Текст книги "Были и небыли. Книга 1. Господа волонтеры"

– Дадут ли? – засомневался осторожный Пономарев.

– Свои отдам, – смеялся Струков.

Снизу по той стороне бежал Евсеич. Проводник стоял на коленях: его мучительно рвало. Рядом тяжело поводил проваленными боками Джигит.

– Живой? – Урядник сграбастал проводника, поцеловал. – Коня ты мне спас, Джигита моего! Брат ты теперь мой названый!..

– Вяжи канат, Евсеич, – задыхаясь, сказал проводник. – Сам вяжи, сил у меня нет.

Торопливо огладив и крепко поцеловав в мокрую морду жеребца, Евсеич кинулся крепить канат к вбитой в откос дубовой свае.

Струков переправился первым паромом. К тому времени проводник и урядник уже отдышались. Увидев подходившего полковника, встали; докладывать не было сил, особо вытягиваться тоже: тяжелые, усталые руки вяло висели вдоль еще не просохших подштанников.

– Спасибо, молодцы. – Струков троекратно расцеловал каждого, протянул фляжку. – Пополам – и до дна. – Дождался, когда они осушат ее, добавил: – Поздравляю с крестами, братцы.

– Рады стараться, ваше высокоблагородие, – устало сказал Евсеич.

Проводник промолчал. Глянул умоляюще:

– Ваше высокоблагородие, уважьте просьбу, век буду Бога молить. Дозвольте с вами на турка. Посчитаться мне с ним надобно, ваше высокоблагородие.

– Дозвольте в строй ему, – попросил урядник. – Побратим он мой и казак добрый, дай Бог каждому. Всем обчеством просить будем.

– В казаки, значит, хочешь? – улыбнулся Струков. – Что ж, заслужил. Полковник Пономарев, возьмете казака?

– Фамилия?

– Тихонов Захар! – собрав все силы, бодро отозвался проводник.

– Немчинов, запиши в свою сотню.

– Премного благодарен!

– Ну, поздравляю, казак. – Струков пожал Захару руку. – Одевайся, грейся. Пока при мне будешь.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

Через три часа полк переправился полностью.

За это время отдохнули и подкормились и казаки, и кони: шли резво, радуясь тихому солнечному дню. За Прутом потянулись нескончаемые, залитые водой низины; дорога пролегала по узкой дамбе, полк с трудом умещался в строю по трое. Струков вместе с Захаром ехали впереди.

– Дунай виден, ваше высокоблагородие, – сказал Захар. – Вон слева блестит, видите? Кругом вода желтая, а он вроде как стальной.

– Слева Дунай, казаки! – крикнул Струков ближайшим рядам.

– Слава богу! – отозвались оттуда. – Побачим и мы, что деды наши бачили.

Перевалили через высокий холм, и Захар придержал коня. Теперь Дунай уже был виден впереди, а перед ними за спуском сразу начинался город. На утреннем солнце ярко белели дома.

– Галац, ваше высокоблагородие. Может, разведку сперва? Тут по Дунаю турецкие броненосцы шастают.

– Некогда разведывать. Авось проскочим.

Проскочить не удалось: перед городской заставой стояла цепь румынских доробанцев. Они стояли спокойно, опустив ружья к ногам, и больше сдерживали толпу любопытных жителей, чем казаков.

– Пропустить не могу, господа, – сказал молодой офицер по-французски. – Сейчас прибудет господин префект, потрудитесь обождать.

Спорить было бесполезно, идти напролом Струков не имел полномочий, и полк замер в бездействии. Наконец показалась коляска, остановилась у заставы, и из нее важно вышел полный господин, опоясанный трехцветной перевязью.

– С кем имею честь?

Струков отрекомендовался, попросил разрешения пройти через город. Префект энергично замотал головой:

– Нет, нет, нет, господа, об этом не может быть и речи. Я не получил соответствующих распоряжений и не имею права позволить вам пересечь мой город. Но я не могу и запретить вам двигаться в любую сторону.

