Текст книги "Были и небыли. Книга 1. Господа волонтеры"

Глава вторая

1

В Тифлис ежедневно прибывали партии запасных для пополнения 74-го пехотного Ставропольского полка в соответствии с расписанием военного времени. Запасных нижних чинов встречали дежурные офицеры; после переклички и беглого осмотра унтеры вели запасников в баню, а оттуда – опять дежурные офицеры! – доставляли их непосредственно в дворцовый сад. Здесь были накрыты столы, за которыми уроженцев забытой богом Гродненской губернии угощала чаем сама ее высочество великая княгиня Ольга Федоровна в присутствии всех своих августейших детей. Вырванные из родных деревень, измученные пешим переходом от Владикавказа до Тифлиса и новизной положения, застенчивые белорусы страдали от этой милости пуще, чем от царской службы.

– Слава русским солдатикам! Слава! Слава! – провозглашала растроганная собственным подвигом Ольга Федоровна.

Августейшие отпрыски, фрейлины и приглашенные на патриотическое чаепитие дамы из тифлисского общества кричали «слава!», махали кружевными платочками и утирали слезы. А смертельно уставшие, плохо говорившие по-русски гродненские мужики скучно глотали чай, через силу жуя сухое, заготовленное впрок царское печенье.

Строевые офицеры не любили этих дежурств и как могли увиливали от царских чаепитий: запасные нижние чины дружно, угрюмо и привычно молчали, а им приходилось, обаятельно улыбаясь, отвечать на сотни глупых вопросов восторженных дам.

– Не пойду больше! – категорически объявил Ковалевскому горячий поручик Ростом Чекаидзе. – Я человек кавказский, у нас не принято с женщинами долго разговаривать.

– Хорошо, голубчик, – подумав, сказал подполковник. – Из уважения к вашим традициям перевожу вас в команду капитана Гедулянова.

– Везет Ростому, – горевали остальные офицеры. – Вот всегда так: наврет с три короба и непременно вывернется. А мы отдувайся.

К весне передовые эшелоны полка уже покинули Тифлис, направляясь на Эривань и далее на Игдырь, на границу с Турцией. В Тифлисе пока оставались тылы, занимающиеся приемом запасных нижних чинов, а также заготовкой фуража и продовольствия. Последнее обстоятельство весьма усложнило жизнь подполковнику Ковалевскому: считать он не любил, а считать приходилось, ибо будущее мясное довольствие из расчета по три четверти фунта мяса на солдатскую душу закупалось сверх довольствия казенного, как добавок, на натуральные, звонкие полковые деньги, которые подполковник всегда полагал деньгами солдатскими. Поэтому днем он, никому не доверяя, лично осматривал скотину, до хрипоты ругаясь с поставщиками, а вечерами мучительно страдал за проверкой счетов, потея и ужасаясь, что пройдохи поставщики все равно его объегорят. Но семья оставалась в Крымской, спешить теперь было некуда, и Ковалевский засиживался в своем маленьком, жарко натопленном кабинетике допоздна.

– Живой вес – пять пуд, четыре фунта и семнадцать золотников, – бормотал он, перепроверяя каждую закупленную мясную единицу. – Разделить его на три четверти фунта да помножить обратно же…

Открылась дверь, и без стука вошел Гедулянов: ему подполковник поручил фураж и больше об этом не думал. Капитан у входа стащил сапоги, в толстых носках прошлепал к столу и сел напротив подполковника, опершись о саблю.

– Сено скупил? – не поднимая головы, спросил подполковник.

– Скупил. Сено доброе. И недорого.

– Хватит ли?

– Терехов остальное доставит.

– Хорошо. Слушай, Петр Игнатьевич, а может, мне буйволов взять? – вдруг оживился Ковалевский. – Буйволов задешево сторговать можно.

– Неуваристы, – кратко сказал капитан. – Жилы да шкура.

– Это верно, – согласился подполковник. – Солдатушек в походе надо кормить крепко.

Он вновь склонился над бумагами, а капитан по-прежнему угрюмо молчал, тяжело опираясь на саблю. Потом вздохнул, точно наконец-таки решившись, и сказал:

– Тая в Тифлисе.

– Что?.. – Подполковник медленно выпрямлялся, сидя на стуле и не отрывая глаз от Гедулянова.

– Говорю, Тая в городе.

– Тая? Наша Тая? Здесь? – Ковалевский судорожно тискал грудь под расстегнутым сюртуком. – Может, ошибся? Не она, может?

