Текст книги "Были и небыли. Книга 1. Господа волонтеры"

4

– Поручик Олексин, честь имею прибыть! – представился Гавриил, вслед за Истоминым входя в кабинет помощника начальника штаба.

Стройный, подтянутый блондин, выпятив грудь, молча кивнул, в упор глядя на Олексина бесцветными остзейскими глазами. Штабс-капитан сел, закинув ногу на ногу, а поручик все еще стоял в дверях под немигающим взглядом полковника. Потом Монтеверде указал на стул, а сам остался стоять, слегка барабаня пальцами по столу.

– Уволены из армии? Дуэль? Долг чести? Растрата? – вдруг быстро спросил он.

– Отнюдь, – несколько удивленный началом разговора и потому помедлив, сказал Гавриил. – Числюсь в годичном отпуску по семейным обстоятельствам.

– В Сербию за крестом? Славой? Карьерой? Из любви или ненависти?

– Хочу помочь сербам в их правой борьбе, только и всего.

– Только и всего? – Монтеверде неприятно усмехнулся. – Вы оригинал, поручик? Предупреждаю, таковых не понимаю. Все слова, слова, а суть в ином.

– В чем же суть, по-вашему? – как можно спокойнее спросил Олексин.

– Суть всегда в личных идеях, а не в общественных. Так называемые общественные идеи всего лишь ширма, скрывающая действительные цели.

– Вам придется мириться с этой ширмой, полковник. Другой в запасе у меня нет.

– Интересно, каким вы отсюда уедете. Если уедете вообще. Впрочем, Бог с вами, оставим это. Итак, вы хотите в дело? В штаб? В санитарные отряды? Выбирайте: я обещал нашему другу, – он кивком указал на штабс-капитана, – что исполню ваше желание.

– Я приехал драться с турками.

– Вам случалось бывать в делах до этого?

– Нет.

– Хотите испытать храбрость?

– Хочу принести пользу.

– Нет, он положительно оригинал! – почти весело сказал Монтеверде Истомину.

– Поручик знает язык, – сказал Истомин, точно напоминая о чем-то уже оговоренном.

– Немного, – уточнил Олексин. – Мало практики.

– С практикой мы вам поможем, – Монтеверде опять неприятно усмехнулся и расстелил на столе большую, выполненную от руки схему. – Извольте смотреть. Делиград. – Карандаш изящно скользнул по схеме. – Турецкие позиции. Как видите, они пока еще на том берегу Моравы, но – пока. В районе Рагавицы – Суповац позиции удерживает отдельный корпус Хорватовича. Третьего дня туда, к Хорватовичу, ушла русская батарея, но у нас нет уверенности, что она добралась до него: сербские беженцы уверяют, что турки где-то переправились через Мораву и, таким образом, отрезали Хорватовича. Хотите попытаться внести ясность в этот вопрос, поручик?

– Каким образом?

– Болгарские волонтеры вызвались добраться до Хорватовича.

– Отчаянные головорезы эти болгары, – сказал с дивана Истомин. – Они из отряда воеводы Цеко Петкова.

– Петков в Сербии? – удивился Олексин, еще в Москве немало слышавший о легендарном гайдуке.

– Нет, он где-то в Болгарии, а сюда прислал молодежь. Самых нетерпеливых.

– Нетерпеливому коню нужна хорошая узда, поручик, – сказал Монтеверде. – Возьметесь возглавить этот отряд? Задача: добраться до Хорватовича, ознакомить его с нашим планом единого удара в районе Алексинаца, узнать о судьбе русской батареи. В дальнейшем действовать по его указаниям.

– Могу я взять с собой своего друга?

– Отвиновского? – спросил Истомин. – Странная дружба между русским офицером и польским инсургентом, вы не находите?

– Да пусть себе берет, – сказал Монтеверде. – Если согласны, ступайте знакомиться с отрядом, получайте оружие, ищите проводника – капитан вам поможет. Вечером прошу ко мне.

– Слушаюсь. – Гавриил щелкнул каблуками. – И благодарю.

Вышли вместе с Истоминым. На веранде, как всегда, курили офицеры.

– Были на аудиенции? – спросил Совримович. – Как вам наш Монтеверде?

– Послан на связь с Хорватовичем, – похвастался Олексин.

– Вот как? Когда выступаете?

– Завтра утром.

Совримович бросил окурок и, ни слова не говоря, быстро направился в дом.