– Извините, господин префект, я не понял вас.

– Я не имею права ни позволить, ни запретить, – туманно пояснил префект.

– Как?

– Я все сказал, господа.

Струков в недоумении повернулся к Пономареву:

– Вы поняли, что он имеет в виду?

– Хитрит, – пожал плечами Пономарев. – Нас мало, а турецкие мониторы ходят по Дунаю.

– Что он говорил, начальник ихний? – нетерпеливо спросил Захар.

– Через город не пускает, – нехотя пояснил Струков.

– Ну так я вас задами проведу, эка беда, – сказал Захар. – Задами-то, чай, можно, не его власть?

– Молодец! – облегченно рассмеялся Струков. – Веди.

– А вот направо, через выгон.

– До свидания, господин префект. – Струков вежливо откозырял. – Полк, рысью!..

Префект молча подождал, пока весь полк не свернул с дороги, огибая город. Потом снял шляпу, вытер платком лоб, сказал офицеру:

– Догадались наконец.

Полк беспрепятственно обогнул Галац, вновь вернулся на дорогу. Отсюда хорошо был виден Дунай и пристань Галаца, вся в дымах от множества пароходов. Пароходы разводили пары, торопливо разворачиваясь, уходили вверх и вниз по Дунаю.

– Турки, – сказал Захар. – Слава богу, броненосцев нет. Быстро мы добрались, не ожидали они.

Струков перевел полк на крупную рысь. Десять верст скачки – и из-за поворота открылась станция Барбош и длинный железнодорожный мост через Серет.

– Цел, слава тебе, Господи! – крикнул Струков. – Первой сотне спешиться, на ту сторону бегом, занять оборону!

Казаки первой сотни, бросив поводья коноводам, прыгали с седел. Срывая с плеч берданы, бежали по мосту на ту сторону Серета. Командир сотни, добежав первым, замахал фуражкой; казаки его, рассыпавшись, уже занимали оборону.

– Слава богу! – Пономарев снял фуражку, широко перекрестился, и за ним закрестились все казаки. – Поздравляю, казаки, перед нами – Турция.

– Ошибаетесь, полковник, – негромко поправил Струков. – Перед нами Болгария.

7

В то время как казаки 29-го Донского полка спешно занимали оборону вокруг захваченного в целости и сохранности Барбошского железнодорожного моста, в Кишиневе на Скаковом поле в присутствии императора Александра II заканчивалось торжественное молебствие по случаю подписания высочайшего манифеста о начале войны с Турцией. Батальоны вставали с колен, солдаты надевали шапки, священнослужители убирали походные алтари. Многотысячный парад и толпы местных жителей хранили глубокое благоговейное молчание, подавленные торжественностью и значимостью происходящего, лишь изредка всхрапывали застоявшиеся кони, да неумолчно орали воробьи, радуясь солнечному дню. Государь и многочисленная свита сели на лошадей и отъехали в сторону, освобождая середину поля для церемониального марша.

Стоя в строю Волынского полка перед своей ротой, капитан Брянов ощущал, что искренне взволнован и умилен, что все его сомнения и неверие куда-то делись, что цель его теперь проста и ясна. Он повторял про себя запавшую в память строку из манифеста: «Мера долготерпения нашего истощилась», – и удивлялся, что не чувствует в себе ни иронии, ни раздражения, которые всегда возникали в нем при чтении выспренних монарших слов. Сейчас он верил, что перед Россией едва ли не впервые в истории поставлена воистину благороднейшая задача, решение которой зависит уже не от воли всевластного повелителя. Решение это зависело теперь от всей России, от ее народа, а значит, и от него самого, капитана Брянова. Он вспомнил вдруг своего деда, тяжело раненного под Бородином, отца, погибшего на Черной речке в Крымскую войну, и с гордостью подумал, что идет отныне по их пути.

