Текст книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории"

А. Алымов (В. Н. Ширяев)

Обмен мыслями о культурном уровне современного русского читателя, возникший между г. Лавда и мною на страницах «Русской мысли», является, по существу, частью дискуссии о «советском человеке», вовлекшей в себя почти все газеты русского Зарубежья. Несомненный интерес к ней со стороны широкой общественности и побуждает меня к новому «ответу» на его письмо в редакцию («Русская мысль» № 390).

В своем «Ответе на ответ» г. Лавда широко применяет, в качестве аргумента, аналогии, ссылаясь на «корифея науки» Сталина, на реакционность пресловутого Магницкого и на Талмуд.

Но ведь мы говорим о современном русском читателе, в частности, о молодежи. Может ли И. Джугашвили быть хоть в какой-либо степени характерным показателем этой группы русского народа?

Аналогия г. Лавды между реакционностью Магницкого и ждановщиной, по существу, верна. Разница между ними лишь в коэффициенте. Но вспомним, что современниками Магницкого была пушкинская плеяда, Грибоедов и их читатели – первые «массовые» читатели в России.

В ту же эпоху вызревали юные Герцен, Грановский, Белинский, Бакунин, Катков, Киреевский и другие, обвинить которых в снижении культурного уровня вряд ли возможно. Следовательно, реакция «сверху» далеко не всегда подавляет «низы». Наоборот, мы вправе отметить другое: она вызывает, особенно среди молодежи, чувство протеста, стремление к поискам, т. е. «революционность».

Теперь о Талмуде. Я далек от мысли о придирке к этому неудачному, на мой взгляд, сравнению с книгой, не имеющей никакого отношения к современному русскому читателю и русской молодежи. Уважаемый г. Лавда, конечно, имел в виду «цитатничество», «коммунистическую схоластику». Несомненно, эти формы воздействия на развитие сознания современной подсоветской молодежи применяются в СССР с невероятным напряжением «сверху». Но столь же несомненно, что есть и другие силы, формирующие сознание, душу, творчество русского народа. Перечислять их нет места, и поэтому я обращаюсь лишь к конечным результатам этих воздействий.

Политучеба проводится повсеместно в СССР, даже в консерватории, но она ли привела русских молодых скрипачей к победам на международной эстраде? Она ли руководит неувядаемым балетом московского Большого Театра? Она ли внедряла систему Станиславского в провинциальный русский театр, превратив «Рычаловых» в приличных актеров среднего уровня?

Ждановщина в том или ином виде уже 30 лет давит с небывалою силою на русского литератора и… все же рождаются «Тихий Дон» Шолохова, «12 стульев» Ильфа-Петрова, в поэзии – Багрицкий…

В науке систематически избиваются то историки, то экономисты, то физиологи, то генетики… и все же в царстве Лысенок продолжают жить и проявлять себя молодые физиологи школы Павлова, геоботаники школы Вавилова (погибшего в ссылке), литературоведы, исследующие «Слово о полку Игореве» и московскую повесть XIV столетия…

Кто они? Откуда они, эти многоликие, почти безымянные хранители и работники русской культуры, кладущие в нее малые, но великие в сумме своей, кирпичики?

Они есть тот «средний и низший» круг читателя, повышение культурного уровня которого отрицает г. Лавда, обобщая их с «корифеем науки» Джугашвили, а их работу с цитатами из Талмуда. Эта работа их, – прогрессирующая, несмотря на тягчаишии нажим всяких ждановских политграмот и пр., вопреки им, – и есть действительный показатель культурного роста русского народа и его элиты – читательской массы, а не комментарий к давно забытому и, кстати сказать, весьма плоскому эпитету «помпадур».

«Русская мысль»,

Париж, 14 ноября 1951,

№ 397, с. 7.

