотря на то, что в машинном бюро было достаточно комсомолок. О том, что ее дяди – шкуринцы, а брат погиб в рядах Корниловского полка, он, несомненно, знал. Должен засвидетельствовать, что и жена свято хранила его тайны, но… все же не от меня.

И вот, в конце «великой чистки» 1938 г., на ставропольском небосклоне появилась новая партийная звезда. Сначала она поблескивала довольно тускло и очень осторожно, но после разгрома всей верхушки северокавказской парторганизации разом засияла в зените. Этой звездой был Суслов[101]101
  Михаил Андреевич Суслов (1902–1982), с февраля 1939 г. по ноябрь 1944 г. – первый секретарь Орджоникидзевского (Ставропольского) крайкома ВКП(б); с 1947 и до конца жизни секретарь ЦК КПСС.


[Закрыть], назначенный первым секретарем крайкома, т. е. получивший более власти, чем имел наместник Государя Императора на Кавказе.

Суслов был полной противоположностью Головину и даже вообще человеку, как свободному, обладающему сердцем и критической мыслью существу. Он представлял собой точно выверенную, безупречно работающую машину для выполнения идущих сверху приказов. Трудно сказать, была ли у него своя личная воля, свои собственные мысли, чувства. Все это поступало к нему, вливалось в его личность в потоке директив, инструкций, постановлений, и выходило из него уже в форме реальных действий, волевых импульсов, направлявших в нужное партии русло всю жизнь огромного края.

Суслов был прямым и единственным в крае начальником Головина. Эти два совершенно различных организма, два типа партийцев не могли ужиться. При «великой чистке» Головин уцелел. Его спасла та же сметка и тот же свойственный ему такт – умение ладить с окружающими его людьми. Но для борьбы с Сусловым этого было мало. А борьба шла не на жизнь, а на смерть. Самую реальную физическую смерть. Эта борьба была не соперничеством двух честолюбий, но столкновением двух типов коммунистов: человека, верившего в добро своей идеи, старавшегося осуществить воспринятый им идеал, и машины, абсолютно чуждой вообще представлениям о добре и зле, ножа гильотины, подчиненного только руке палача.

Я был в курсе всех перипетий этой борьбы, т. к. по секретным письмам Головина к его покровителям в Москве я видел, как бился он, стремясь доказать свою явную правоту. Живая душа его была захвачена клещами машины, и эти клещи побеждали.

Внезапно, как громовой удар, в причастных к культуре кругах Северного Кавказа пронеслась весть: Головин исключен из партии!

В тот год это значило – немедленный арест и смерть, неизбежная для столь крупного работника, попавшего в опалу. Но я был одним из немногих, знавших, что за несколько часов до этого решения предупрежденный об опасности Головин тайно выехал на автомобиле, и теперь уже на пути к Москве.

Влиятельные друзья смогли лишь «вгрязнить» его снова в партию, откуда он был «вычищен», но как деятель он был сведен к нулю, назначен на низовую работу куда-то в сибирскую глушь. Робот победил.

Уничтожая на своем пути десятки и сотни таких же, еще хранивших живую душу партийцев, Суслов возносился все выше и выше. Теперь он уже в самом зените партии, вблизи ее «солнца» и выполняет ответственные поручения – проводит те же чистки в странах-сателлитах. Его имя то и дело мелькает на страницах мировой печати. Робот-гильотина продолжает свою работу – истребление всех проблесков свободомыслия в среде одураченных коммунизмом.

Суслов один из наиболее ярких представителей целого поколения людей с вытравленной победившим социализмом душой. В них – главная опора этой системы. Они – сильнейший из ее рычагов. Их немало. Они представляют собой господствующий в наши дни тип партийцев и составляют ядро той демонической силы, которая приводит в движение весь интернациональный аппарат мирового коммунизма. Они безусловно верны Сталину, ибо каждый из них твердо знает, что гибель «любимого вождя» неминуемо повлечет и его собственную гибель.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 30 сентября 1952 г.,

№ 71, с. 6–8.

Генерал Ермолов и «генеральная линия»

Года за два до начала войны мне было предложено оформить исторический отдел Ставропольского (очень хорошего, кстати сказать) музея. Я знал, что создание этого отдела – приказ из центра. Знал, что выполнить его необходимо в течение месяца и что единственным подходящим лицом для выполнения этой большой работы во всем городе был только я. Нужно было разместить в пяти огромных залах экспонаты по всей истории Кавказа от доисторических времен до наших дней. Для этого требовалось разобрать и классифицировать целую гору самого разнообразного материала, знать историю Кавказа, декорировку и экспонирование, а, кроме того, самому подобрать и в дальнейшем администрировать группу самых разнородных работников: плотников, шрифтовиков, стекольщиков, окантовщиков и т. д. Зная, что другого не найти, я заломил с Крайкома невероятную цену, приблизительно полуторагодовос жалованье врача. Ничего, согласились. Работа закипела.