Торжественно и звонко пропели трубы кавалерийский поход. Первыми поэскадронно развернутым строем на рысях двинулись через поле кубанские и терские казаки, отряженные сегодня в собственный его величества конвой. Под сухой строгий рокот сотен барабанов сверкнули на солнце вырванные для салюта офицерские клинки: 14-я пехотная дивизия генерала Драгомирова начинала торжественный марш. Ряд за рядом, рота за ротой шагала она через поле, ощетинившись тысячами штыков, и Брянов, печатая шаг, шел впереди своей роты раскованно и гордо.

Следом за последним полком 14-й пехотной дивизии шли два батальона, солдаты которых были одеты в новое, незнакомое русской армии обмундирование: в меховых шапках с зеленым верхом, черных суконных мундирах с алыми погонами, перекрещенных амуницией из желтой кожи, в черных же шароварах и сапогах с высокими голенищами. Появление их на поле вызвало бурю восторга в толпе зрителей, и даже император совсем по-особому поднял руку в знак приветствия: шли первые два батальона болгарских добровольцев. Кого только не было в их рядах: безусые юнцы и кряжистые, поседевшие отцы семейств, студенты и крестьяне, торговцы и священники, покрытые шрамами гайдуки и бывшие волонтеры с Таковскими крестами на черных новеньких мундирах. Шла не только будущая народная армия свободной Болгарии – шел ее завтрашний день, и поэтому так восторженно встречали первых ополченцев жители Кишинева.

И было это 12 апреля 1877 года. Впервые после разгрома Наполеона Россия вступала в войну за свободу и независимость других народов.

Глава третья

1

По раскисшим весенним румынским дорогам днем и ночью двигались войска: Россия стягивала армию на берега Дуная, именно в этом году так некстати разлившегося особенно широко. Днем шла пехота и кавалерия, ночью неумолчно скрипели обозы, подтягивались пока еще, слава богу, пустующие госпитали, а уж за ними следом валом валила жадная, как мошка, темная шушера: спекулянты и перекупщики, воры и проститутки, карточные шулера и авантюристы всех мастей. Война взбаламутила людское море, подняв со дна и захватив с собой муть и гниль портовых городов. В румынских отелях, где издавна царил язык космополитов, резко возросли цены, превзойдя Вену, Берлин и даже Петербург, и подавляющее большинство русских офицеров предпочитали жить по-походному, вместе с солдатами. Бумажные деньги, что были выданы на поход, сразу же оказались обесцененными: при курсе в четыре франка за рубль давали от силы два с половиной.

– Господа, это немыслимо: эти субъекты меняют цены по три раза на дню! – А вы завтракайте, обедайте и ужинайте разом, вот вам и экономия.

– Шутки шутками, а в Петербурге у Бореля можно пообедать, и даже с вином, втрое дешевле, чем в мерзком галацком ресторане.

– А я, знаете, со своими солдатиками обедаю, из котла. Плачу артельщику долю: щи да каша – пища наша. Дешево и сердито.

– Господа, а какие женщины, какие женщины! С ума сойти. Сидит этакая в ландо…

– У вас же все равно золота нет.

– Вот потому-то я с тротуара и любуюсь!

Дойдя до Дуная, полки устраивались прочно: вода пока и не думала спадать. Днем проводились обязательные ученья, но длинные весенние вечера были свободны. Удрученно пересчитывая тающие на глазах ассигнации, офицеры часами гуляли по улицам, не рискуя заглядывать в кафе и рестораны. Любовались чужими женщинами, чужими рысаками, чужими ландо и фаэтонами, чужой жизнью и болтали. О турках, армию которых уж очень усиленно расхваливали германские газеты, о минной войне на Дунае, о дороговизне, о доме, о будущем и, конечно же, о женщинах. Прекрасных и недоступных, как номера в отелях Бухареста.

Газеты всего мира писали, что русская армия простоит здесь целую вечность: опыта форсирования таких водных преград, как Дунай, еще не существовало в военной истории. Пехотных офицеров мало беспокоили эти стратегические задачи, но артиллеристы и моряки уже занимались ими, постепенно очищая нижнее течение Дуная от турецких мин и боевых судов и ведя непрестанную огневую разведку оборонительных батарей противника.