– Кажется, вы довольны поручением? – спросил штабс-капитан, когда они шли через двор к воротам.

– Доволен? Этого мало, Истомин. Я горд и счастлив.

– Значит, с вас шампанское. Если вернетесь.

Последние слова он сказал хоть и с улыбкой, но как-то уж очень многозначительно. Впрочем, Гавриилу некогда было заниматься анализом истоминских интонаций: у ворот они встретили Захара и Отвиновского. Наскоро объяснив, в чем дело, Олексин отправил их готовиться и вслед за штабс-капитаном вышел на улицу.

Болгары стояли во дворе кафаны, где вчера ужинал Гавриил. Их было одиннадцать – молодых, сильных парней в белой, щедро расшитой шнурами одежде. За широкими турецкими поясами торчали рукояти ятаганов.

– Здравствуйте, господа, – сказал Истомин. – Вот ваш командир поручик Олексин Гавриил Иванович.

– Добре дошли, – сказал старший отряда; молодое лицо его было обезображено широким шрамом. – Меня зовут Стоян Пондев. С остальными потом познакомитесь, а это мой ординарец Любчо.

Он кивнул на худенького паренька с большими девичьими глазами. Паренек сразу отвернулся, а болгары заулыбались.

– Я оставляю вас, – сказал штабс-капитан. – Надо проводника искать.

Он поклонился и ушел. Гавриил сел на доски, сложенные у забора, болгары расположились вокруг, а застенчивый Любчо устроился за их спинами. Рассказывая о задании, Олексин все время ловил на себе его быстрый изучающий взгляд, и взгляд этот почему-то смущал его.

– Как видите, задача наша проста: дойти и доложить.

Болгары переглянулись. Стоящий ближе всех широкоплечий парень с оспинками на лице что-то быстро сказал по-турецки. Войники рассмеялись, только Любчо сердито нахмурился.

– Митко говорит, хороша у волка шкура, да зубы мешают, – сказал Стоян. – Мы знаем турок, командир. Там, где нет дорог, они высылают черкесов.

– Черкесов боитесь, молодцы?

– Боялась баба в лес за дровами сходить, так в дому и замерзла, – уже по-болгарски сказал Митко.

– Нужен проводник, командир, – уточнил Стоян. – Нужен хороший проводник, чтобы идти без дорог и там, где не может напасть кавалерия.

– Нужны магазинки, – сказал черный, как цыган, парень. – Если будут магазинки и много патронов, черкесы не страшны. Они не любят огня.

– Кирчо правильно говорит, надо просить магазинки, – подтвердил Стоян. – При штабе есть оружейный склад.

– Оружие обещали, – сказал Гавриил.

– Надо брать самим: они для кого-то берегут хорошие винтовки.

– Для турок, – усмехнулся Митко.

Болгары опять засмеялись. Они вообще смеялись часто и охотно, и это тревожило Олексина. Он и сам был молод, но считал смешливость чертой невоенной и старался почаще хмуриться.

– Смех в то время, когда гибнут ни в чем не повинные люди, когда позорят женщин и вешают их мужей, считаю неприличным, – сказал он.

Болгары растерянно замолчали. Стоян нахмурился, а Любчо вдруг вскочил и, не оглядываясь, пошел со двора.

– Любчо! – крикнул Стоян. – Любчо, вернись!

Ординарец не остановился, и Стоян торопливо направился за ним. Митко сокрушенно цокнул языком, а черный Кирчо сказал неодобрительно:

– Не надо об этом говорить. Никогда.

– Прошу извинить, – сухо сказал поручик. – Однако такая чувствительность, как у вашего Любчо, больше подходит девице, чем воину.

Парни неожиданно расхохотались. Они смеялись так искренне, что Олексин не выдержал и тоже заулыбался.

– Ну и глаз у тебя, командир! – весело кричал Кирчо.

Вернулись Стоян и Любчо. Ординарец был красен как маков цвет и прятал глаза.

– Любчо, командир интересуется, почему ты без усов! – крикнул Митко.

– Хватит, – строго оборвал Стоян. – Кажется, к нам идут.

К ним приближались Совримович и Бранко. Подойдя к Олексину, Совримович щелкнул каблуками:

– Честь имею явиться, поручик. Назначен вашим помощником. А это наш проводник.