Коллектив я подобрал, главным образом, из своих студентов, обеспечив им приличный заработок. Знал, что не выдадут меня русские ребята, вывезут, хотя задача была трудна и, кроме того, я мог работать только после 8 часов вечера.

Бдительная партия, конечно, назначила ко мне контролера, своего рода, «политрука».

– Товарищ Плотников будет вам помогать, – сказали мне в Крайкоме, – он очень культурный, только что окончил комвуз, энергичный, деятельный.

Музейное дело в СССР считается политической работой, т. к. все музеи всех отраслей наук одновременно являются и орудиями пропаганды, исторические же в особенности. Каждый экспонат, даже выкопанный из кургана черепок, должен быть снабжен соответствующей надписью, отражающей марксистское мировоззрение. Составлять самим такие надписи не рекомендуется – можно влипнуть. Много безопаснее подыскивать соответствующие цитаты из «классиков марксизма».

Опыт прошлого при общении с такими «политруками», каким был Плотников, научил меня тому, что если не увязить их самих в какой-либо сложной, кропотливой работе, то они будут мешаться в живое дело и вредить ему.

– Как я рад вашему назначению, товарищ Плотников! – сказал я, пожимая руку моему новому соработнику. – Ведь вы знаете, что здесь требуется глубокая марксистская эрудиция, а я грешным делом слаб… Литературовед… К тому же беспартийный… Так вы уж, пожалуйста, возьмите на себя подыскание соответствующих цитат…

Готово! Мой Плотников обложился пирамидами «основоположников» всех видов и рылся в них до седьмого пота, а я мог свободно работать над моим материалом.

Он был необычайно богат. В первые годы революции в музей попадали архивы и коллекции старых кавказских полков, множество ценных вещей, отнятых у частных лиц, и, кроме того, там уже были фонды, накопленные создателем музея, энтузиастом этого дела, скромным нотариусом Ставрополя былых времен – Г. К. Праве[102]102
  О Г. К. Праве см. также выше очерк «Труженик русской культуры».


[Закрыть], создавшим этот музей на свои личные средства.

Замечательная коллекция восточного оружия, собранная Самурским полком, альбомы акварелей князя Гагарина, лучшего иллюстратора Кавказской войны, несколько картин знаменитого Рубо, портреты Шамиля и его наибов, зарисованные с натуры каким-то неизвестным, но талантливым художником, сухой листок чинара с надписью самого Шамиля, маленький нагрудный коран Хаджи-Мурата, снятый с его трупа полковником Каргановым… Всего не перечтешь, но все это было хаотически свалено в кладовых, и надо было разобрать, «паспортизировать», привести в порядок и разместить в залах. Мне тоже хватало работы, и она кипела.

Пока отделывали первый, археологический, зал, – все шло благополучно: мы раскладывали по витражам черепки из скифских курганов и расставляли каменных баб, а тов. Плотников снабжал их длиннейшими и скучнейшими цитатами из Энгельса. Ни он, ни я не волновались.

Но вот приблизились к Кавказской войне – скользкому месту, на котором было легко и пятерку концлагеря заработать. Национальная политика – очень опасная вещь как для самих политиков, так и для научных работников. Зная это, я пошел к редактору местной газеты, хорошо откосившемуся ко мне, только что приехавшему из Москвы, делавшем карьеру ловкому партийцу, и откровенно поговорил с ним. Вернувшись в музей, я уверенно вынес из кладовой огромный портрет генерала Ермолова в золотой раме, прославляющие героизм русских кавказских войск картины Рубо, пару чудом уцелевших русских знамен и… небольшие портреты Шамиля и его наибов.

При виде этого подбора Плотников остолбенел.

– Как?! Генерал Ермолов? Во весь рост? Да еще в золотой раме? Царский опричник? А народный вождь Шамиль едва заметен? Вы посмотрите, вы посмотрите, что у Маркса сказано… – сунул он мне к носу книгу.

У Маркса, действительно, были очень нелестные отзывы о замирении Кавказа русскими войсками, а черкесы были превознесены до небес, т. е. по советским музейным правилам нужно было бы дать Шамиля во весь рост, а Ермолова свести к минимуму.