В румынских городах и местечках допоздна гремела музыка, яркими огнями светились окна кафе и ресторанов, а берег Дуная не спал никогда. Тихо перекликались часовые, часто беззвучно проскальзывали казачьи разъезды, а когда опускалась ночь и затихала музыка в городских садах и скверах, здесь, на берегах, начиналась своя, особая ночная жизнь. Усиливались караулы, моряки ставили свои мины или снимали турецкие, и тихо, без всплесков и разговоров, отваливали на ту сторону лодки. В некоторых случаях эти безмолвные лодки провожал худощавый, небольшого роста очень неразговорчивый человек – полковник Генерального штаба Артамонов. Проводив, стоял, прислушиваясь, не вспыхнет ли стрельба на том, турецком берегу. Но и тогда, когда стрельбы не случалось, не уходил, а лишь перебирался с берега к ближайшему костру, укрытому от турок холмом или кустами. Сидел, глядя в огонь, слушал солдатские прибаутки, много курил и молчал – ждал, когда вернутся охотники.

Но кроме этой совсем уж тайной жизни ночной Дунай жил жизнью и полутайной. Часто начиналась она со стрельбы и криков на том берегу; тогда солдаты, бросив костры, бежали к воде. Вглядывались в темноту:

– Плывет вроде?

– Да нет, то бревно.

– Может, и до реки не добрались?

– Может, не добрались, а может, их уж турки убили.

Ждали болгар. Почти каждую ночь они переправлялись через Дунай, пробираясь сквозь турецкие секреты и побеждая могучую, широко разлившуюся реку. Переправлялись по одному, по двое, группами; едва ступив на берег, требовали оружия. Их наспех допрашивали, регистрировали и отправляли в специальный лагерь, откуда можно было попасть в одну из дружин формировавшегося болгарского ополчения.

Эти перебежчики, как правило, мало интересовали полковника Артамонова: бежали они из Болгарии тайно, избегая дорог и далеко обходя турецкие гарнизоны. Сведения, которые они охотно сообщали, большей частью были случайными и отрывочными, а то и попросту неверными. Артамонов предпочитал профессионалов – военных, но среди болгар военных не было. Приходилось отправлять своих охотников в турецкий тыл, это было неудобно и приносило немного пользы. Турки часто перехватывали разведчиков еще на переправе, вспыхивала короткая перестрелка, и наступала зловещая тишина. Полковник Артамонов долго еще ждал, сняв фуражку и напряженно прислушиваясь. Потом глубоко вздыхал, надевал фуражку и, не оглядываясь более, уходил к себе. А добравшись до своего отдельно стоявшего домика, возле которого круглосуточно дежурила усиленная охрана, вычеркивал из тайного, известного только ему списка фамилии и мучительно ломал голову, кого бы послать еще: штаб требовал все новых и новых данных о береговой линии турецких укреплений, об артиллерии, резервах и гарнизонах, мостах и дорогах, о настроении населения, наличии фуража, скота, воды, повозок.

– Разрешите, господин полковник?

Артамонов поднял голову: в дверях стоял его офицер поручик Николов, болгарин, закончивший военное училище в России и состоящий на русской службе. И, несмотря на то что поручик был его же сотрудником, педантичный Артамонов сначала спрятал в несгораемый ящик список своих уцелевших разведчиков, а уж потом пригласил Николова пройти.

– Южнее Журжи час назад переправились двое болгар. Просят свидания с вами, господин полковник.

– Откуда они знают обо мне?

– Они от Цеко Петкова.

На хмуром лице полковника впервые разгладились морщины. Даже в усталых глазах появилось что-то живое.

– Где они?

– Ждут в сенях.

– Давайте по одному.

Поручик вышел. Артамонов аккуратно спрятал все бумаги, свернул карту. Николов приоткрыл дверь, заглянул и пропустил в комнату коренастого широкоплечего парня в крестьянской куртке и штанах. Раскисшие от воды царвули оставляли на полу огромные разлапистые следы.