Обе новости чрезвычайно обрадовали Гавриила: он привык к Бранко, а то, что серб добровольно вызвался идти с ними, Олексину было понятно – он помнил дорожную встречу. А Совримович уже побывал в деле, в прямом смысле понюхал пороху, и поручик очень надеялся на его боевой опыт. Конечно, болгары тоже были боевыми ребятами, но опыту кадрового офицера Олексин все же доверял больше, чем партизанским навыкам повстанцев.

Они отправились получать оружие, и Совримович, используя знакомства и недавнюю службу в штабе, сумел добиться новеньких магазинных винтовок «пипо-ди-мартини». Болгары брали их в руки с почти благоговейным восторгом.

– Мне бы эту магазинку в апреле! – вздыхал Кирчо. – Поплясали бы у меня турки.

Поручив продовольственные дела Стояну и отрядив ему в помощь Захара, Олексин с Совримовичем и Бранко до вечера обсуждали предстоящий маршрут, искали укрытые от внезапных кавалерийских налетов ночевки. Совримович тоже опасался черкесских клинков, тоже советовал быть осторожнее:

– Тактика у них старая, Олексин, – набег. Любят атаковать из укрытий, внезапно. Стреляют, как правило, неважно, но шашками владеют отменно. Если не удержимся – сомнут и вырежут. Узнайте у Монтеверде, что слышно о черкесах.

Вечером Гавриил спросил об этом у помощника начальника штаба. Монтеверде очень удивился:

– Какие черкесы, поручик? Черкесы, абреки – это у вас от кавказских рассказов. Лермонтовым зачитывались?

– Однако болгары уверяют…

– Болгары путают, – перебил полковник. – Да, башибузуки кое-где, возможно, просочились, но черкесы… Слышите, Истомин?

– Это нонсенс, Олексин, – пожал плечами штабс-капитан. – У ваших приятелей болгар черкесская паника, уверяю вас.

Получив подробное разъяснение предполагаемой операции, поручик распрощался с Монтеверде и Истоминым. Штабс-капитан придержал руку:

– У турок, по нашим сведениям, нет кавалерии вообще. Так что с Богом, Олексин.

Несколько успокоенный этими заверениями, поручик не стал заходить к Совримовичу. Было уже поздно, на рассвете предстояло выступление, и он прямо пошел к себе. Ночь была тихой и звездной. Выйдя из душной комнаты, поручик с наслаждением вдохнул полной грудью и подумал, что пока ему – тьфу, тьфу! – везет и, кто знает, может быть, по возвращении на родину и на его груди сверкнет Таковский крест. Он тут же постарался прогнать из головы тщеславные мысли, ибо ехал сюда не за крестами и не лгал утром Монтеверде. Спустившись с веранды, он обогнул штаб и направился к шалашу, где ночевали Захар и Отвиновский. Еще издали он заметил небольшой костер, возле которого сидели трое: Совримович не ушел спать. Гавриил коротко рассказал о последнем свидании с начальством, особо упирая на «черкесские страсти».

– Не понял: вы нас убеждаете, что никаких черкесов в тылу нет, или они вас в этом убеждали? – спросил Совримович.

– Во всяком случае, я в этом почти уверен. Черкесы – типичная тыловая паника.

– А брат Бранко – тоже паника? – хмуро поинтересовался Отвиновский.

– Я получил приказ как можно скорее доложить Хорватовичу. А если мы будем ползти по кустам в страхе господнем, то сведения просто-напросто устареют. Штаб заверяет нас, что черкесов нет, значит, их нет, мы обязаны верить штабу.

– Возможно, возможно, – вздохнул Совримович. – И все же что-то мне здесь не нравится. Скажите, Олексин, вы действительно в добрых отношениях с Истоминым?

– Надеюсь, что мы друзья.

– Преуменьшать опасность – плохая дружеская услуга.

– А преувеличивать ее?

– Преувеличивать естественно, но ведь он же не преувеличивает? Ну да бог с ними. – Совримович встал. – Будем полагаться на себя. Спокойной ночи, господа.

– Знаете, Олексин, а я не верю ни единому слову вашего приятеля Истомина, – сказал Отвиновский, когда Совримович ушел. – Он лиса.

– С какой целью ему хитрить, скажите на милость?

– Вот этого я не знаю.

– Господи, до чего же вы недоверчивы, Отвиновский.

– Доверчивость растрачивают, поручик, и, очевидно, мои запасы подходят к концу. Хорошо это или дурно – не мне судить, а только путешествие наше будет совсем не таким простым, как это нам пытаются предсказать.

