Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

Пятна на солнце
(грустный фельетон)

Заслуженный деятель искусства, художник, писатель и историк русской живописи Игорь Грабарь написал книгу о еще более крупном художнике Илье Ефимовиче Репине. Писал он ее в СССР и поэтому отметил в ней не только великие заслуги Ильи Ефимовича перед русским народом и вклад Репина в его культуру, но и услуги, оказанные им теперешним владельцам его картин – коммунистам. Он назвал Репина воинствующим антирелигиозником.

Друг эмиграционных лет Репина, г-н Зеелер[42]42
  Владимир Феофилович Зеелер (1874–1954) – адвокат, журналист, член редколлегии и активный сотрудник газеты «Русская мысль» (Париж).


[Закрыть], сидя в Париже, страшно возмутился.

– Как это, о Репине, и вдруг такие слова! Ложь! Клевета! Я докажу! У меня 83 письма Репина есть. В них он три раза пишет «слава Богу, здоров» и два – «с Богом, до свиданья!» Кроме того, имею точные сведения, что в Финляндии он ко всенощной ходил…

Безусловно, верим г-ну Зеелеру, что все, им указанное, написано Репиным. Но им написана – и талантливо, мастерски написана – картина «Крестный ход в Курской губернии». Висит сейчас эта картина в Москве, в Третьяковской галерее, и каждый день перед нею проходят группы русской молодежи, проходят с заранее утвержденной в их сознании целью:

– Понять великого Репина, поклониться русскому гению…

Экскурсовод объясняет:

– Гениальный Репин проникновенно отобразил одно из ярких явлений религиозного мракобесия! Смотрите, как урядник на мужиков нагайкой замахивается! А на первом плане ханжа-купчиха в шелковом платье икону несет, а рядом безногий нищий. Вот она, Царская Россия!

Молодежь слушает и верит… не г. Зеелеру, а экскурсоводу и… Репину.

Г-н Зеелер, вероятно, видел много крестных ходов, но вряд ли ему доводилось видеть этакого лихого урядника, а вот Репин увидал. И купчиху-ханжу заприметил, но зато просмотрел Россию, а она тоже ходила с крестом и иконами, например, из Москвы в Ипатьевский монастырь в 1613 г.

Экскурсовод идет дальше:

– «Иеродиакон» гениального Репина. Художник дал исчерпывающий синтез звероподобной натуры служителя культа, ревуна и алкоголика!

Бедный Репин! Только и увидел он в русском диаконе, что синие прожилки на красном носу… а вот Лескову посчастливилось познать в нем же русского богатыря с голубиной душой – диакона Ахиллу.

Глубину русского религиозного сознания поняли и показали почти все крупнейшие русские художники – Иванов, Крамской, Поленов, Васнецов, Нестеров, Врубель и даже Суриков (помните, г-н Зеелер, ноги юродивого в «Боярыне Морозовой» и стрельца со свечой в «Утре казни»?), а Репину не посчастливилось. И замазывать этого не нужно. Репин не станет выше от фиговых листков, вроде «слава Богу». И не нужны они ему. Ведь можно и должно любить Пушкина, зачеркнув «Гаврилиаду», и Кремль даже и теперь со звездами на башнях все же остался Кремлем.

Ваш соратник по редакции «Русской мысли» г. Лазаревский[43]43
  Владимир Александрович Лазаревский (1891–1953) – журналист, основатель и первый главный редактор газеты «Русская мысль» (Париж).


[Закрыть] правильно пишет:

«Наше историческое прошлое – залог нашего будущего. Но действительная плодотворная любовь к нему должна быть зрячей, стараться видеть в нем правду и говорить о ней. Иначе любовь вырождается в узкий, бесплодный и слепой фетишизм» («Русская мысль», № 119).

И. Л. Солоневич говорит то же, но проще, резче и яснее:

– Давайте, возьмем швабру и будем отмывать лик России от дегтя, – это одна из задач русской эмиграции.

И мы можем здесь сделать многое, ибо мы культурны и свободны в мысли…

И солнце русской культуры станет лишь ярче, если мы смоем с него пятна, осудив и отвергнув их, а не стыдливо и лицемерно прикроем ах ладонью…

* * *

Р. S. Уважаемый г-н Зеелер, это письмо я написал сюда, в «Нашу страну», а не лично Вам на rue de Montholon потому, что не только нам с Вами, а многим и многим нужно помыть лик России и… свои глаза, смотрящие в ее прошлое и будущее…

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 12 ноября 1949 г.,

№ 31, с. 6.

