Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

Но театров в Москве намного прибавилось. Они имеют теперь свою иерархию: ведущие, местного московского значения, районные, фабричные и т. д., – вплоть до клубных любительских кружков. И вместе с тем, в Москве нет ни одного театра в былом его значении. Такого театра, за билетами в который стояли бы ночами в очередях, в котором зрители плакали бы настоящими слезами, о спектаклях которого спорили бы до драки в студенческих пивных, в котором действительно воспитывалось бы целое поколение, как это было в Малом и Художественном.

В многочисленных театрах Москвы много способных, даже талантливых, культурных артистов, но среди них нет ни одного, кто мог бы потрясти зрителя так, как Мочалов потряс душу Белинского, не пропустившего ни одного из его выступлений в «Гамлете», зачаровать так, как Москвин в «Царе Феодоре» зачаровывал, тогда еще юного, автора этих строк, покорить зрителя так, как это делала М. Н. Ермолова.

«В данный момент»…

Наивный провинциал, попав по добытой всеми правдами и неправдами командировке в Москву, нередко переживает ряд горьких разочарований.

Вот выбирается он из душного, переполненного вагона, хотя бы, на сохранившем свое имя и невзрачный вид Курском вокзале. Над Москвой – землей обетованной равно как для южанина-херсонца, так и для северянина-пермяка – горит ясное апрельское утро. Бережно ощупывая зашитые во внутреннем кармане накопленные ценой суровой экономии червонцы (жулья-то при социализме не убавилось!), он выходит на простор Садовой улицы. Прямо перед ним блистают витрины местного «Гастронома».

Господи Боже, чего только нет! Колбасы, рыба, башни из пестрых консервных банок и даже свеженькие зеленые ранние огурцы…

Ну, уж ради приезда, можно разок разрешить себе полакомиться тем, о чем в глухих углах и мечтать позабыли!

Он входит. Полки подозрительно пусты, на прилавке два невзрачных бочонка с мелкими грибками типа не то опенок, не то поганок и кислой капустой. Но ведь на витрине?..

– Почем копченая колбаса?

– Не имеем.

– А там… в окошке?

– Не видите, что ли? Макеты.

– Как?

– Макеты. Ну, дерево крашеное. Вроде украшения.

– А… огурчики?

– Одинаково.

– Тогда хоть баночку скумбрии в томате.

– Банки пустые.

– Так чем же вы торгуете? – изумляется наивный покупатель.

– Чем видите. Вот грибочки, – показывает продавец на бочку не то с опенками, не то с поганками, – вот квашеная капуста… А еще… воздухом.

В показном центре Москвы таких магазинов нет, но на окраинах торговля воздухом – обычное дело.

Сидя в кафе-закусочной за стаканом жидкого остывшего чая и вчерашней полубулкой, провинция погружается в изучение тщательно составленной женой записки: что купить.

Он планирует:

– Прежде всего – в ГУМ. Там – все хозяйственное: тарелки (как надоело из глиняных мисок хлебать! Дети свиньями растут), ложки, чайные чашки и жене – электрическую печку… В Москве-то достану… Вот рада будет!

ЦУМ – государственный универсальный магазин – бывший «Мюр и Мерилиз». Теперь он разросся, соединившись с галереями б. Солодов-никовского пассажа. Густая толпа заполняет все этажи. Стрелки указывают нужные направления. Провинциал уверенно шагает к отделу кухни и посуды.

Слава Сталину! Здесь все полно! Полки густо заставлены товаром. Перед ними художественно украшенные горки различной посуды. С потолка спускаются переливчатые гирлянды хрустальных люстр… Но…

– Тарелочек! Тарелочек глубоких!

– Пожалуйста. Выбирайте. Вам сервиз или в розницу? – продавец широким жестом указывает на горку посуды.

Как хороши! Какая тонкая работа! Подбор тонов! Изящество рисунка!

– Цена вот тех, крайних, голубеньких?

Цифра ответа ошеломляет обывателя. Она превышает половину всех его сбережений.

– Как, за шесть тарелок столько?

– Помилуйте! Как же иначе? Ведь это изделия государственного фарфорового завода! Бывшего императорского, – значительно, полушепотом добавляет продавец.