Андрей Ренников (А. М. Селитренников)

Андрей Реннников (настоящее имя Андрей Митрофанович Селитренников) (14/26 ноября 1882, Кутаиси, Россия – 25 ноября 1957, Ницца) – писатель, драматург, журналист. Окончил физико-математический и историко-филологический факультеты Новороссийский университет (Одесса), получив золотую медаль за сочинение «Система философии В. Вундта». Был оставлен при университете на кафедре философии. Совмещал преподавательскую деятельность с журналистской в газете «Одесский листок». В 1912 г. переехал в Петербург, где стал сотрудником и редактором отдела «Внутренние новости» газеты «Новое время», издаваемой А. С. Сувориным. Под псевдонимом «Ренников» регулярно печатал в газете фельетоны, рассказы и очерки. С 1912 г. стали выходить его книги: сатирические романы «Сеятели вечного», «Тихая заводь» и «Разденься, человек»; очерки «Самостийные украинцы», «Золото Рейна» и «В стране чудес: правда о прибалтийских немцах»; сборник рассказов «Спириты». Захват власти большевиками воспринял как катастрофу и уехал на юг России. В годы Гражданской войны вместе с группой сотрудников газеты «Новое время» работал в Ростове-на-Дону редактором газеты «Заря России», которая поддерживала Добровольческую армию. В марте 1920 г. он выехал из Новороссийска через Варну в Белград, описав свое превращение в эмигранта в воспоминаниях «Первые годы в эмиграции». В Белграде он помогал М. А. Суворину, сыну А. С. Суворина, в организации и издании газеты «Новое время», которая выходила в 1921–1926 гг. В 1922 г. вышла пьеса о жизни русских эмигрантов в Белграде «Тамо далеко». В 1925 г. в Софии были изданы пьеса «Галлиполи» и комедия «Беженцы всех стран». Пьесы пользовались успехом и ставились на сценах русских театров в Сербии, Болгарии, Франции, Германии, Швейцарии, Финляндии, Китае. Пьеса «Борис и Глеб» увидела свет в 1934 г. в Харбине. В Белграде вышли фантастический роман «Диктатор мира» (1925) а также первые два романа трилогии о жизни русских эмигрантов, объединенные общими персонажами: «Души живые» (1925), «За тридевять земель» (1926). Печатался также в газетах «Вечернее время», «Галлиполи», «Заря» и других. В 1926 г. переехал в Париж, где стал постоянным сотрудником газеты «Возрождение». В «Возрождении» с 1925 г. по 1940 г. вел рубрику «Маленький фельетон», печатал рассказы, статьи и очерки о жизни русских эмигрантов, отрывки из новых произведений. В 1929 г. в Париже вышел сборник рассказов «Незваные варяги», в 1930 г. – завершающий роман трилогии о русских беженцах «Жизнь играет», в 1931 г. сборник пьес «Комедии». В 1937 г. вышел детективный роман «Зеленые дьяволы». Во время Второй мировой войны и после жил на юге Франции, в Ницце. После войны сотрудничал в журнале «Возрождение», а также в газетах «Россия» (Нью-Йорк) и «Русская мысль» (Париж). В 1952 г. вышел роман «Кавказская рапсодия». В последние годы опубликована книга «Моторизованная культура» (1956), а также, в «Возрождении», очерки «Психологические этюды».

Неразрешимый вопрос

Французский журналист Жан Дюше выпустил книгу под заглавием «Европейская свобода».

Целью автора было – выяснить: какие взгляды на свободу высказываются сейчас в мировом общественном мнении. Для этого в книге приведены беседы с лицами, голос которых может представить интерес: с Кестлером, Рамюзом, Франсуа Мориаком, Сартром, Давидом Русселем и многими другими.

Получилось в общем нечто вроде сборника своего рода интервью, в которых каждый из опрошенных старался дать свою формулировку свободе.

Рамюз[249]249
  Шарль Фердинанд Рамюз, точнее Рамю (Ramuz; 1878–1947, Лозанна) – швейцарский франкоязычный писатель.


[Закрыть], например, сказал:

«Свободы вообще не существует. Это – великое слово, которое каждый присваивает себе. Коммунисты сражаются за свободу. Либералы – тоже. А затем они сражаются друга против друга тоже во имя свободы. Нет, не говорите мне о свободе. Я верю только в независимость».