– А вы, тов. Плотников, давно были в Крайкоме? – приняв интонацию значительности, спросил я.

Плотников разом встревожился.

– Вы заходили туда? С кем вы разговаривали?

– Нет, в Крайкоме я не был, я только поговорил с недавно прибывшим из Москвы. Сходите в Крайком, тов. Плотников! – добавил я еще значительнее.

Мой политрук тотчас же убежал в страшной тревоге и вернулся к вечеру совсем растерянным.

– Да, знаете ли, вся работа насмарку, – сказал он, разрывая пачку заготовленных надписей. – Генеральная линия национальной политики властно диктует новую установку. Но где взять материалов? Где найти соответствующие цитаты? – схватился он за голову. – А самому составлять – это, знаете ли…

– Сочувствую, дорогой тов. Плотников, – ответил я, – глубоко вам сочувствую, но ничем помочь не могу… Ну, как? Генерала Ермолова можно уже вешать на стену?

– Да-да, конечно! И раму оставьте. Очень хорошая рама, вызолоченная… Но где взять подпись? – снова схватился он за голову.

То, что повергло в трепет и смущение глубоко эрудированного во всей марксистской литературе тов. Плотникова, будет мало понятно зарубежному читателю. Дело в том, что организация исторического отдела провинциального музея была уже показателем изменения «генеральной линии» в национальной политике партии. Ставка на русский патриотизм была уже сделана в верхах. Об этом был информирован редактор газеты, но молодой рядовой партиец Плотников этого не знал. Он принадлежал к поколению, воспитанному советской школьной пропагандой в иных установках, зажат ими со всех сторон, и, будучи выбит из привычного русла, сел как рак на мели.

Подобные Плотниковы очень распространенный тип среди молодых современных партийцев. Они с детства вытренированы в правилах безусловного подчинения и послушания директивам, идущим из центра. Не только своей личной воли, но и своего личного мышления они не имеют. Эту мозговую работу выполняет за них Агитпроп, они же воспринимают готовые уже рецепты и практически их осуществляют. Плотниковы – именно то поколение, на котором Сталин сейчас базирует свою власть. Рассчитывать на проявление какой-бы то ни было оппозиции среди них – бессмыслица. Они – роботы, полностью выхолощенные и в духовном, и в интеллектуальном отношении. При крепкой связи с волею правящего центра их батальоны представляют собою страшную силу.

Но так ли, как кажется, крепка эта база сталинской тирании? Как только от такого Плотникова потребовались какие-то самостоятельные действия, самостоятельные решения задач, поставленных той же партией, он оказался полностью бессилен. Не имея точных указаний о характере неожиданного зигзага «генеральной линии», он растерялся настолько, что буквально не смог дальше работать, бегал по каждому вопросу консультироваться в Крайком и в результате даже заболел, бедняга. В этой беспомощности сталинских роботов, охватывающей их при ослаблении влияния центра, скрыта внутренняя слабость партии. Мне думается, что Сталин это знает и, быть может, именно потому боится решительной схватки с свободным миром, но только… пока.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 16 ноября 1952 г

№ 74, с. 9–12.

Лицо под маской

Совместная со студентами вузов и техникумов, в которых я преподавал, работа в музее, да и сам провинциальный уклад жизни в Ставрополе и Черкесске (быв. ст. Ваталпашинской) сближала меня с ними. На лекциях и я, и они, мы были принуждены носить маски. Этого требовала неизбежная в подсоветской жизни самозащита.

Но переключаясь в сферу совместной деловой работы, мы неизбежно становились более людьми, более самими собой, чем это было возможно в обстановке учебного заведения. Мы продолжали остерегаться друг друга, но искренние ноты прорывались в наших словах все чаще и чаще… Нередко студенты задавали мне вопросы о жизни в дореволюционной России, часто прибегали к помощи моей тогда еще очень крепкой памяти, спрашивая, по большой части дополнений к творчеству глубоко интересовавших их запрещенных или просто изъятых из советских библиотек поэтов, от Гумилева до Хомякова и даже Надсона, которым очень интересовались девушки.

Из таких заданных вскользь вопросов я узнал о существовании у многих студентов таинственных тетрадок с запрещенными стихами и афоризмами изъятых авторов, например, цитат из «Бесов» Достоевского. Порою они читали мне свои стихи, в которых звучали живые, искренние ноты… Особенно ярок в моей памяти один юный студент-комсомолец, донимавший меня требованиями оценки его интимного творчества. Стихи его были поэтически грамотными перепевами лермонтовских настроений. У этого юноши были большие и чистые голубые глаза, которыми он, казалось, хотел заглянуть ко мне в душу, и мне бывало очень тяжело отвечать на его вопросы сухими, трафаретными фразами.