– Я не отрицаю опасностей, Отвиновский.

– А если опасно, то зачем же девчонку брать? – вдруг сердито спросил Захар. – Не бабское это дело, ваши благородия.

– Какую девчонку?

– Да болгарку, какую же еще? Послали вы меня за продуктом, а болгарский старшой в помощь ординарца своего отрядил.

– Любчо? – спросил Олексин.

– Любка она, а не Любчо, – хмуро поправил Захар. – Я как глянул, сразу в сомнение: больно уж тонок паренек-то, больно уж нежен, да и ходит как баба, нога за ногу цепляется. Что-то, думаю, не того, что-то, думаю, проверить надо.

– Проверил? – улыбнулся Отвиновский.

– А как же! В складе за грудки ординарца этого цап! А там что положено. А она мне вжиг по одной щеке, вжиг по другой. Аж искры из глаз. И в слезы. Ладно, говорю, девонька, виноват, ежели так вышло.

– Девушка? – растерянно спросил Гавриил. – Нет, этого я не потерплю. Завтра же в тыл, к маме!

– Ясно, – кивал Захар. – Не бабское дело.

– Молодец, Захар! – весело хохотал Отвиновский. – Значит, все что положено, говоришь? Вот это разведка! Учитесь, поручик!

5

Василий Иванович не поехал ни в Смоленск, ни в Москву, ни в Псков: он хотел бы повидать родных, но неизбежные разговоры о прежних идеалах, о жизни в Америке и, главное, о его семье были настолько неприятны, что он предпочел переписку. Мамы больше не было, а остальных он слушать не желал, подозревая, что все они резко восстанут против их брака, не освященного церковью, а значит, безнравственного и незаконного в глазах общества. Уже в письме Вари он уловил неудовольствие по этому поводу и с той поры обязательно отговаривался от приезда крайней занятостью.

А занят он не был ничем. Поселились они в Туле, где у Екатерины Павловны были дальние родственники, сняли квартирку с хозяйскими дровами и пробавлялись случайными заработками: Василий Иванович бегал по урокам, а Екатерина Павловна, имея диплом повивальной бабки, довольствовалась случайной практикой в домах бедных, часто поэтому стесняясь брать деньги за услуги.

– Знаешь, Вася, такая голь неприкрытая, такая бедность, что…

Она замолкала, не решаясь признаваться в собственной непрактичности. А Василий Иванович неизменно отвечал:

– Доброе дело дороже денег.

Жили бедно, часто отказывая себе в самом насущном и беспокоясь только о ребенке. Бедность заставляла изворачиваться, и Василий Иванович вскоре научился многое делать сам: чинил обувь, столярничал, вызвался покрыть крышу соседке, пытался красить холсты, по собственным рецептам составлял краски. Клиентура была невелика, но давала некоторый заработок.

Жизнь текла тихо. Родственники Екатерины Павловны – выходцы из села, пробавлявшиеся ремеслом и мелкой торговлишкой, – были людьми богобоязненными и ограниченными, пациентки и редкие заказчики – им под стать; в гости Олексины не ходили и у себя не принимали. Кроме акушерки Марии Ивановны, с которой Екатерина Павловна познакомилась на общем поприще.

Мария Ивановна заходила на чай, к которому непременно приносила то пряники особой выпечки, то пирог собственного изготовления, то конфеты, присланные из Петербурга. Расспрашивала об американском житье, о семье, о взглядах на религию и церковь, хорошо слушала. Вначале Василий Иванович стеснялся, разговор обычно вела Екатерина Павловна, а потом осмелел, стал рассказывать сам. Как-то зашла речь о графе Льве Николаевиче. Василий Иванович читал почти все, что было опубликовано, высоко отзывался о Толстом как о писателе, но не верил ему как человеку. Усмехался скептически:

– Граф мастерски потрошит человека, Мария Ивановна. Мастерски, но – постороннего. А вот господин Достоевский ставит опыты на себе. Себя потрошит, и ему больно. Больно ему, а его сиятельству не больно. Один – блистательный патологоанатом, а второй сам у себя вырезает аппендикс. Или того страшнее – язву из сердца.

– Полно, Василий Иванович. Сомневаться в огромном таланте Льва Николаевича даже немодно.

– А я и не сомневаюсь в его таланте, а может быть, и в гениальности. Но зло у графа теоретическое. А у нас практического зла – девать некуда. Практического – и во фраках, и в мундирах, и в армяках. Как с ним прикажете бороться?