– Она. Окликнул, а она от меня бегом. Прямо бегом, не оглядываясь.

– А где же она, где? На что живет, как?

– Где да как – завтра узнаю. Унтера толкового за нею послал, он выследит.

– Господи! – Подполковник вылез из-за стола, затопал по комнате такими же, как у Гедулянова, вязаными носками. – А что я Сидоровне скажу? И как скажу-то, как? Ведь наповал это ее, наповал!

– Погодите Сидоровне писать, – сказал Гедулянов. – Это всегда успеется, сперва сами разберемся.

– Что? – не слушая, спросил Ковалевский. – Что же это она ко мне-то не идет, а? Писала ведь, что в Москве, что учиться пошла, и на тебе – вдруг Тифлис! Почему Тифлис, зачем Тифлис? А на что живет-то, а? На что?

Гедулянов угрюмо молчал, потому что знал все ответы на эти беспомощные родительские «зачем» да «почему». Еще неделю назад Ростом Чекаидзе сообщил ему, что бывший подпоручик фон Геллер-Ровенбург отпущен из тюрьмы на поруки и проживает теперь в гостинице. Вот в этом странном освобождении Геллера, содержавшегося в Метехском замке за дуэль, и видел капитан Гедулянов причину поспешного возвращения Таи. «А мальчишка погиб ни за грош, – думал он. – Вот и пойми их, кобылиц этих…»

Он не сожалел, что сказал Ковалевскому о Тае. Подполковник непременно услышал бы об этом, но услышал бы как сплетню, как пикантную историю, а Гедулянов уже все делал для того, чтобы пресечь это, чтобы принять какие-то меры. Пресечь то, ради чего Тая бросила ученье в Москве и примчалась сюда, в Тифлис: связь с фон Геллером. Вот этого допустить капитан никак не мог: сама мысль об этом была для него мучительна.

– Узнаю – доложу, – кратко сказал он Ковалевскому, вставая. – Думаю, завтра к вечеру ясность будет.

– Завтра Евгений Вильгельмович приезжает, – зачем-то сказал Ковалевский, точно приезд фон Борделиуса мог чем-то помочь в его отношениях с дочерью.

– Вот это хорошо, – с неожиданной радостью сказал Гедулянов. – Это очень вовремя, что приезжает.

На следующий день, еще ничего не успев узнать о Тае, он разыскал фон Геллера в маленькой скромной гостинице. Вошел без стука в номер и остановился в дверях, не снимая ни фуражки, ни перчаток.

– А, это вы, Гедулянов, – без всякого удивления отметил Геллер.

Он лежал на кровати поверх шелкового покрывала в одежде и ботинках. То ли оттого, что одежда эта была гражданской, то ли от пребывания в тюрьме, но выглядел он осунувшимся и похудевшим и стал словно бы меньше ростом. Сел, спустив ноги, провел ладонью по бледному, отекшему лицу.

– Проходите, раз пришли. Что там еще?

Капитан молча прошел в номер и сел на стул, так и не сняв фуражки, точно подчеркивая этим кратковременность и официальность своего визита. Привычно оперся о поставленную между колен саблю и неторопливо, внимательно оглядел комнату. Он искал следы пребывания Таи, но ни предметов, ни вещей, ни каких-либо безделушек, принадлежащих женщине, не обнаружил. Геллер молчал, вяло растирая мятое лицо и тупо уставясь в пол.

– Что же суд? – сухо спросил капитан. – Откупились?

– Уволен из армии, – с ленивым безразличием сказал Геллер. – Подал прошение в казачьи войска. Вот лежу, жду ответа.

Гедулянов внимательно посмотрел на него, спросил напрямик:

– В Москву телеграмму давали?

– В Москву? Зачем в Москву? Кому?

– Не лгите, Геллер.

– Разучился, капитан, – Геллер криво усмехнулся. – Он перед смертью «мама!» крикнул. До сих пор крик этот слышу. Засну и слышу – и в поту просыпаюсь.

Геллер говорил правду, Гедулянов уже не сомневался. И в то же время он никак не мог расстаться с собственной версией, что Тая приехала сюда ради этого помятого, согнутого, а может быть, уже и сломленного человека. Не умея лукавить, спросил напрямик:

– Таисия Ковалевская в Тифлисе, это вам известно? Виделись с нею?

– Тая?..