– Ну, а попроще, подешевле, обыкновенных?

– В данный момент не имеем.

– Чашек чайных?

Снова широкий жест в направлении разноцветной горки. Но провинциал не спешит к ней. Он уже издали видит великолепные имитации китайского фарфора.

– Ложек? Электропечку?

– В данный момент…

«Данный момент» звучит, как похоронный колокол по несбывшимся мечтам. Об этом «данном моменте» – невозможности купить простые дешевые предметы первой необходимости часто пишут в «Правде» и «Труде». «Отставание ширпотреба» констатируют на всех сессиях ЦИК, ЦК, верховного совета… Сменяют министров и директоров трестов. Виноваты, как всегда, стрелочники, а не те, кто все сырье, всю живую силу устремляет на нужды военных производств, игнорируя примитивные потребности населения.

То же самое повторяется в отделе мануфактуры и готового платья. Каскады бархата, шелка, крепдешина… Каракулевые, котиковые манто, пыжиковые и беличьи дохи! Есть на что посмотреть! Но…

– Ситцу или там сарпинки, тику… – уже робко и неуверенно спрашивает провинциал.

– В данный момент…

Иностранец, проходящий по Петровке, с искренним изумлением останавливается у витрины треста «Самоцвет».

Какая красота! Какая тонкость и изящество работы этих уральских мастеров! Радужная яшма, десятки малахитов всех цветов, кошачий глаз, павлиний глаз… Ни в Европе, ни в Америке нет ничего подобного…

Он покупает (в переводе на доллары – очень дешево) дивную яшмовую пепельницу и малахитовый вазон. Как высоко искусство в стране советов!

Но кто же покупает там, кроме него? О, покупатели есть. Директора заводов, отделывающие за счет производства свои служебные и неслужебные кабинеты, учреждения, посещаемые иностранцами, гостиницы Интуриста, дома отдыха для ответственных.

Но наш советский провинциал не любуется ни на хрусталь фужеров, ни на песцовые горжетки. Его сосет желание повезти домой алюминиевую сковородку и самую простую медную луженую кастрюлю. Начинает сосать и голод…

«Жить стало веселее»

Пора обедать. Проголодавшийся провинциал, выйдя из ГУМ’а, выбирает в снующей толпе симпатичного с виду пожилого прохожего.

– Я приезжий… Скажите, пожалуйста, гражданин, где бы поблизости пообедать?

Выбор советника удачен: прохожий не отмахивается, не отвечает грубой шуткой, как это часто бывает (зол стал народ!), но обстоятельно разъясняет «по сути дела».

– Это можно. Вот рядом Второй дом советов, бывший Метрополь, а там направо Первый их дом – бывший Национал. Только… – советник критически рассматривает костюм провинциала, – пожалуй, дороговато вам будет. Ведь рубликов в 200–300 обед вскочит… Хотя кормят отменно, по старому режиму. Но вы вот что… Идите-ка по той вон Неглинной улице прямо и прямо. Попадете на площадь. Там столовка. Раньше это татарский трактир был, и замечательно в нем нехристи жеребячий шашлык готовили! Ну, а теперь рубликов за тридцать там перекусите…

В таких столовых – их сотни раскинуты по Москве – грязновато. Скатертей не полагается. Прислуга – по-советски «технички» – зорко следит, чтобы посетитель не спрятал в карман ложку. Это бывает. В некоторых столовках за ложку берут даже залог, а для упрощенности дела – головной убор. Ложки – товар дефицитный.

Уксусу, перцу и прочих деликатесов вам не дадут. Вкусно ли? Если кто любит доминирующую во всех блюдах картошку, то вкусно. Выбирать себе кушанье не стоит: традиционный для всех советских столовых гуляш мало чем отличается от их бефстроганова или шницеля.

– Национально по форме, но социалистически по содержанию, – учит товарищ Сталин. Советские столовые неуклонно выполняют этот завет «вождя», и социалистическое картофельное содержание вкладывается в равной мере и в национальный по форме венгерский гуляш и в венский шницель, и в суп-паризьен, без буржуазных жиров, конечно.

Будет ли наш герой сыт, пообедав? Трудный вопрос. Сытость есть понятие относительное, не стоит разбираться в столь сложных проблемах.