– Но ведь вы тоже, Василий Иванович, отрицаете борьбу как непременное условие развития общества.

– Отрицаю как самоцель: борьба, борьба и борьба. Нельзя безболезненно переносить законы природы на человеческое общество хотя бы потому, что природа не знает нравственности, а человек отрицает отсутствие этой нравственности. Сумеем ли мы соединить эти крайности, если будем слепо проецировать аксиомы диалектики с природы на человека?

Мария Ивановна спорила осторожно, только намечая тему и давая Василию Ивановичу высказываться, как он хочет. Не пыталась защищать свою точку зрения, а просто слушала, лишь изредка направляя разговор. Екатерину Павловну беспокоила эта манера:

– Она словно выпытывает.

– Нет, Катенька. Просто у нее нет позиции, и она ощупывает мою. Все естественно. Мария Ивановна – добрый человек. Добрый и страдающий.

– Почему ты решил, что она страдает?

– А разве можно быть добрым, думающим и не страдать?

Обычно Мария Ивановна приходила в субботу, если не было вызовов. Олексины привыкли ждать ее в этот день и очень удивились, когда она появилась в четверг.

– Мария Ивановна, вы ли это? – громко спросила Екатерина Павловна, открыв дверь. – Признаться, не ожидали и очень, очень рады.

Василий Иванович услышал и успел юркнуть в комнатку Коли: был одет по-домашнему, распустехой. Старательно привел себя в порядок, вышел:

– Мария Ивановна! Какими судьбами в будний день?

– Среди ваших братьев есть Федор? Федор Иванович Олексин?

– Есть. – Василий Иванович несколько оторопел. – Федя. Студент. А почему вы спросили, Мария Ивановна?

– В городской больнице лежит какой-то Федор Олексин. Доставил его неизвестный бродяга солдат, сказал, что подобрал на дороге.

– А… что с ним?

– Было сотрясение мозга, как мне сказали. Но вы не волнуйтесь, Василий Иванович, он уже в полном сознании, все позади.

– Идем! – Василий Иванович заметался. – Катенька, извозчика!

– Извозчик у дома, я не отпускала, – сказала Мария Ивановна. – Только оденьтесь же: на улице дождь.

В благотворительном корпусе пахло промозглой плесенью, карболкой, плохо выстиранным бельем. На выщербленном каменном полу стояли лужи, железные койки проржавели, и даже сестры, в отличие от больных из общих отделений, одетые в серые халаты странноприимниц, казались убогими и нездоровыми.

Федор лежал у стены в низкой сводчатой палате. Он не удивился и не обрадовался, увидев брата: он вообще уже ничему не удивлялся и не радовался. Глянул отсутствующе, и этот взгляд больнее, чем все остальное, резанул Василия Ивановича.

– Феденька, узнаешь меня?

– Узнаю, – тусклым голосом сказал Федор. – Васька-американец.

Впопыхах забыли об одежде, а своей у Федора не оказалось. Завернули в казенное одеяло. Серая сестра шла сзади, напоминая:

– Верните, господа, не позабудьте. Уж пожалуйста, верните: больным не хватает.

Всю дорогу Федор молчал, не отвечая на вопросы и ничем не интересуясь: куда везут, зачем, почему. Ему было все безразлично, все существовало точно в ином измерении, а в том, в котором находился он сам, были только воспоминания. И больно ему было не от толчков пролетки, а от этих воспоминаний. Только на квартире он несколько оживился. С видимым удовольствием вымылся, надел чистое белье, безропотно лег в постель.

– Кто эта женщина?

– Моя жена. Екатерина Павловна.

– Милая женщина какая.

– Ах Федя, Федя! – Василий Иванович смахнул слезу. – За что же тебя-то, а? Тебя-то за что?

– Сейте разумное, доброе, вечное. – Федор медленно улыбнулся. – Сейте, только спасибо вам никто не скажет, не уповайте. Это ошибка, Вася. Поэтическая ошибка.

– Не думай сейчас ни о чем, не думай. Ешь, спи, набирайся сил. Силы – это главное.

– Мысли, как черные мухи, всю ночь не дают мне покою… – Федор помолчал, спросил вдруг: – Я постарел, брат? Да, да, постарел. На сто лет постарел.