Лицо Геллера вдруг подобралось, определилось, мягкие, распущенные губы стянулись в нитку, а в глазах мелькнул ужас. Он вскочил, прошел к столу, возле которого сидел Гедулянов, взял папиросу, чиркнул спичкой; пальцы его дрожали, что было очень заметно по пляшущему огоньку.

– Тая в Тифлисе? Мне сказали как-то, что в Москве она, и я обрадовался. Нет, не обрадовался, лгу: я бояться стал меньше. Думал, хоть ее-то никогда в жизни не встречу… Зачем она здесь?

– У вас спросить хотел.

Геллер молча курил, глядя в стол. Потом поднял на капитана растерянные глаза, сказал, и губы его дрогнули:

– Вот встречи с нею не выдержу. Боюсь, не выдержу, Гедулянов.

Это признание было для капитана уж совсем неожиданным. Он видел искренний страх Геллера, его отчаяние и нехотя отказывался от своих первоначальных предположений. Да, Геллер никак не был более связан с Таей, приходил в ужас от одной мысли о возможной встрече, но тогда оставалось неясно, зачем и почему Тая, оставив Москву, вдруг прикатила в Тифлис.

– Значит, не знаете, – сказал он и встал. – Сожалею, что потревожил.

– Подождите, Гедулянов, – нервно захрустел пальцами, засуетился Геллер. – Не говорите ей, что я на свободе, что в Тифлисе, что я жив, не говорите. Пожалуйста, прошу вас, не говорите! Я не могу сейчас уехать из города, я решения жду, а как получу приказ, так тотчас же уеду, часа не задержусь, поверьте. Только не говорите ей, я же свидания этого не выдержу. Я же знаю, зачем она сюда приехала: меня добить, меня уничтожить. А я в щель забьюсь, я выходить никуда не буду, только ей не говорите…

– Трус, – с презрением сказал Гедулянов. – Нашкодил и в штаны наложил со страху? Жаль, не на меня ты нарвался и не на Ростома: гнил бы в земле сейчас, подлая душа. Мальчика убил, Тае жизнь испортил и опять о себе думаешь, о себе трясешься? Так не дам я тебе покоя, слышишь? У казаков спрятаться хочешь? Не выйдет, меня все казаки на линии знают. Все, вырос я здесь! И всем расскажу, что ты есть и где прячешься, всем – и Тае прежде всего. Пусть она в глаза твои посмотрит. Вот и живи теперь в страхе Господнем, крыса!

И вышел из номера, остервенело хлопнув дверью.

2

Героя из Федора не вышло; у него хватило мужества осознать это, но к мучительному чувству стыда и острого недовольства собой примешивалось обидное ощущение, что его пожалели поспешно и умилительно. Не найдя в себе сил отвергнуть эту жалость сразу, утром сказал, пряча глаза:

– Я не достоин вас, Тая. Не достоин ни вашей жалости, ни тем паче вашей любви. Вероятно, я тряпка, но я не подлец. То, что произошло между нами, налагает на меня обязательства, и я, поверьте…

– Никаких обязательств, – тихо сказала Тая. – И не надо об этом, пожалуйста, не надо.

Она с трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться, не закричать. Федор не только не смог простить ей истории с Геллером, он не смог и понять того, почему она первой сделала шаг навстречу ему. Так она думала, из последних сил стараясь не показывать, какую боль испытывает при этих мыслях.

– Но я… я не могу уйти, – Федор растерянно развел руками. – Некуда мне уходить.

– И не надо, не беспокойтесь, пожалуйста, – торопливо говорила Тая: ей хотелось убежать, исчезнуть, только бы не быть с ним рядом. – Я умею шить, мы прекрасно обойдемся…

И сразу ушла. Ходила весь день по улицам, никого не видя и ничего не слыша. Но вечером принесла купленное в лавке одеяло.

– Все-таки вам будет теплее.

И опять допоздна сидела у хозяйки. Федор проспал ночь на полу, завернувшись в одеяло, и на следующее утро им стало как-то проще. Правда, они еще избегали глядеть друг на друга, да и разговор вязался плохо, но все же вместе напились чаю, и Тая вновь поспешно ушла.

– Так это не может продолжаться, – сказал Федор за ужином. – Нет, нет, Тая, не спорьте, я все время думаю об этом. Вы чудная, благородная, а я… – он помолчал, – в нахлебниках?

– Ну что вы, Федор Иванович. – Тае стало легче, что он заговорил, но тема разговора ей не нравилась. – Деньги пока есть, а скоро я куда-нибудь устроюсь, и вообще пустяки какие.