– Когда строишь себе дом, приходится подтягивать живот, – заявил тот же «мудрейший вождь» американскому интервьюеру. Внимая заветам своего «отца», представители всех народов СССР подтягивают себе животы, даже не строя собственных домов, а так сказать, в порядке социалистического соревнования.

Но не роняйте слез над нашим разочарованным провинциалом, любезные американские читатели. Он уедет из Москвы, все-таки увозя кое-что в своем истертом чемодане. Кусочек его мечты все же туда попадет, и жена нашего провинциала все же будет счастлива, даже очень счастлива этим кусочком. Поможет Мария Петровна.

Это произойдет так. К концу первого дня наш провинциал разыщет дальнюю родственницу своей тещи, которая примет его к себе на ночь и, быть может, даже уложит не на полу, а на столе. Он поведает ей горечь своих разбитых иллюзий.

– Ничего, – скажет родственница, – я сейчас к Марии Петровне сбегаю. Она знает, где завтра будут мануфактуру давать. Часика в три встанете и будете с номером.

Все так и совершится. Мария Петровна поведет нашего героя по тихим ночным улицам, поставит в затылок какой-то бабы в мужнином теплом пальто, в шесть часов милиционер поравняет (не обойдется, конечно, без крика и ругани), раздаст номерки, а часам к 12 дня наш приезжий станет счастливым обладателем десяти метров цветистого ситца и четырех грубой, но плотной бязи.

Он купит эти сокровища в дешевом общедоступном магазине, простояв ночь в очереди. Впрочем, понятие о дешевизне здесь тоже относительное. В 1952 г. в таких магазинах ситец стоил 8 руб. 60 коп. за метр, мужской костюм 1100 руб., мужские ботинки 225 руб., женские ботинки 250 руб. При месячном заработке нашего героя в 360 руб. (к тому же еще вычеты не меньше трети получаемой суммы) эта дешевизна придется ему все-таки не по карману.

Но он простоит в очередях еще две-три ночи, а перед отъездом та же Мария Петровна сведет его, обалдевшего от бессонницы, на толкучку, и там, на остатки скопленных червонцев он купит себе перелицованные штаны, а жене чайную чашку. Штаны, может быть, даже у той же Марии Петровны. Ведь она живет только тем, что получая в очередях, перепродает по тройной цене на базаре, а там скупает всякое рванье, перелицовывает, подлатывает его и снова продает в виде каких-то пригодных к советскому употреблению изделий.

Базар – частник, но вместе с тем он входит в план социалистического хозяйства. Его не только терпят, но им пользуются, как фильтром нуждаемости и как тормозом потребности.

– Одевать всех в новое незачем, – разсуждают в Кремле, – на всех не наготовишься. Пусть и старые до отказа донашивают. А когда останется совработник совсем без штанов, так и латаные себе на базаре купит. Сокращая потребление, мы сокращаем также и производство дефицитных, ненужных для социальной революции продуктов.

Таково вполне логичное дополнение сталинского госпланирования к социально-экономической доктрине Маркса.

Но в далеком от Москвы Херсоне или Устюге все-таки будет большая радость.

– Вот удачно выбрал, – будет любоваться на ситец жена нашего героя, – это Любочке на платьице. Рисунок немножко крупен, вроде как на занавески, но ничего, теперь и такое носят. А бязь Васе на кальсоны, у него одна пара осталась… На ночь стираю и сушу на печке. Прекрасно купил! И только три ночи стоял? Скажи, пожалуйста, как легко в Москве с мануфактурой! Все там есть! А у нас-то!.. Ну за чашку я тебя расцелую. Это ничего, что ручка отбита, но ведь настоящая, гарднеровская… Помнишь, у бабушки сервиз был… Как хорошо в Москве. Там, действительно, жить стало легче и веселее.

– Да… Как будто бы… – вздохнет в ответ наш герой.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 30 июня 1953 г.,

№ 88, с. 8–12.