Ехидна и спрут[44]44
  Первая часть очерка включена в состав 13-й главы книги «Неугасимая лампада», с названием «Как это начиналось»; вторая часть в книгу не вошла.


[Закрыть]

Большинство коммунистических карьер начинается быстрым взлетом ad astra – к звездам – и очень нередко заканчивается еще более стремительным падением и пулей в подвале всемирно известного учреждения.

Карьера Самуила Аароновича Френкеля[45]45
  Настоящее имя: Нафталий Аронович Френкель (1883–1960) – один из руководителей ГУЛАГа, с 1943 г. генерал-лейтенант инженерно-технической службы; трижды награжден орденом Ленина. В книге, вышедшей спустя два года после очерка, Ширяев уже ставит имя Натан – видно, ему указали на неточность. Точное место рождения Френкеля неизвестно: то ли Стамбул, то ли Одесса.


[Закрыть] развернулась в обратном порядке: от более чем вероятной пули в подвале – к звездам, а системе которых он и поныне блистает в составе того созвездия, которое чуть было не прервало не только его карьеру, но и жизненный путь.

Расцвет НЭПа в Одессе был особенно пышен. Город, помнивший блаженную для дельцов эпоху порто-франко, город, насчитывавший даже в царское время более десяти тысяч зарегистрированных уголовников всех видов и специальностей, ожил и возродился в родной ему стихии. Шиберство, спекуляция и контрабанда развернулись в нем тогда в невиданных для России масштабах.

Еще молодой в то время коммерсант, природный одессит Самуил Ааронович Френкель разом понял и оценил и оценил дух периода, наступившего, как обещал сам Ленин, всерьез и надолго. Понявши это, Френкель сделал «оргвыводы» и приступил к их широкой реализации – образовал трест контрабанды с размахом поистине американским.

Несколько пароходов, целый флот парусников и катеров этого треста совершали правильные рейсы между советскими портами Черного моря, Румынией и Турцией. «Дело» велось открыто до бесстыдства. Всевозможные товары, начиная с шелковых чулок и кончая валютой всех стран, находили себе место в трюмах этой флотилии и чемоданах доверенных агентов Френкеля. Пограничная охрана, уголовный розыск, суды и даже само ГПУ было закуплено.

Френкель был коммерсантом действительно большого стиля и человеком своей эпохи в истинном ее значении.

История любит иногда подшутить. На этот раз ее шуткой была служебная командировка в Одессу члена коллегии ОГПУ Дерибаса[46]46
  Терентий Дмитриевич Дерибас (1883–1938) – выходец из казаков, революционер, чекист; казнен. Фамилию он получил по деревне Дерибасовке, не имея таким образом никакого отношения к основателю Одессы (который, заметим, был неаполитанцем испанского происхождения, а не французом).


[Закрыть], фамилию которого шпана считала остроумно придуманным псевдонимом «Дерибас», что на блатном языке означает: ори во всю мочь, нагло и нахально. Но эта фамилия была подлинной и лишь несколько иначе писалась до революции – де Рибас, с добавлением звучного титула. Носивший ее чекист был прямым потомком нашедшего новую, более чем милостивую к нему родину в России французского эмигранта, аристократа, ближайшего сотрудника строителя Одессы герцога Ришелье, главная улица которой носила еще тогда его имя.

Последний из рода де Рибас был чрезвычайно ярко выраженным вырожденцем. Очень маленького роста, почти карлик, с огромными оттопыренными ушами, шелушащейся, как у змеи, кожей и отталкивающими чертами лица, он вызывал среди окружающих чувство отвращения, гадливости, смешанной со страхом, какое испытывают обыкновенно при взгляде на паука, жабу, ехидну…

Он знал это и не старался замаскировать своего уродства, но, наоборот, бравировал, подчеркивая, его крайней неопрятностью, бесстыдством, грубостью и презрением к примитивным правилам приличия.