– Нет, это не пустяки, – вздохнул он. – Я не о деньгах же, я… Я о себе говорю, уж извините, но о себе. Даже если вы наследство завтра получите, я же не могу при вас в приживалках, ведь правда? И жить нам вместе не следует, это мучительно, двусмысленно как-то.

Он опять касался этой темы, опять обижал, напоминая. Тая понимала, что он не стремится обижать, что просто ищет выход, но ей стало больно.

– В Тифлисе служит господин Чекаидзе, он был секундантом на дуэли, – сухо сказала она. – Если угодно, я разыщу его.

– А я расскажу ему всю подноготную? – Федор резко отодвинул стул, отошел к окну и закурил. – Извините, я понимаю, вы хотели как лучше, но… Как лучше не получается, Тая. Не получается, заколдованный круг!

На этом тогда и кончился разговор. Возобновился он через двое суток, когда оба достаточно успокоились, притерпелись к своему странному положению и уже начали оберегать друг друга от воспоминаний.

– Я много думал, Тая, – сказал Федор, впервые открыто посмотрев ей в глаза. – Знаете, ничто так не обостряет мысли, как одиночество: в поисках собеседника начинаешь выворачивать себя и в конце концов докапываешься до первопричины. До того червячка, который гложет изнутри.

Тая выдержала его взгляд, с ужасом чувствуя, что начинает краснеть и – это было самое страшное! – радоваться. А ей нельзя было ни краснеть, ни тем более испытывать радость от его наконец-таки просветленного взгляда; она с отчаянием подумала, как это скверно, и поэтому почти не расслышала, что он говорил.

– Знаете, кажется, я нашла работу, – невпопад сказала она первое, что пришло в голову. – Очень приличная хозяйка, она обещала…

– Это хорошо, – Федор неуверенно улыбнулся, заставляя себя смотреть в темные, очень напряженные глаза так, как смотрел в Москве. – Дело ведь не в куске хлеба, Тая, дело в том, чтобы человека в себе ощущать, правда? А я потерял в себе человека, потерял, в подлеца оборотился, и в подлеца-то трусливенького. Нет, нет, не перебивайте меня, мне нужно все вам сказать, все как на духу, наизнанку вывернуться.

– Ох, Федор Иванович, – несогласно вздохнула она.

– Нет, нужно, нужно, – упрямо повторил Федор. – Я сам себя понял и сам себя осудил за… за многое, очень многое, поверьте. Человек должен быть гордым от осознания самого себя, иначе он не человек, а полчеловека. Руки, ноги, сила, разум, а все – без руля и без ветрил, все – без цели и смысла. Из такого что угодно сотворить можно: убийцей сделать, насильником, клятвопреступником, подлецом – что надобно, то он и сделает, потому что себя не ощущает более, только на то и способен, что чужую волю исполнять. А я не могу таким быть, не могу, не желаю! Я лучше пулю себе в лоб, чем так-то!..

Федор всегда говорил красно, но сейчас в его словах звучала искренность, и Тая сразу поверила ему. Протянула руку через стол, коснулась рукава его тужурки и тотчас же отдернула пальцы, словно от горячего.

– Господь с вами, Федор Иванович.

– Господь с теми, кто верует, – сказал Федор, нахмурившись и убрав руки со стола. – Вот и я хочу уверовать. Снова в себя уверовать, сильным себя ощутить, сильным и гордым, иначе… – Он помолчал, закурил, вновь прямо посмотрел в ее глаза. – Я испытать себя должен, Тая. Испытать на деле простом и благородном, вот что я понял. Коли выдержу – снова человеком стану, а уж коли и там сподличаю, смалодушничаю, струшу – тогда все, конец мне тогда. Тогда крест на мне ставьте.

Он замолчал, разглядывая папиросу. А Тая из всех его слов выделила последние, прозвучавшие для нее особенно, как обещание, как мостик на будущее, как «ждите меня». И опять со страхом ощутила, как тревожно забилось сердце.

– Такое дело есть: война вот-вот начаться должна, – продолжал он, снова посмотрев на нее. – За чужую свободу идем воевать, что может быть благороднее?

Он увлеченно говорил о войне, о великой исторической миссии России, о спасении самих себя в борьбе за чужую свободу, но Тая уже не слушала. Она поняла вдруг, что не хочет с ним расставаться, что боится его ухода, потому что он уже никогда более не вернется к ней, и сейчас боролась с этим чувством, глушила его, убеждая себя, что это единственный выход, но выход – для него.