– Федя, Господь с тобой, – пугаясь, сказал Василий Иванович. – Ты поспи лучше, Федя, поспи. Завтра поговорим. Вот проснешься утром, а рядом на полу – мальчуган. Коля. Он с тобой спать будет в этой комнате.

– Думаешь, брежу? Или, того чище, с ума тронулся? – улыбнулся Федор. – Нет, брат, здоров я. В твердом уме и ясной памяти. Знаешь, когда старость наступает? Сейчас скажешь, с возрастом, мол, тело изнашивается, обмен веществ и прочее. Нет, Василий, это еще не старость, это износ. Физическое одряхление. А старость – это познание тайны, только и всего. Одним на это познание жизни не хватает, и умирают они дряхлыми младенцами. А иным открывается она, тайна эта. Простая, как ухват. Вот тогда и наступает прыжок в старость, даже если тебе двадцать лет от роду: что, молодых стариков не встречал? Встречал, брат, встречал. И сейчас встретил: меня. Я эту тайну знаю теперь, хорошо знаю. Я ее головой почувствовал, самым темечком, детским местом. Помнишь, макушки в детстве считали, у кого сколько? У тебя две, я помню. Двухмакушечный ты, счастливчик, значит. А у меня одна-единственная. И мне по моей единственной макушечке – колом…

– Федя, прошу тебя, успокойся.

– Я спокоен, Вася, спокоен. Я теперь так спокоен, как тебе и во сне не приснится. На всю жизнь спокоен, потому что искать более нечего. Вбили в меня тайну великую, и я – прозрел. Подл человек, Вася, подл изначально, по натуре своей – вот и вся тайна. Вы идеи сочиняете, сеете разумное, доброе, себя на заклание обществу готовите, об отечестве помышляете, жизней своих не щадите, а человек – подл. И какое бы вы открытие ни сделали, какой бы рай земной ни построили, как бы ни витийствовали, все равно человек – подл. Не подлец, заметь, подлец – это крайность, а просто подл. Тихо подл, подспудно подл…

– Не буду говорить с тобой, Федя, ты болен.

– Я не болен, я прозрел, Василий, прозрел. Созидайте, стройте, упивайтесь идеями – к концу жизни, даст Бог, прозреете и вы. Не все, конечно: большинство-то как раз и не прозреет, так и помрет дряхлыми младенцами. Но ты пораньше прозрей, Вася, ты постарайся, Вася. А сейчас запомни, как «Отче наш»: человек подл. Каждый человек подл и все без исключения. И я, и ты, и жена твоя, и…

– Мама тоже?

– Что? – растерянно переспросил Федор.

– Я спрашиваю, мама тоже была подла?

Федор надолго замолчал. Лежал, уставясь в потолок синими глазами, смешно и беспомощно выпятив тощую бородку. Потом сказал:

– А это нечестно.

– А лгать на людей честно?

– Это не ложь! – Федор дернулся на кровати. – Я заплатил за это, заплатил, слышишь? И ты не смеешь! Ты, двухмакушечник, баловень судьбы.

– Тебя вешали, Федя? – вдруг тихо спросил Василий Иванович, нагнувшись к заросшему лицу. – Вешали тебя? Потным арканом за шею? – Непроизвольным жестом он судорожно потер ладонью под тощей, как у брата, но аккуратно подстриженной бородкой. – Больно, когда убивают, правда? Больно. Лежи. Заснуть постарайся.

Он вышел в другую комнату, где за самоваром сидели женщины и глазастый напуганный Коля. Выпил стакан чаю, сдержанно отвечал на расспросы, думая о своем. Потом отставил стакан, побарабанил пальцами и сказал:

– Мария Ивановна, мне бы место какое ни есть. Извините, что прошу, это неприлично, понимаю, но деньги нужны. Твердый заработок: Федора поднимать надо. А у своих просить не хочу. Не хочу!

– Какое место вы бы желали, Василий Иванович? Может быть, домашним учителем?

– Учителем – это замечательно, Мария Ивановна. Замечательно.

– Долгом почту помочь вам, дорогой Василий Иванович, – с чувством сказала Мария Ивановна. – Я наведу справки, надеюсь в субботу обрадовать.