Кестлер в свою очередь заявляет, что свобода не осуществима при социализме:

«Мы, социалисты, думали раньше, что социализм обязательно связан с уважением к правам и достоинству человеческой личности. А теперь видим, что национализированная экономика может служить базой тиранической структуры государства».

А что касается писателя Серстевана, то на вопрос о современном кризисе понятия свободы, он просто ответил:

«Мне плевать на своих современников».

В общем, книга Дюше любопытна и даже забавна. Но как ясно говорит она о ничтожестве и убожестве нашего века!

Где теперь настоящие мыслители, настоящие авторитеты, к голосу которых стоит прислушиваться? Были времена, когда современникам можно было справиться у Руссо: как определяются границы свободы общественным договором? Или осведомиться лично у Канта: как с точки зрения требования практического разума в конституционном государстве должны пониматься права человека? Или спросить непосредственно Гегеля: как свобода частных интересов должна согласоваться с законом саморазвивающегося разума?

А теперь? Кого спросишь? Почтенного Серстевана, которому плевать на современников? И на которого современникам тоже наплевать?

В виде опоры нет сейчас в мире не только Джона Локка, Руссо, Канта и Гегеля, но даже второстепенных авторитетов в вопросе о личной свободе, вроде Пуфендорфа, Гамильтона, Джефферсона…

Не считая Бергсона, был до последнего времени один человек, которого в Европе считали настоящим мыслителем: это – Бердяев. Но сев в вопросе о свободе между двух стульев, желая угодить одновременно и Богу и дьяволу, и демократии и большевизму, Бердяев в последние годы так запутался в своих несвободных изысканиях о природе свободы, что в конце концов сам перестал понимать себя. Превратился, по справедливому выражению П. Струве, из Бердяева в Белибердяева.

И, вот, сейчас, при отсутствии настоящих мыслителей, пытается осиротевшая европейская философская мысль взяться за вопрос о личной свободе, старается хотя бы при помощи интервью сколотить общий взгляд на эту мировую проблему.

И в результате доходит до высшего пункта современного мировоззрения:

– Наплевать…

Ведь не даром в настоящее время модным автором для европейской интеллигенции является Сартр со своим экзистенциализмом: единственно истинное и единственно главное в жизни – это существовать. А как существовать, чего придерживаться, кроме приятных инстинктов – не важно. Поэтому и о свободе сейчас принято только кричать, но не думать. Кричать именно в духе экзистенциализма: о свободе не для других, а для себя. С «присвоением свободы», по формулировке Рамюза.

* * *

Все это убожество нынешней европейской интеллигенции невольно напоминает нам, русским, нашу былую студенческую молодежь, тоже вечно кричавшую о свободе для себя и для «своих», и с презрением и ненавистью относившуюся к свободе инакомыслящих.

Когда наши студенты кидали в головы городовых и казаков бутылки, камни, палки – это была свобода.

Когда же городовые в ответ разгоняли их, а казаки слегка пришлепывали нагайками, – это было насилие.

Когда студенты устраивали в аудиториях химические обструкции – это была свобода. Когда все противники забастовок в ответ начинали их выкидывать из аудиторий, – это было насилие.

Точно также мыслило о свободе наше студенчество и во всех остальных случаях. Убить бомбой градоначальника – это акт высокой морали. А повесить убийцу градоначальника – акт глубочайшего падения нравственности.

Ранить из подворотни городового – проявление свободного творчества. Получить за это ссылку в Сибирь – чудовищное проявление произвола…

Да и только ли одна студенческая молодежь так, по-негритянски, понимала свободу? А какое было мышление в этом вопросе у большинства вашего общества?

Например, каким преследованиям со стороны носителей передовых идей подверглись в Москве профессора Виноградов, Деи, Озеров, Вормс, Мануйлов, рискнувшие читать лекции для рабочих, объединенных в созданный правительством «зубатовский» синдикат! Затравленным профессорам пришлось бросить неосторожное чтение лекций и долго каяться, чтобы получить прощение от любителей гражданских свобод.