Столь же уродлива была и его психика (сказать – душа было бы ошибкой, вряд ли у него была таковая). Дерибас был более чем обычным садистом: он был каким-то концентратом зла всех видов, «Лейденской банкой», заряженной дьяволом в аду. Он ненавидел все и всех и не переносил улыбки довольства даже на лицах своих ближайших сотрудников и сотоварищей. Дерибас завидовал всему миру в целом и каждому его атому в отдельности. Он никогда не пропускал возможности причинить боль или иной вред каждому даже бывшему в его лагере. Если коллегию ОГПУ считать ножом гильотины революции, то он был острием этого ножа. Его ненавидели и боялись даже члены этой всемогущей коллегии. Шатобриан или Лермонтов нашли бы в нем готовый прототип выразителя демонизма, который они безуспешно искали среди людей.

Именно эти качества Дерибаса и приковали к нему внимание Дзержинского в первые годы чрезвычайки. Создатель Че-Ка, вернее, выполнитель этого задания Ленина, оценил по достоинству редкостное внешнее и внутреннее уродство этого человекообразного существа и быстро возвысил его до члена коллегии. Такие люди были там нужны, и Дзержинский не ошибся в своих расчетах: Дерибас оказался даже «полезнее», чем ожидал этого сам главный палач.

В силу своей ненависти ко всему живущему, Дерибас был на самом деле… неподкупным. Ненависть превышала в нем все другие чувства, желания и страсти…

Не могу удержаться от подходящей к этому описываемому мною моменту исторической аналогии. Жесточайший из палачей французской революции – Робеспьер был также единственным неподкупным среди всех ее вождей. Даже Дантон, как это документально подтверждено теперь, был на жалованье у непримиримого врага Конвента – Питта Младшего.

Но возвращаюсь к теме. Прибыв в Одессу с самыми широкими полномочиями, Дерибас, конечно, тотчас же узнал о контрабандном тресте Френкеля. Знал, конечно, и Френкель о полномочиях Дерибаса. Игра началась.

Френкель по происхождению был евреем, но не имел ничего общего с крупной и мощной в Одессе еврейской общиной, руководимой чтимыми раввинами. Он был циничным и откровенным атеистом, поклонялся лишь золотому тельцу и щедро рассыпал подачки нужным ему людям, но ничего не давал ни на синагогу, ни на еврейскую благотворительность, раввины были настроены против него.

Эту историю рассказывал мне на Соловках также еврей, сосланный туда одесский чекист среднего ранга. Вот почему мне известны такие подробности о начале деятельности Френкеля.

Именно этот антагонизм между Френкелем и еврейской общиной помог Дерибасу одержать победу. Борьба с Френкелем в тот период была нелегка даже и для такой крупной фигуры, как Дерибас, ибо у Френкеля были закупленные им «свои люди» в составе самой коллегии. Можно предполагать, что одним из них был возвышавшийся в то время Ягода, который позже, уже во втором периоде карьеры Френкеля, явно ему покровительствовал. Глава НКВД того времени Менжинский был по существу пустым местом. Доведенный до полного рамолизма наркотиками и развратом всех видов, он был пешкой в руках своих ближайших помощников, а среди них, как это всегда было, есть и будет во всех учреждениях и организациях коммунистической партии, шла ожесточенная внутренняя борьба. Пауки яростно пожирали друг друга. Умный, расчетливый и осведомленный о ходе этой борьбы Френкель был в курсе всех изменений в расстановке внутренних сил НКВД и спекулировал на них столь же умело, как и на валюте.

Но на этот раз он наскочил на достойного его противника. Щупальца спрута, раскинутые от Москвы до Константинополя, встретили жало ехидны. Ехидна была под самым сердцем спрута, в Одессе.

Дерибас, сея ужас вокруг себя, повел с Френкелем чрезвычайно осторожно. Он умело делал вид, что хочет сам сорвать с Френкеля крупный, очень крупный куш, столь значительный, что не стеснявшийся обычно в таких случаях Френкель призадумался и начал торг при помощи доверенных лиц. А пока шел этот торг, в Москву, помимо и даже тайно от одесского отдела НКВД и, вероятно, от некоторых членов коллегии шли сообщения Дерибаса, в чем ему помогала настроенная против Френкеля религиозная часть одесских евреев.

И вот, в одну далеко не прекрасную для Френкеля и его друзей ночь, в Одессу прибыл зашифрованный поезд с особой командой московских чекистов, которая поступила под команду Дерибаса.

Френкель, вся головка одесской Че-Ка и главные «директора» треста были в ту же ночь арестованы и через несколько дней отвезены в Москву самим Дерибасом.

Далее этот авантюрный роман разыгрался так: коллегия ОГПУ вынесла Френкелю и его ближайшим сотоварищам смертный приговор. Но их покровители не сложили оружия. Говорят, что Френкель был уже приведен в подвал, когда…

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 15 октября 1952 г.,

№ 72, с. 7–10.