– Я встретила сегодня капитана Гедулянова, – сказала она. – Испугалась почему-то, убежала. Но я найду его.

– Тая, – он улыбнулся ей тепло и благодарно, – вы чудесная, чудесная, только я капризный. Знаете, к кому я мечтаю попасть под начало? К Скобелеву. Уж он-то меня не пощадит, потому что себя щадить не умеет, а с ним рядом и я, глядишь, воскресну. Еще, может, и крест заслужу, чем черт не шутит!

Каждый день Тая бегала в поисках работы, но без рекомендаций ее нигде не брали, а деньги таяли. Прежде она беспокоилась, как прокормит Федора, когда они кончатся, но теперь уж и не думала об этом. Федор уходил, уходил навсегда, а о себе беспокоиться было и непривычно и бессмысленно. Все думы ее были сейчас только о нем: как он убережется там от пуль и сабель, от простуд и болезней.

– Прощения просим, барышня.

Тая остановилась, точно очнувшись. Бежала, привычно никого не замечая, и вдруг услышала почтительное обращение и увидела немолодого уже унтер-офицера с добрым, улыбчивым лицом.

– Вы меня? Что вам угодно?

– Прощения просим, – повторил унтер. – Пожалуйте в экипаж.

Рядом оказалась извозчичья пролетка с поднятым верхом. Тая не успела даже испугаться, как унтер ловко подсадил ее на подножку. Она хотела рвануться, закричать, но тут из пролетки высунулась рука, втащила ее внутрь, и лошадь сразу взяла с места.

– Простите, что так пришлось, – хмуро сказал Гедулянов, по-прежнему крепко держа ее за руку. – А то все бегаете от меня как от зачумленного.

– Петр Игнатьич! – Тая задохнулась в слезах. – Боже мой, Петр Игнатьич, Боже мой, какое счастье, что это вы. Я ведь со стыда тогда удрала от вас, только со стыда.

– Ну успокойся, успокойся. – Гедулянов совсем как в детстве, в Крымской, обнял ее за плечи. – Такая большая девочка – и ревешь. Совестно реветь-то, солдатская ведь дочь.

Остановились возле духана. Хозяин проводил за перегородку, принес зелень, сыр, кувшин вина. Ушел жарить цыплят, они остались одни, и Тая, тихо всхлипывая, рассказала почти все. Утаила лишь причины бегства Федора в Тифлис да их отношения.

– Он к Скобелеву мечтает попасть.

– Ешь, – сказал Гедулянов, размышляя. – Может, в Крымскую тебя отправить?

Тая отчаянно затрясла головой.

– Не хочешь, значит, к матери, – спокойно отметил он. – Что ж, понимаю, там сейчас бабы одни остались. Так трепать начнут, что и света невзвидишь. В Москву, может, вернешься?

Тая не успела ответить: духанщик принес цыплят. Пока он ставил их на стол, резал и красочно расхваливал, и Тая, и Гедулянов молчали. Капитан пил вино, а Тая, рассеянно отщипывая лаваш, напряженно думала. Черные бровки ее смешно ерзали при этом, и Гедулянов, чуть улыбаясь, любовался ею. Наконец разговорчивый духанщик ушел.

– Ну, надумала?

– Я с вами хочу, – не поднимая глаз, призналась она.

– Как так с нами? – опешил капитан. – С кем это с нами и куда с нами?

– На войну, – сказала Тая; она не могла вернуться в Москву, что-то объяснять Маше и выбирала, как ей казалось, самое простое. – Не удивляйтесь, Петр Игнатьич, я думаю, что говорю. Нам на курсах про перевязки рассказывали, немного учили, а сейчас сестер милосердия в военно-временные госпитали набирают, я читала об этом. Это благородно, потому что за чужую свободу идем воевать. И потом, мне легче будет, вот посмотрите, что легче.

– Что легче? – недовольно проворчал он, не поняв. – Раненым солдатам поганые ведра подавать – это, что ли, легче?

– Потом, – чуть покраснев, с досадой сказала она. – Потом, после войны. Я кто сейчас такая? Ну кто я такая, скажите? Не знаете, как назвать, или стесняетесь? А после войны я опять человеком стану…

Она говорила что-то еще, говорила горячо, долго – капитан не слушал. С острой, всепоглощающей ненавистью он думал сейчас о Геллере, минутный каприз которого привел дорогую ему девочку на край катастрофы. Но, поворчав и поспорив – больше для порядка, – он признал возможным и такой исход. Действительно, армия нуждалась в сестрах милосердия, в городах, в том числе и в Тифлисе, открывались курсы, и поток молодых женщин, добровольно изъявивших желание послужить отечеству, все возрастал: об этом много и неизменно восторженно писали газеты.