А какая была любовь к свободе печати и слова у тех же самых ревнителей социального счастья! Ведь, вот, например, Мережковский и Зинаида Гиппиус – всецело принадлежали к их лагерю. Но какую бурю негодования пришлось выдержать Мережковскому, когда на заседании религиозно-философского общества он честно заявил, что с точки зрения канонической Синод был прав, отлучив Льва Толстого от Церкви!

«В России, – писал после этого Мережковский, – образовалась вторая цензура, более действительная и более жестокая, чем правительственная: это цензура общественного мнения».

А Гиппиус, касаясь той же благородной цензуры, открыто заявляла в печати: «Есть вопросы и имена, о которых совсем нельзя высказывать собственных мнений».

* * *

И, все-таки, вся эта нетерпимость к чужой свободе у нас могла найти оправдание в том, что исходила она из идеалов общего, даже вселенского блага. Обладая убогой головой, наша интеллигенция несомненно имела богатое сердце.

А здесь, на Западе, какие идеалы влекут людей к осуществлению свободы?

Студенты-медики манифестируют, требуя свободы от иностранных врачей, отбивающих практику.

Инженеры пользуются священной свободой стачек во имя увеличения жалованья.

Рабочие во имя того же повышения губят свои предприятия, видят свободу в установлении пикетов, видят насилие в требовании властей о снятии их.

И вот при таком опрощении идеалов – какие интервью, даже в виде сборников, помогут выяснению границ между свободой для себя лично и свободой для своих ближних?

Пусть во имя этой проблемы соберутся для голосования все парламенты мира, все академии наук, все объединения писателей, журналистов, музыкантов, врачей, инженеров, художников, портных, стекольщиков – бесполезно: решение будет не яснее бердяевской белиберды.

Ибо вне христианского самосознания, которое сейчас угасает, и вне христианской морали, которая сейчас падает, вопрос о свободе не разрешим. При исчезновении светоча истинной любви к ближнему люди начинают душить друг друга в потемках. И никакие высокие мысли, никакие утончения культуры, никакая образованность, никакие смокинги, галстуки, полеты по воздуху, слушания радио не могут помочь: человек непреодолимо возвращается к своим далеким предкам, в джунгли, в бруссу[250]250
  Галлицизм: brousse – чаща, поросшая кустарником.


[Закрыть]. И ощущает одну только первобытную правду:

– Свобода это – когда я ем врага. Насилие – когда враг меня ест.

«Россия»,

Нью-Йорк, 18 июня 1949 г.,

№ 4154, с. 3.

Послесловие редактора

Во время подготовки сборника литературоведческих очерков Бориса Николаевича Ширяева, названному нами, составителями, по одному из них как «Бриллианты и булыжники»[251]251
  Ширяев Б. Н. Бриллианты и булыжники. Статьи о русской литературе / сост. и науч. ред. А. Г. Власенко, М. Г. Талалай. СПб.: Алетейя, 2016. 520 с. Интересно, что литературоведческий и исторический сборники получились равновеликими, по полтысячи страниц, как будто филология и история даже статистически заняли равное место в наследии Ширяева.


[Закрыть], стали выявляться контуры следующего огромного пласта творческого наследия писателя-эмигранта – статьи по русской истории.

И это естественно: Ширяев был студентом Императорского Московского университета на историко-филологическом факультете, посещал курсы В. О. Ключевского (ради оценки влияния на него маститого историка, достаточно посмотреть Именной указатель к нашему сборнику), а еще раньше, в гимназии, учился у С. К. Богоявленского, выученика того же Ключевского, а позднее – видного представителя исторической науки, пусть уже советской (или, как выражался наш автор в таких случаях – подсоветской).

Любовь и понимание истории пронизывает все творчество Ширяева, уже известное российскому читателю: это, конечно, и центральное его произведение «Неугасимая лампада», где представлена многовековая судьба Соловецкой обители, да и судьба Святой Руси; его автобиографическая повесть «Ди-Пи в Италии», полная сведений, как бы сейчас сказали, страноведческого характера; его очерки по эмиграции[252]252
  «Италия без Колизея» (СПб.: Алетейя, 2014), 144 с.; «Никола Русский» (СПб.: Алетейя, 2016), 190 с.