* * *

…когда туда же, вслед за ним, было доставлено помилование, подписанное окончательно впавшим тогда в рамолизм Менжинским. Шлепка была заменена Френкелю десятью годами Соловецкого концлагеря, куда он и прибыл осенью 1926 г. С этого пункта начинается второй, длящийся до сих пор, период карьеры Френкеля: восхождение из тьмы подвала к блеску власти, управлению небывалой в истории мира армией двадцати миллионов социалистических рабов.

Попав на Соловки, он тотчас же, как всегда трезво-практически, оценил окружавшую его обстановку, и в его действительно широко мыслившей в этом направлении голове зародились грандиозные планы. В то время Соловки были лишь братской могилой для не совсем добитых жертв революции, но ни местное начальство, ни Лубянка не представляли себе еще тех выгод, которые может дать широкое применение каторжного труда в экономике социалистической системы. Именно Френкелем доктрина Маркса была доведена до своего логического конца. Он дописал последнюю главу «Капитала», которую не осмелился высказать вслух сам его автор.

В то время я довольно часто встречался с Френкелем, и эта фигура очень интересовала меня. Он не занимал еще значительного места в соловецкой иерархии, и с ним было можно разговаривать, как с обычным принудиловцем.

Доминирующей чертой его мышления был холодный, расчетливый цинизм, не лишенный порой своеобразного остроумия. Именно им была впервые произнесена фраза, ставшая теперь формулой построения социализма не только в многострадальной России, но и в других, идущих по ее стопам государствах.

На острове бушевала тогда страшная эпидемия сыпного тифа, и в группе интеллигентов шел о ней разговор.

– Когда умирает один человек – это драма, его личная, его близких, порой даже широких кругов, но все же драма, – оказал тогда Френкель с своей характерной улыбкой только одними губами, но не глазами, – но когда погибают тысячи, десятки и сотни тысяч, то драма уступает место бухгалтерии. Тогда это только бухгалтерия![47]47
  Обычно фразу о «трагедии и статистике» приписывают Сталину как пример его бесчеловечности. Приведена она и в романе Э.-М. Ремарка «Черный обелиск» 1956 г. и иногда приоритет приписывают этому немецкому писателю, хотя фраза впервые была опубликована в эссе немецкого сатирика Курта Тухольского «Французская шутка» (1932). Заметим также, что сам Сталин произнес афоризм, согласно некоторым воспоминаниям, как риторическое обличение своих штабистов, вопрошающе говоря им о массовой гибели красноармейцев в начале войны.


[Закрыть]

Заменив бухгалтерию статистикой, эту фразу возвели в формулу теперь советские коммунисты. Кажется, ее повторил и Гитлер, и не повторяют ли ее теперь про себя апостолы истребления русских подсоветских антикоммунистов?

В нашем лагерном быту Френкель до своего возвышения мало чем отличался от общего типа каторжника-интеллигента. Специфически еврейских черт не было даже в его внешности. Как сожитель, он был довольно приятным: чистым, спокойным, не назойливым. В нем не было, подобно Дерибасу, направленности, устремления к злу. Ни добра, ни зла для него вообще не существовало. В человеке он видел только сумму его возможной производительности, реализированной «добавочной стоимости» Маркса к затратам на обрабатываемое сырье. Эту «стоимость человека» Френкель определял безошибочно. Он был четким, вполне законченным рационалистом международного типа, отбросившим, как ненужный хлам, все, что не могло быть оценено в валюте.

Выдвинувшись своей энергией и несомненными организаторскими способностями на мелких делах, Френкель через посредство тогдашнего начальника соловецких лагерей Эйхманса[48]48
  Теодоре (Федор Иванович) Эйхманс (1897–1938) – революционер, латышский стрелок, первый комендант Соловецкого лагеря особого назначения; казнен.


[Закрыть] представил в центр свой проект массового использования ссыльных в качестве рабов строительства социализма. Он снова угадал дух времени. Первая пятилетка стояла уже не пороге, и обеспечение намеченных в ней планов дешевой, почти бесплатной рабочей силой пришлось, как нельзя более, к месту. Можно предполагать, что и вошедший тогда в силу Ягода поддержал покровительствуемого им старого друга.