Жеребцы – аристократы

Если вы, старый, коренной москвич, попавший снова в столицу после многих лет скитаний по одной шестой мира, то, конечно, захотите посмотреть еще сохранившихся здесь представителей старой московской породы, отцы и деды которых были даже, быть может, вам знакомы. Но не ищите их ни в фойе театров, ни в большом зале консерватории, ни даже в Колонном зале, бывшего когда-то благородным собрания. Там не найдете. Там все заполнено москвачами. Вы не встретите их и в устоявших на своих местах традиционных московских ресторанах: ни у Тестова, где так славно готовили знаменитые растегаи, ни в Метрополе, где «вся Москва» завтракала. Там тоже их нет.

Не блуждайте в поисках старой московской интеллигенции по кривым переулкам Арбата, Пречистенки, Остоженки. Некоторые ветхие особнячки с пооблупившейся краской некогда белых колонн еще стоят, но населявшая их когда-то московская интеллигенция вымерла или… сами понимаете…

Об именитом московском купечестве и говорить нечего. Кое-кто из него (редкие единицы) еще доживает свой век в качестве действительно незаменимого специалиста по экспортной пушнине или уральским самоцветам, но и тот о своем прошлом благоразумно умалчивает, а в нескончаемых ответах на вопросы анкет пишет, примерно, так:

– Бахрушин, сын кустаря-кожевника.

– Сорокоумовский, из крестьян-бедняков.

«Кто надо» прекрасно осведомлен о родословии таких бедняков-кустарей, но тоже помалкивает, потому что о «незаменимом специалисте» особо ходатайствует Внешторг или Главпушнина.

Но есть в Москве одно место, где о прошлом говорят не только без страха, но даже наоборот, детально характеризуют вереницу предков и со знанием дела роются в копилках памяти.

Так было – так есть. На том же самом месте. Это бега, ипподром на Ходынке. Кто из москвичей прежнего времени не бывал там в торжественные дни розыгрышей больших именных призов? На беговое и на скаковое «Дерби» – до полутораста-двухсот тысяч собиралось. Одна десятая часть всей тогдашней Москвы! Шутки ли сказать, «Дерби» – сорок тысяч рубликов золотым чистогоном, да в тот же день еще Императорский пятнадцать тысяч. Но что эти тысячи были для Москвы того времени! Ведет, бывало, получивши приз, Лазарев или Телегин своего жеребца вдоль трибун по дорожке (так по традиции полагалось), а сам на ложи посматривает. Там – такой блеск бриллиантов, что глаза слепнут. Маленьким кажется ему по сравнению с этим блеском полученный приз.

Но и теперь на обоих ипподромах – беговом и скаковом – народу не меньше, даже и в будние дни. Время состязаний приурочено к окончанию рабочих часов.

В ложах и на дорогих местах трибун старых москвичей, конечно, тоже нет. Там, где вы видели прежде спокойное, барственное лицо графа Воронцова-Дашкова[147]147
  Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков (1837–1916) – генерал, министр императорского двора и уделов.


[Закрыть] или волнистые старомодные бакены графа Рибопьера[148]148
  Граф Георгий Иванович Рибопьер (1854–1916) – общественный деятель, стоявший у истоков олимпийского движения в России, президент Петербургского атлетического общества.


[Закрыть], торчат в разные стороны уже поседевшие усы Буденного или красуется развалившийся своей ожиревшей тушей Клим Ворошилов. Много военных и еще больше энкаведистов. Женщин очень мало. Если вы хорошо знали прежние бега, то можете найти все-таки кого-либо из старых знакомцев. Идите в дешевые трибуны. Там еще покрикивает престарелый букмекер-сборщик Сашка-Водопроводчик, собирая вскладчину на «темненькую». До середины тридцатых годов можно было видеть там и другую широко известную всей беговой Москве фигуру. Тогда его видели в элегантнейшей серой визитке и сером цилиндре, гордо расправлявшим могучую грудь. Его эспаньолка и усы а ля Генрих IV были своего рода достопримечательностью Москвы. О его успехах у женщин ходили легенды, не уступавшие мемуарам Казановы. Теперь (вернее, в 30-х гг.) на втором этаже дешевых трибун иногда появляется едва передвигающий ноги, опирающийся на толстую палку старик. Но… та же эспаньолка, те же усы и те же гордо расправленные плечи, хотя и покрытые теперь лохмотьями сшитой когда-то в Лондоне визитки. Это Окромчаделов. Вы помните его, старые москвичи?