Однажды, улучив минуту, когда никого около нас не было, он страстно зашептал мне:

– Поймите, поймите, Борис Николаевич, что не советский я человек, совсем не советский…

– Никому никогда не говорите этого, – ответил я ему.

– Да, ведь, я только вам…

– Даже и мне. Ни к чему хорошему это не приведет ни вас, ни меня, – ответил я, но не удержался и добавил – пока…

– Пока?.. – переспросил он со страстной надеждой. – Пока что?

– Пока не придет время, – неопределенно ответил я.

В первые дни войны этот студент пришел ко мне на квартиру.

Его не призывали, но он хотел идти добровольцем, и решил спросить совета у меня. Он снова повторял мне, что он «не советский», и стремится в бой не за советский строй, а за… за что – он сам сказать не умел.

На войну он все же пошел, и, как я узнал потом, был убит в первых же боях.

Был ли он одиночкой, «белым воробьем» в своей среде? Факты говорят обратное: на Кубани, в период раскулачивания, были нередки случаи, когда комсомольцы разрывали и бросали на столы секретарей ячеек свои партбилеты. Об этом даже сообщалось в их газетах, как о «вылазке классового врага». Исчезновение студентов в недрах НКВД тоже не было редкостью.

Теперь, когда у «новых» эмигрантов стали развязываться языки, и мы читаем в газетах их рассказы о своей жизни в СССР (взять, например, хотя бы «Невидимую Россию» В. Алексеева[103]103
  Василий Иванович Алексеев (1906–2002) – эмигрант «второй волны», писатель, историк.


[Закрыть]), я вижу многократные подтверждения его слов. Даже полковник Гр. Токаев[104]104
  Григорий Александрович Токаев (1913–2003) – разработчик ракетного оружия и авиа– и космических аппаратов; будучи подполковником Советской армии, в 1947 г. бежал на Запад, где получил новое имя – Григори Токати.


[Закрыть] сообщает о каком-то кружке штабных офицеров (или генералов?), в котором во время войны обсуждался вопрос о поддержке или противодействии Сталину во имя России. Токаев пишет, что было вынесено решение поддержать Сталина именно ради спасения страны от порабощения и раздробления государства внешним врагом.

Я охотно верю этому сообщению Токаева. Несомненно, что в советской армии существовали и существуют такого рода кружки, особенно в среде младшего офицерства. В РОА я нередко слыхал о развитии их в первом периоде войны. Позже, в Толмеццо, в «Казачьем стане» атамана Доманова, приходилось наблюдать очень интересное явление. В составе этих казачьих формирований не было ни одного бывшего советского генерала, очень мало полковников, но множество младшего офицерства, причем наблюдалось, что чем младше офицер, тем «правее» его политические воззрения – молодежь была сплошь монархична.

Таким образом, теория «молекулярной революции», проповедуемая солидаристами, получает как будто некоторое подтверждение. Но дело в том, что такого рода кружковщина предшествует каждому революционному движению, и ни в какой мере не может считаться монополией акции НТС. Однако, от кружковщины до революционного взрыва еще очень далеко, и разобщенные между собой «молекулы» кружков не могут служить достаточной базой для революционных действий, особенно в условиях советской полицейщины.

Тем не менее, мы вправе предполагать под масками роботов лица живых людей. Дыхание пробуждающейся «невидимой России» нам здесь почти неслышно. Мы можем лишь догадываться о нем. Но Сталин и его клика, несомненно, ощущают и видят его много яснее и определеннее. Об этом свидетельствует изменение устава партии, принятое XIX съездом. Слежка партийцев друг за другом поставлена в основу нового статута. «Вождь» не верит даже своей «монолитной» партии.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 30 ноября 1952 г.,

№ 75, с. 7–8[105]105
  Завершающим в данном цикле шел мемуарный очерк «Философия Платона Евстигнеевич» («Знамя России», Нью-Йорк, 28 янв. 1953, № 79, с. 9–11; 16 февр. 1953, № 80, с. 11–13; 28 февр. 1953, № 81, с. 13–15), переизданный нами в: Ширяев Б. Н. Кудеяров дуб (изд. 2016 г.), с. 667–676.


[Закрыть].