Френкель, числившийся еще каторжником, разом вспрыгнул на второе в соловецкой иерархии место. Он был назначен начальником, вернее организатором создававшейся при управлении воспитательно-трудовой части, т. е. его отдела, в котором фактически концентрировалась вся жизнь каторги. Другие отделы управления, как то: административная часть, отдел снабжения, следственная часть стали лишь подчиненными придатками ВТЧ, в которой беспредельно господствовал Френкель.

Он быстро создал целый промышленный организм, использовав сидевших на Соловках многочисленных специалистов. Вернее, он создал лишь штабы отдельных отраслей каторжно-социалистического производства, но тотчас же перекинул работы на материк, и на лесоразработках Вишеры, Кольских торфяниках доказал высокую прибыльность рабского труда. Этого было достаточно. Он был переведен в Москву в качестве главного экономсоветника НКВД.

Там осуществление его планов сразу получило необычайный размах, для которого потребовались новые и новые «наборы рабов».

На очереди стояло строительство Беломорско-Балтийского канала, и Френкель был назначен главою этой сверхегипетской работы. Не знаю точно, но думаю, что заключенным он тогда уже не числился. Да и был ли какой-нибудь смысл в этом пустом росчерке пера для человека, фактически уже обладавшего беспредельной властью над сотнями тысяч жизней, количество которых скоро перевалило за миллион, за два миллиона и начало возрастать в таких темпах, о которых плановики пятилеток не могли даже мечтать.

Социалистическое правительство не осталось в долгу у истолкователя в действенной форме теории социализма. По окончании Беломорско-Балтийской трагедии, в процессе которой погибло несколько сот тысяч людей, Френкель был награжден орденом и званием «героя социалистического труда».

Вряд ли возможно оспаривать безусловную справедливость награждения его этим званием. Труд беломорско-балтийских страдальцев был вне всякого сомнения социалистическим, ибо ни в одном другом не социалистическом государстве, на протяжении всей истории нашей культуры, таких форм не было. Можно ли назвать Френкеля его героем? Думаю, что и должно. Понятия о героизме в наш век стали довольно разнообразные…

Сплошная коллективизация и неразрывное с нею раскулачивание лучшей части крестьянства дали в руки Френкеля невероятное количество живой силы, которую он смог распределять по всей территории СССР. Выросло множество новых концлагерей по всему пространству от Немана до Тихого океана, от полярных льдов до тропического ада среднеазиатских пустынь. Две эти последние крайности добавили лучей к шедшей все выше и выше звезде Френкеля. Соцрабы были брошены в те районы, где нормальный труд невозможен и желающих заняться им не могло найтись при самой высокой оплате. Френкель дал их Молоху социализма бесплатно.

Мозг НКВД переживал очередные катаклизмы. Пал Ягода и его сменил Ежов. Погиб и он, уступив место Берии. Сменялся и сменяется весь состав коллегии НКВД-МГБ, но Френкель пребывает неизменно и несменяемо. Его теперешнего титула я точно не знаю: нечто вроде начальника управления всеми концлагерями в СССР и члена коллегии НКВД-МГБ.

Этот очерк, вернее информация о Френкеле, является своеобразно «юбилейной». Осенью 1922 г. – ровно 30 лет назад – на Соловецкий остров были доставлены первые каторжане. В 1927 г. – 25 лет тому назад – была окончательно оформлена воспитательно-трудовая часть управления Соловецких лагерей особого назначения, т. е. тот трамплин, с которого началась эта поистине необычайная даже в наш век карьера.

Спрут активного социализма раскинул свои щупальца на два материка и готовится охватить ими весь мир. В мозгу этого спрута находится человеческая личность, имя которой далеко не общеизвестное. Сила этой личности в ее полной аморальности. Эта аморальность не является каким-то демоническим страстным порывом. Это холодный, размеренный, рассчитанный до предала шаг лже-прогресса, охватившего все человечество. Гуманизм Возрождения породил рационализм, вполне законно перешедший в материализм и, в свою очередь, родивший социализм. Френкель сочетал в себе все эти «измы» и стал их выразителем на практике.

* * *

Недавно лишь я узнал, что противник Френкеля чекист Дерибас был арестован и уничтожен в 1938 г. на Дальнем Востоке. Мне невольно подумалось; не свел ли, наконец, спрут личные счеты с укусившей его когда-то ехидной? Френкель умел выжидать и бить наверняка. Мне это стало ясным при наблюдении первых шагов второго этапа его карьеры.