– Знаешь, кто это? – спрашивает лейтенант МТБ кавалерийского капитана. – Это, брат, большой богач был, своих рысаков держал и на серебряные подковы ковал. Тип, доложу тебе, замечательный. К нам его не раз вызывали. Входит, тросточкой помахивает, словно на прогулке. Опрашиваем имя, происхождение. Все точно заявляет и от себя вдобавок: «Не плевок был в Москве, таким и остался». Так и чеканит. Это, друг, класс! Редкость! Ну, подержим его в Бутырках месяца три и отпустим. Ни к чему не причастен. Прежде, говорят, его в Москве «Портосом» звали. Похож, правда?

Азарт неистребим в человеческой душе. Коммунисты подвластны ему в той же мере, как и закоренелые контрреволюционеры. Бега – единственное место, где азарт узаконен. Отчисления тотализатора значительно повышены по сравнению с прошлым, а стоимость билетов понижена для расширения оборота, чего Императорское беговое общество себе не позволяло. Владельцы конюшен теперь государственные конные заводы, совхозы и племхозы. Резвость высокая. Но и здесь не обошлось без пропагандного трюка: чтобы доказать достижения в области рысистого коннозаводства, беговую дорожку расширили во внутрь круга, а измерение дистанции ведут по средней линии круга. Таким образом, «ленточка» становится фактически на несколько десятков метров короче и тем самым жульнически поднимаются показатели резвости.

На бегах никогда не было сословной розни и каких-либо привилегий. Полная демократия. Юный вылощенный и отутюженный спортсмен из золотой молодежи заискивающе угощал мартелевским коньяком старого пропойцу-конюха, имевшего «связи» в конюшнях. Породистый московский барин в бакенах и седых подусниках спорил, как равный, с невзрачным стариком-букмекером о достоинствах какого-нибудь предка бегущего теперь рысака. Оба они за 40–50 лет не пропустили ни одного «большого» бегового дня и «ты» с обеих сторон звучало вполне естественно.

– Что ты мне, князь, говоришь про «Атласного»! Он у меня, как живой, перед глазами стоит!

Наездников называли не по фамилиям, а по метким кличкам: Синегубкин – «Самовар», руки калачом держал; С. Мартынов – «Граммофон» за хриплый голос; Джон Реймер – «Хорек», очень уж похож был на этого зверька, а знаменитый Вилльям Кейтон – «Аптекарь» за точность рассчета езды. Клички даются и теперь. Но старых наездников уже нет. Некоторые эмигрировали, другие перемерли. Дольше всех держался П. Ситников, но умер и он, спасши от гибели в первые годы революции многих славных рысаков и тем сохранив генеалогические линии чистой крови – конскую аристократию.

Новые наездники жульничают не хуже прежних. «Спуски» и «темнячки» – обычное дело, но скамеек с верхнего балкона теперь уже не бросают в знак протеста. Подобный «демократизм» невозможен в стране народной демократии. Строже стало насчет выражения общественного мнения. Но прошлого здесь не боятся. Специальных спортивных журналов с указанием фаворитов и их шансов на победу теперь нет. Нх заменяет память стариков. Здесь и только здесь, в СССР, старикам действительно почет.

Немногие осколки былой Москвы на ипподроме встречаются чаще, чем где-либо. Вот один из них, сохранивший известный лоск, подходит к другому, явно впавшему в окончательную нищету и, вероятно, едва сколотившему пару рублей, чтобы доехать на трамвае и заплатить за вход.

– Бегут «бобята», Федор Степанович! А помнишь, когда Татьяна Николаевна Телегина «Боба» привезла? Смеялись тогда дураки: «восемьдесят тысяч баба за козла отдала»… А я сказал: будет толк.

Вокруг них собирается кружок слушателей, тема очень интересна. Речь идет о родоначальнике теперешних наиболее резвых рысаков, замечательном американце «Бобе Дугласе», привезенном в Россию столь же знаменитой в беговом мире предреволюционных лет коннозаводчицей, а потом начальницей 12 национализированных конных заводов – Т. Н. Телегиной.