– Я закончил математический факультет в Петербургском университете, – говорил Василий Иванович, провожая гостью. – Могу готовить по точным наукам – математике, физике. Впрочем, по любым, по любым в пределах гимназии. Я проштудирую курс, я готов ночами…

Федор хорошо выспался, с аппетитом позавтракал. Екатерина Павловна разыскала самого знаменитого врача, объяснила обстоятельства. Заинтересованное светило приехало незамедлительно: случай был любопытный. Он тщательно осмотрел больного, успокоил, выписал лекарства. Потом пил чай в большой комнате, шепотом рассказывая:

– Сильный ушиб головы с сотрясением мозга. Не исключаю кровоизлияния в теменную область. Однако особой опасности не нахожу: организм молодой, здоровый.

– Психическая травма возможна? – осторожно спросил Василий Иванович.

– Не исключена, не исключена, милостивый государь: потрясение было сильным. Покой, прежде всего покой. Постельный режим, легкая пища, портвейн по утрам. Никаких излишеств, никаких душевных напряжений. Читайте ему что-нибудь простенькое. Журнальчики, Понсон дю Террайля. А как он попал в общество бродяг, на дорогу?

– Кажется, в Киев шел, в Лавру, – нехотя сказал Василий Иванович.

– Ваш брат религиозен?

– Нет. Просто увлечение молодости.

– Да, хотим все познать, – сказал доктор, вздохнув. – Все, даже непознаваемое. Неугомонное существо человек! И знаете, это прекрасно. Любознательность утоляет только опыт, и пока человек не утратит этого святого чувства, он остается человеком. А коль заменит однажды любознательность любопытством, то будет преспокойненько сидеть у себя дома и пробавляться слухами. И уже перестанет быть человеком разумным.

Федор выдержал строгий режим неделю и запротестовал. После долгих увещеваний столковались, что один раз – к вечернему чаю – он будет сидеть за столом ровно час.

В субботу с нетерпением ждали Марию Ивановну. Прислушивались к каждому стуку, два раза ставили самовар – и напрасно. Василий Иванович не унывал, но был озабочен:

– Биография моя подкачала, Катенька. Кому нужен нигилист в учители детей своих?

Мария Ивановна приехала в воскресенье. Вошла, таинственно улыбаясь:

– Здравствуйте, господа. О, и Федор Иванович поднялся? А можно ли вам, Федор Иванович?

– Через сорок минут будет нельзя, – серьезно сказал Федор.

– А я с приятным известием, – сказала Мария Ивановна, садясь к столу. – Извините, что вчера не пришла: не поспела обернуться.

– Откуда не поспели? – насторожился Василий Иванович.

– Угадали, Василий Иванович, угадали! – заулыбалась Мария Ивановна. – В Ясной Поляне была, так что угадали. Узнала, что Толстые учителя своего уволили. Рождественского. Представляете, в классной комнате попойку учинил, и его же ученик Сережа, сын Льва Николаевича, нашел его там мертвецки пьяного! Ну-с, место свободно. Я переговорила. Ждут.

Василий Иванович молчал, сосредоточенно изучая стакан. Екатерина Павловна глянула на него, торопливо заулыбалась:

– Мария Ивановна, голубушка, уж и не знаю, как вас благодарить.

– Сережа хороший, добрый и способный мальчик, – продолжала акушерка, посматривая на молчавших братьев. – Вам будет легко с ним, Василий Иванович.

– А с графом-писателем? – спросил Федор.

– Не скрою, граф – человек сложный, но я убеждена, что Василий Иванович уживется с кем угодно.

– Извините, уживаться не привык, – сухо сказал Василий Иванович. – Да, не привык! И к тому, чтобы лакеи в белых перчатках обеды подавали, тоже не привык.

– Помилуйте, Василий Иванович, какие белые перчатки?

– Благодарствую за хлопоты, уважаемая Мария Ивановна, но это место не для меня. Да, да, не для меня. Катя! Вспомни наши разговоры, наши клятвы на корабле, наши мечты.

– Василий Иванович, голубчик, что вы говорите! Граф чрезвычайно демократичен…

– Ха-ха! – громко сказал Федор. – Демократичный граф – это прекрасно!

– Извините, Мария Ивановна, ради Бога, извините, – строго повторил Василий Иванович. – Это предложение я не могу принять. Да, не могу! Не могу изменить своим идеалам, хотя это, возможно, и смешно. Не могу! И поэтому оставим этот разговор.

Над столом повисла неприятная тишина. Только чуть звякали ложечки.

– А у нас доктор Браудэ был, – сказала Екатерина Павловна. – Федора Ивановича смотрел…

И, заплакав вдруг, быстро вышла из комнаты.