– Да, это верно, – в задумчивости говорил он. – Вон и баронесса Вревская, читал я, тоже желание изъявила. Ладно, так решим: сейчас я тебя к батюшке твоему доставлю – ни-ни, и спорить не моги, доставлю! – а сам с этим, как его, с Федором Ивановичем переговорю.

– Нет, Петр Игнатьич, – Тая грустно улыбнулась, – и спорить не буду, и по-своему сделаю. Помогите Федору Ивановичу к Скобелеву попасть, уж какими путями, не знаю, но хоть чем-либо помогите. А я провожу его и приду. Обещаю вам это.

В улыбке ее было что-то новое, взрослое, незнакомое капитану. Он с грустью отметил это новое, еще раз помянул про себя недобрым словом фон Геллера, но уговаривать Таю не стал.

На другой день Гедулянов явился к полковнику Бордель фон Борделиусу, испросив разрешения на частную беседу. Напомнил о портупей-юнкере Владимире Олексине, немного поведал о возвращении Таи и попросил рекомендательное письмо к Михаилу Дмитриевичу Скобелеву для Федора Олексина. Евгений Вильгельмович долго хмурился и покашливал, выражая неодобрение, но капитан был настойчив.

– Ради этого письма он приехал в Тифлис, господин полковник. Он мечтает о нем, поскольку это даст ему возможность познакомиться с героем Туркестана.

– Признаться, не уверен, помнит ли еще меня Михаил Дмитриевич, – сказал наконец полковник. – Служил он в нашем полку недолго, и когда же это было! Да и где-то он сейчас.

– Уж мимо Кишинева не проедет, – улыбнулся Гедулянов.

– Это верно, – вздохнул Евгений Вильгельмович. – Что ж, попробую написать.

Вечером Тая вручила Федору рекомендательное письмо к генерал-майору свиты его императорского величества Скобелеву-второму.

– От самого Евгения Вильгельмовича. Они вместе служили.

– Тая, дорогая, я и не знаю, как вас благодарить.

– Говорят, Скобелев очень смелый. Будьте благоразумным, Федор Иванович, прошу вас.

– Ну конечно же, конечно, я же хочу с крестами вернуться.

– Вернуться?

– Все будет прекрасно, Тая, все будет замечательно, вот увидите!

Федор не замечал ни ее грустного вида, ни с трудом сдерживаемых слез, ни вымученной улыбки. Он уже ехал, уже представлялся Скобелеву, уже воевал…

На почтовой станции, от которой отправлялись пароконные линейки на Владикавказ, они стесненно молчали. Тая очень хотела спросить, вернется ли он в Тифлис, но не решалась, страшась услышать правду. А Федор со все возрастающим нетерпением ждал, когда же наконец тронется в путь.

– Я вам газету куплю, – сказала Тая, когда молчание стало совсем уж невыносимым.

Газету продавали за углом. Бойкий парень подмигнул озорным глазом:

– Берите, барышня. Тут про убийство из-за любви.

На ходу Тая развернула еще сырые листы. Мельком глянула, задохнулась, испуганно спрятала газету.

– Еще не продают, – пряча глаза, сказала она, вернувшись.

– Ну и ладно, так доеду, – сказал Федор. – Уж сигнал дали, чтоб садиться. Так что…

Он замолчал, растерянно затоптался. Тая изо всех сил улыбнулась, протянула руку:

– Берегите себя. Обещаете?

Он вдруг резко согнулся, точно сломавшись пополам, припал губами к ее руке.

– Простите, Тая. Знаю, не достоин прощения, но все равно, Бога ради, простите меня.

Тая крепко прижала его голову к груди, но он высвободился и, не оглядываясь, побежал к уже тронувшейся в путь линейке.

Тая стояла, пока экипажи не свернули в горы. Потом вздохнула, отерла слезы и достала газету. В той утренней газете на последней странице было маленькое сообщение:

«Вчера в два часа пополудни в номере гостиницы господина Гагавы застрелился насмерть бывший подпоручик 74-го пехотного Ставропольского полка Герман Станиславович фон Геллер-Ровенбург».