– Ставьте на «бобят», – изрекает осколок, – никогда в проигрыше не будете. Кровь великое дело! Она всегда скажется. А из хама не сделаешь пана.

За этакие слова, произнесенные где-нибудь в другом месте, моментально в подвале очутишься. Всех профессоров генетики за утверждение законов наследственности по концлагерям разогнали, а здесь – можно. Общий азарт добился этого разрешения. Проповеднику жеребячьего аристократизма почтительно внимают те, кто пресек немало человеческих аристократических линий. Но ведь на тех не поставишь: билета ни в ординаре, ни в двойном, а здесь страсть игры заставляет забыть не только «академика» Лысенку, отрицающего наследственность, но самого Ильича со всеми его заветами.

Азарт сильно возрос по сравнению с прошлым. Это понятно. Серая, тусклая советская жизнь вынуждает искать каких-то клапанов для выхода отработанного пара. Нервы, притупленные сверхсильной работой и нищенским бытом, властно требуют возбуждения. Иные находят его в водке, иные, кто может, в наркотиках. Морфинизм и кокаинизм сильно распространены в высших кругах советской иерархии и особенно среди энкаведистов. Но это опасно и стоит дорого. Доставать наркотики трудно, а посещение бегов не возбраняется. Ведь он приносит прибыль советскому государству. Поэтому, несмотря на систематические растраты казенных денег завзятыми игроками, тотализатор не только не запрещен, но поощряется.

Летом ежегодно бывает «красное Дерби», разыгрывающееся по традиции в один и тот же день с Большим призом республики, заменившим Императорский. На ипподроме традиция сильна, как ни в каком ином месте Союза. Официальным покровителем бегов и скачек считается Буденный. Быть может, близость к породистому коню будит в душе старого вахмистра воспоминания о далекой, невозвратной юности в блестящем драгунском полку и, кто знает, не вздыхает ли своей увешанной орденами грудью советский маршал, не тоскует ли о ней, особенно тогда, когда узнает о некоторых не особенно приятных переменах в жизни своих собратий по высшему воинскому званию Рабоче-крестьянской красной армии.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 31 июля 1953 г

№ 90, с. 11–10.

Творимые легенды

Если бы камни Москвы могли говорить, – множество дивных былей восстало бы перед нами. Вереница образов прошлого, то богатырски мощных духом и телом, то трогательно нежных, порою суровых и кровавых, прошла бы перед нашими прозревшими глазами.

Это Москва. Лишь небольшая доля ее восьмивековой жизни занесена на страницы книг. Большая часть минувшего канула в вечность, ушла вместе с теми, чья память хранила ее.

В начальной летописи о первых годах Москвы помянуто лишь вскользь: встретились-де князья в Москве-Кучковой и были промеж них мир и совет. А о том, каково было это Кучково, велико или мало, повествует нам лишь древнее имя одной церкви в Кремле – Спаса на Бору. От древних времен она сохранила лишь имя, но оно-то и указывает, куда подходил окружавший вотчину Кучки вековой кондовый бор. Невелика была Москва в те годы.

Но протек лишь один век, и стала Москва мозгом возрождавшейся после татарского погрома Руси. Пядь за пядью, кусок за куском стягивала она воедино разоренную, обнищавшую, полоненную Русь… И стянула.

Но не только мозгом Руси была Москва. В ней билось и сердце Руси – ее совесть.

Бывало, вольно или невольно, сотворит кривду Царь Московский, прольет невинную кровь, – обличает Царя во Христе юродивый… Смолчит Царь, потупя очи, ему поклонится.

Самому Грозному, первому всея Руси Самодержцу, блаженный Вася кусок кровоточащего мяса, как псу, бросил:

– На, сыроядец! Пожри, зверь![149]149
  Согласно преданию, мясо Ивану Грозному давал псковский юродивый (блаженный Николай Сало с).


[Закрыть]

Дивной красы храм, воздвиг Грозный Царь близ лобного места, на крови убиенных, и в страшные ночи свои к юродивому, совести русской, взывал:

– Заступи меня перед Господом, блаженный! Аз есьмь пес смрадный и смердящий… Оборони от диавола мя!

И теперь нерушимо стоит храм, совестью царской, совестью русской воздвигнутый.