[Закрыть], и даже художественные произведения, изданные под одной обложкой с общим титулом «Кудяеров дуб»[253]253
  «Кудеяров дуб». СПб.: Полиграф, 2016. 720 с.


[Закрыть], где Ширяев дал масштабное литературное полотно российской провинции, сквозь горнило войн и революций первой половины ушедшего века.

Да, наш сборник как будто открывает новую грань таланта Бориса Николаевича, но точнее – он о ней свидетельствует. И свидетельствует очень красноречиво – не может не поразить эрудиция автора и широта его тематики, от становления российской государственности до злободневной мировой политики. При этом автор неоднократно – в свойственном ему духе христианского смирения – не раз именует себя просто «журналистом».

Представленные впервые отечественному читателю статьи публиковались в эмигрантской прессе с начала 1950-х гг., когда Ширяеву, жителю дипийского лагеря под Неаполем, удалось-таки наладить связи с русскоязычной периодикой. Мы их составили, однако, не по хронологии их появления, а по хронологии материала, уверенные, что нас одобрил бы и автор.

Ширяеву, как и большинству его коллег, близок биографический жанр, и поэтому для общего названия мы взяли название одного из циклов – «Люди Земли Русской», как наиболее соответствующий общему содержанию.

Открывают сборник этюды, посвященные начальным моментам становления и развития русского народа, Руси-России. Необыкновенно актуальным представляется следующая, блестяще написанная повесть о Богдане Хмельницком («Вызволение хлопекой Руси») – продуманная и прочувствованная Ширяевым украинская тема, первичный материал которой он почерпнул из самого достойного источника, у С. М. Соловьева.

Далее мы поставили целую серию малоизвестных сюжетов дореволюционной и революционной эпохи. Автор, участник Гражданской войны, дает их не без полемической страстности: порой его главным идейным противником становится не собственно «Октябрь», а антиправительственный и безответственный «Февраль», расчистивший ему путь. Защищая от клеветнических нападений на павшую Империю, Ширяев видит и ее исторические грехи, в первую очередь, бюрократическое «средостение», сковывавшее поступательную мощь нации.

Следующими идут очерки, близкие к мемуарному жанру, которые сейчас, по прошествии многих десятилетий, приобретают истинную историчность. В данном случае русская история совпадает с личной судьбой автора – это заключение на Соловках, ссылка в Средней Азии и Ставрополье с московским интермеццо («Прогулки по Москве»), журналистская деятельность на оккупированных Германией территориях и в «свободном мире», иллюзии о котором Ширяев отважно старался развеять. Нет сомнений, что деятельному автору новейшая история нашей страны и всего человечества давала пищу для главного – для его размышлений о будущем России, о ее положении в мировом сообществе: ответ при этом он находил в «подлинной демократии народной монархии», противопоставляя ее западной плутократии и мещанскому образу мысли и жизни.

Заканчивает наш сборник ряд рецензий, а также интереснейшая и бурная полемика в эмигрантском стане о сущности и роли интеллигенции в истории России, причем и здесь дискуссия увлекла Ширяева в плане участия интеллигенции в грядущем восстановлении свободной нации, во что он истово верил.

Автор-беженец писал статьи в отрыве от отечественных библиотек, и явные его (или же газетных редакторов и наборщиков) описки и ошибки мы исправили, оговорив это в примечаниях. Нами также раскрыты полностью газетные сокращения. Разного рода типографские выделения в статьях – жирный и разряженные шрифты, подчеркивания – мы унифицировали в форме курсива.

Помощь при подготовке текстов оказали: о. Вячеслав Умнягин (Москва), Евгений Абдуллаев (Ташкент), Евгений Голубовский (Одесса), Рустам Рахматуллин (Москва).

Михаил Талалай,

апрель 2017 г., Милан