– Здравствуй, юнак. Как добрался? Садись.

– Дошли, – лаконично пояснил парень, сев напротив полковника.

– Имя, фамилия, откуда родом?

– Какая у гайдука фамилия и где у гайдука дом? Просто Кирчо.

– Ты из четы Петкова?

– Да. Воевода ждет переправы. Как условлено.

– Как он себя чувствует?

– Здоров. – Парень пожал плечами.

– Он с надежной охраной?

– С ним Меченый.

– Когда воевода хочет переправиться?

– Через три дня, в новолуние. Вы должны указать, где удобнее, и обеспечить охрану.

– У меня мало данных о той стороне. – Полковник развернул карту. – Зимница не подойдет? Там наш морской отряд…

– В Свиштове крупный гарнизон, – перебил Кирчо. – Опасно.

– А где не опасно?

– Опасно везде, но лучше там, где турки не решаются плавать.

– Тогда у Браилова. Там, правда, пока плавают, но их мониторы невелики и тихоходны.

Кирчо долго разглядывал карту. Потом кивнул:

– Поведу там. Значит, на третью ночь, в новолуние.

– Хорошо. – Полковник сделал пометку. – Когда шел, что видел, что слышал?

– Товарищ лучше расскажет, – усмехнулся Кирчо. – Я по сторонам смотрел, а он считал и видел.

– Товарищ тоже гайдук?

– Сам спросишь. Я завтра туда вернусь, а он останется. Так воевода решил.

– Хорошо. Николов!

В дверь заглянул поручик.

– Доставишь Кирчо на квартиру. Переодеть, накормить, уложить спать. Ко мне второго. Спасибо, Кирчо. Можешь идти.

Николов, проводив Кирчо, впустил второго гайдука и тут же вышел. Этот второй был высок и строен, по-военному подтянут и светлоглаз, и Артамонов сразу понял, что он не болгарин.

– Прошу садиться, – сказал он. – Имя, фамилия?

– В отряде звали Здравко. Думаю, этого достаточно.

Он сказал «в отряде», а не «в чете», как говорили болгары, и эта оговорка окончательно убедила полковника, что перед ним не житель Болгарии и даже не южанин. Кроме того, полковник отметил свободную и раскованную манеру разговора. Спросил вдруг по-русски:

– Давно знаете воеводу?

– Стойчо Меченого знаю больше. Вместе воевали в Сербии.

– Вы не болгарин?

– Вам нужна моя национальность или моя разведка? – усмехнулся гайдук.

– Для начала – что видели, где и когда.

– Карту.

Полковник вновь развернул карту. Гайдук склонился над нею, но в отличие от Кирчо ориентировался быстро, точно указывая пункты, о которых говорил.

– Рущук. Турки активно возводят укрепления, строят новые верки и барбеты. Завезены стальные крупповские пушки, видел сам шесть штук, но полагаю, что их больше. Инженерными работами в крепости руководят два английских офицера.

– Почему решили, что они англичане?

– Из всех европейцев только англичане ходят на работу со стеками.

– Вы наблюдательны.

Гайдук молча пожал плечами.

– Продолжайте.

– Пехота вооружена ружьями системы Снайдерса. Новые редуты, – он показал на карте их расположение, – возводятся на три и пять орудий. Подступы к ним минируются в обязательном порядке. Общее количество пехоты – свыше трех таборов.

– Какого калибра артиллерию могут выдержать мосты?

– На основных дорогах мосты усилены: турки сами возят пушки.

– Где еще были?

– Свиштов. Два табора пехоты, две батареи – на три и на пять орудий. Батареи на высотах. – Он указал, где именно. – Берег охраняется плохо, но в устье Текир-Дере сторожевой пост. Из Свиштова на Рущук идет телеграфная линия: мы перерезали ее в трех местах. Я засек время: турки восстановили линию только через четыре с половиной часа. Значит, не очень-то привыкли ею пользоваться. – Он замолчал, увидев, что полковник в упор смотрит на него.