* * *

Годы текли. Умирали и рождались люди. Совесть жила.

Над Москвой-рекой на горе стоит белый дворец. От него к воде ниспадает зеленый ковер прежде Нескучного сада, теперь Парка культуры и отдыха. Построен этот дворец в конце пышного и величавого XVIII века отбывшим в Москву на покой вельможей, графом Алексеем Орловым.

Красив и могуч был граф-богатырь и столь же горд и надменен. Богат был безмерно дарами матушки-императрицы. Выезжая на прогулку в Сокольничью рощу, приказывал вести за собой 42 скакуна в богатейших уборах, да таких скакунов, какие разве лишь у турецкого султана были.

– Знай, Москва, Алехана Орлова, графа, адмирала и всех российских орденов кавалера!

Любил граф и своей силой похвастаться: на маслянице разукрашенные герольды на всех базарах выкрикивали вызов графа:

– Удальцы, силачи московские! Выходите все на честной кулачный бой! Кто графа побьет – тот шапку золота унесет, а кто будет побит – того Бог простит!

В последний раз бился граф на льду под Нескучным с кузнецом. Остарел ли богатырь или впрямь кузнец был силен, только плохо приходилось графу: шаг за шагом теснил его кузнец.

Вдруг, растолкав толпу, подбежал бледный, как смерть, графский дворецкий.

– Беда! Дело неслыханное! В зимнюю пору грозой Хреновое сожгло! Сгорел весь конный двор… и «Сметанка»…

«Сметанка»! Несказанной красы конь, подарок побежденного Падишаха Чесменскому победителю! Любил лошадей граф, создатель славной орловской породы. Вскипело сердце. Развернулся и со всего плеча хватил в висок кузнеца… Как тридцать лет до того низверженного Императора…

Рухнул кузнец и не встал… как тогда… Император…[150]150
  Имеется в виду Петр III.


[Закрыть]

Но вернувшись во дворец, граф Алехан пал на колени перед ликом Нерукотворного Спаса.

– Спаси и помилуй! Не спали души моей Твоим небесным огнем! Кровь на мне и на детях моих!

Кончились веселые дни Нескучного. Последние годы затворником жил граф Орлов-Чесменский[151]151
  Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский владел другой усадьбой – на месте Первой Градской больницы; Нескучным (название позднее), еще при жизни отца, владела его дочь Анна.


[Закрыть]. Говорили потом, страшны были его смертные муки. Недаром его единственная дочь, богатейшая невеста России, сыпала ведрами яхонты и жемчуга к ногам юродивого Фотия[152]152
  Знаменитый архимандрит Фотий (Спасский), действительно, был известен радикальными и странными поступками, но называть его юродивым – авторская вольность.
  на Собачьей площадке был только дом Хомяковых, не Аксаковых.


[Закрыть] на украшение его Новгородских храмов, сапоги смазные с него стягивала и ноги ему мыла.

– Смирись! Убей гордыню свою! – покрикивал юродивый. – Молись! На тебе пролитая отцом безвинная кровь…

* * *

Шли годы. Сменялись люди. Совесть жила.

* * *

Грех не таи – покайся!

Много пота, слез да и крови пролил русский крестьянин-хлебороб, трудясь над украшением Белокаменной. Не потому ли именно отсюда прозвучали первые голоса, требовавшие его освобождения? Они были различны, но звали к одному и тому же.

Здесь, в Москве, написал и отпечатал будущий историк Государства Российского Карамзин свою «Бедную Лизу». Если теперь ее прочесть, может быть, и смешно покажется, а тогда святыми слезами плакали, читая ее… Пруд, в котором утопил невинную душу замысел гуманиста-сочинителя, показывали даже еще во времена НЭП’а, и лишь строительство первой пятилетки покрыло бетонной корой эту лужицу мутной воды, озаренную пламенем чистого сердца.

В музее революции, бывшем Английском клубе, экскурсовод покажет круглую угловую комнату, стройно обрамленную белыми мраморными колоннами, и скажет:

– Здесь обычно сидел П. Я. Чаадаев.