«Знамя России»,

Нью-Йорк, 31 октября 1952 г.,

№ 73, с. 7–10.

Историческая шишка
(клочок соловецких воспоминаний)

О том, что на Соловках легко заработать хорошую порцию «дрына»[49]49
  Дрын – изначально отмер, которым десятники на лесоповале измеряли количество кубометров заготовленной заключенными древесины. Автор выбрал это слово в качестве одного из своих псевдонимов.


[Закрыть]за невыполненный урок, за дискуссию с начальством или просто за здорово живешь, это все знают. Но возможно ли там получить тот же рацион за незнание последовательности престолонаследия Императоров Всероссийских?

Представьте, возможно, и был такой случай в 1925 г.

Соловецким театром заведовал тогда старый провинциальный актер Макар Семенович Борин[50]50
  М. С. Борин не раз упомянут Ширяевым на страницах «Неугасимой лампады», однако эпизод с «исторической шишкой» в эту книгу не вошел.


[Закрыть], он же – шпион в пользу неизвестной ему самому иностранной державы. Помощником его по хозяйственной и прочим частям был юркий и ловкий еврейчик Абраша. Золото, а не помощник!

Самый северный из российских храмов Мельпомены крепко любили они оба, но Макар Семенович был актером старых кулисных традиций, воспитанным ими еще во времена жутких трагиков Геннадиев Несчастливцевых, а Абрашка лишь мечтал о роли, пока же самоотверженно нес тяжелую службу вездесущего помрежа, добывал, доставал, гонялся за нерадивыми актерами, собирая их на репетиции, монтировал сцену, ругаясь с плотником и даже становился на выходах сзади Макара Семеновича и легонько подталкивал его в нужный момент. Старый лицедей был уже глуховат и порой не слышал выходных реплик.

И вот… Шли «Самоуправцы» Писемского. Пышный пудренный XVIII век оживал под полуночным небом…

Абрашка в последний раз оглядел уже поставленные декорации величественных покоев екатерининского вельможи. На стенах было пустовато.

Картин явно не хватало. Абрашка устремился к Борину.

– Макар Семенович, картин надо. Что повесить?

Борин, сидя уже в напудренном парике и расшитом кафтане, накладывал последние морщины на лицо сурового, властного барина.

– Царские портреты повесь. Возьми там, в «монастырском наследстве», рамки поновее выбери, – бросил он через плечо, не отрываясь от зеркала.

Занавес поднялся. Борин, постукивая высоким посохом, стал у кулисы на выход, ожидая нужной реплики со сцены. Абрашка, сзади, был весь в готовности подтолкнуть его в нужный момент.

Борин привычно осмотрел сцену через пролет меж декорациями, повернулся и… со всей своей старческой силой замолотил посохом по Абрашке.

– Макар Семенович, за что? – шепотом, не забывая сценической дисциплины, взмолился тот.

– Зарезал меня, мерзавец! Ты кого повесил?

– Царей, Макар Семенович, как вы сказали…

– Каких царей, аспид ты и василиск?

– Лично известных. Там были и другие, но те похуже, а эти новенькие…

– Да ты понимаешь, что этих царей исторически тогда быть не могло… Убил! – и посох снова заходил по абрашкиным плечам.

– Как я могу это понимать? Я в хедер ходил, меня там царям не учили!.. Вам выходить, Макар Семенович!

Борин шагнул на сцену и заблистал своим расшитым екатерининским кафтаном, став под портретом Государя Императора Николая Александровича. Рядом величаво смотрел со стены Александр Третий.

В публике пересмеивались. Ведь по статистике Адмчасти УСЛОН среди нее было 70 процентов со средним образованием.

Наутро Абраша стоял у прилавка библиотеки.

– Тебе что, Абраша, пьесы?

– Нет, пожалуйста, полную историю, со всеми царями.

– Что это ты вдруг историей занялся?

– Не я ею «вдруг занялся», а она мною «вдруг занялась»… Видите шишку на лбу? Это от истории! Историческая шишка… Ой, Макар Семенович стал такой нервный…

* * *

Есть ли практическая мораль у этого клочка воспоминаний?

Есть. Раз на советской каторге можно было получить шишку на лоб за незнание русской истории, то и в условиях свободной жизни это тем более может случиться. Не на лоб, так на то, что им прикрыто. Это даже больнее.

/Алексей Алымов]

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 16 сентября 1950 г

№ 53, с. 8.