– Кто же вы все-таки? – спросил Артамонов. – Ваша дотошность изобличает в вас человека военного и бесспорно образованного.

– Вам очень важно знать, кто я?

– Да, – сказал полковник. – Я обязан думать о будущем.

– Моем? – насмешливо улыбнулся гайдук.

– И вашем тоже.

– Я поляк, но судьбе угодно было, чтобы я воевал против турок.

– Ваше имя?

– Зачем же так спешить со знакомством? – улыбнулся поляк.

Артамонов очень серьезно посмотрел на него и вздохнул. Потом вылез из-за стола, прошелся по комнате, что-то сосредоточенно обдумывая. Остановился против гостя.

– Скажите, турки действительно пытаются создать польский легион?

– Я не изучал этого вопроса, но такие слухи до меня доходили.

– И как же вы отнеслись к ним?

Поляк пожал плечами:

– Всякий человек волен в выборе врагов, но не все могут выбирать друзей.

– Следовательно, вы оправдываете тех, кто пойдет в этот легион?

– Как ни странно, я посчитаю таких людей предателями, – серьезно сказал поляк.

– Где же логика? – усмехнулся Артамонов. – Где пресловутая свобода в выборе врагов?

– Это весьма сложный вопрос, – вздохнул поляк. – Очень возможно, что я был бы более логичным, если бы попал в Болгарию непосредственно из Польши. Но я попал туда из Сербии, господин полковник. Из Сербии, и в этом все дело.

– Кирчо сказал, что вы решили остаться здесь, – помолчав, сказал Артамонов. – С какой целью?

– Хочу вступить в болгарское ополчение. За меня готов поручиться Цеко Петков.

– Поручительство воеводы много значит. – Полковник предложил папиросу, закурил сам. – Ополчение – это хорошо. Очень хорошо, только… – Он помолчал, еще раз старательно взвешивая то, что собирался сказать. – Только вы мне нужны там. В Турции, в польском легионе, который пытаются создать турки. Прошу вас, не горячитесь, подумайте. Это очень, очень важно для дела всех славян.

– Всех ли? – не скрывая иронии, спросил поляк.

– Не будем сейчас спорить, – примирительно сказал Артамонов. – Я понимаю, в моем предложении много риска, и вы можете отказаться.

Поляк загадочно улыбнулся, но промолчал. Приняв его молчание за добрый знак, полковник Артамонов оживился, заговорил еще пространнее и глуше:

– Я знаю, риском вас не запугать, и упоминаю о нем единственно для того, чтобы дополнить картину: там столь же опасно, как и в бою, а возможно, и еще опаснее. Там, как нигде, нужны отвага, хладнокровие, ясность ума…

– И отсутствие чести, – негромко перебил собеседник. – Конечно, честь есть звук пустой для тех, у кого ее нет, но ведь вы предлагаете подобную службу шляхтичу, господин полковник. Поверьте, я понимаю, сколь важно во время войны иметь свои глаза и уши на той стороне, понимаю необходимость и даже закономерность подобного военного элемента…

– Боюсь, не совсем еще понимаете, – вздохнул Артамонов. – Времена рыцарских сражений ушли безвозвратно, современная война жестока, кровава и, по сути, свободна от нравственности. Не пора ли задуматься, как же сочетать честь личную с честью отечества в этих новых условиях? И тогда…

– Не нужно говорить, что будет тогда, – перебил поляк. – Честь отчизны есть сумма чести ее граждан, и всякий бесчестный поступок во имя самого благородного, самого светлого завтра сегодня отнимает у чести родины какую-то долю. Отнимает, господин полковник! Вы предлагаете мне днем изображать из себя друга, а ночью предавать тех, с кем вечером делил хлеб? Благодарю, ваше предложение не для меня. Если я не угоден России в каком-либо ином качестве, разрешите мне вернуться к Цеко Петкову. И закончим на этом разговор.