Но он не скажет того, что и здесь, хотя по-иному, говорила та же русская совесть. Напитанными желчью, ядовитыми стрелами колол московский «остроумец» тогдашнюю «страну рабов». Эти стрелы глубоко вонзались в сердца окружавших его гурьбою московских бар, а не из их ли среды вышли Ланской, Ростовцев, Милютин и другие сотрудники Царя-Освободителя?

Никитская улица носит теперь имя Герцена. Переулки на ней – Станкевича, Грановского. Улиц, носящих имена Киреевских, Аксаковых или Хомяковых, в Москве нет. Это несправедливо и противоречит словам того же Герцена. В «Былом и думах» он говорит, что и западники и славянофилы шли разными путями, но к одному и тому же – к борьбе с крепостничеством.

Дома Аксаковых и Хомяковых близ Собачьей площадки, маленькой треугольной площади около Арбата¹. Первый из них снаружи сохранил еще кое-что от былых, ушедших времен: остатки фронтона, мезонинчи-ки, но внутри он густо набит новыми, неизвестно откуда собравшимися жильцами, и немногие из них, очень немногие знают, что в тех же стенах юный и еще робкий Тургенев читал первые рассказы «Записок охотника», книги, потрясшей душу Александра II, по его признанию. Не знают они и того, что там же раздавался страшный, мучительный крик русской совести: Н. В. Гоголь читал «Ревизора» и главы из еще не напечатанных «Мертвых душ»…

* * *

Москва купеческая сменила Москву дворянскую и совесть купеческая – совесть дворянскую. И та и другая – русские.

Легенды о купеческой Москве еще живы в памяти немногих уцелевших старых москвичей. В группе схожих по виду желтых домов, заполняющих добрую половину Большого и Малого Успенских переулков, еще живет даже кое-кто из потомков их бывшего владельца и строителя А. И. Абрикосова.

Необычайно, чудесно слагались иные жизни в познавшей свою силу купеческой Москве. С занятыми у доброго соседа тремя рублями пришел пешком в Москву семнадцатилетний Алеша Абрикосов, поставил лоток на голову и начал торговать сладкими пряниками, а оставил после себя двадцати четырем детям-наследникам каждому по миллиону. Кисть Серова увековечила его облик к празднованию «золотой свадьбы» на которой его поздравили 150 потомков. Жена его, урожденная татарка Мусатова, была малограмотна, но по опыту знала женскую долю – рожать детей в страданиях и построила в клиническом городке на Девичьем поле первый образцовый бесплатный родильный дом для дефективно беременных. Много жизней, и детских и материнских, спасено в этом доме.

О многих причудах судьбы рассказывают московские легенды. Правду или нет – теперь уже трудно установить, но старые москвичи хорошо еще помнят Егоровский трактир в Охотном ряду. С виду он был незаметен, но блинов лучше нигде не пекли и поросенка с кашей там жарили отменно. В трактире собирались богатые купцы, заключали многотысячные купли и продажи. Бывал там и бедный мелкий прасол Бахрушин, услуживал купцам по торговой части. Капиталу у него не было, но была замечательная по красоте борода.

Подгуляли однажды богатеи… Чем бы показать себя?

– Продай бороду, Бахрушин, полтысячи дам!

Жалко было расставаться с красою, но 500 рублей большими деньгами были в то время. Продал, а через 20–30 лет вся оптовая кожевенная торговля была в руках Бахрушина. Сын его в старой Москве под кличкой «Джентльмен» значился. Южин-Сумбатов его даже в пьесе того же названия показал. И было за что: А. А. Бахрушин оставил Москве и России богатейший в мире театральный музей, до сих пор, даже при большевиках, носящий его имя.

Но немногим так посчастливилось. Самодур и чудак в личной жизни миллионер Рукавишников оставил о себе много анекдотов. Говорят, с него-то и писал Лейкин «Наших заграницей». Но не многие из еще живущих теперь помнят созданную им, на его средства и по его мысли, первую школу для беспризорников – Рукавишниковский приют.

– Людьми мы там стали, – говорят эти помнящие и молятся за упокой души его создателя.

Приют закрыт, а перевоспитание бездомных детей отдано в руки НКВД. Многочисленные питомцы многочисленных колоний для беспризорных бегут из них при первой возможности и поминают своих воспитателей иными словами.