Текст книги "Были и небыли. Книга 1. Господа волонтеры"

– Господи, вразуми меня! – жарко и истово шептала Варя, и слезы текли по ее лицу. – Господи, я потеряла разум! Господи, избавь меня от мук моих, научи, как мне жить дальше.

Стояла глухая весенняя ночь, в доме горела только одна лампада, освещая скорбный потускневший лик в серебряном окладе. Розовые огоньки струились и дрожали, отражаясь в старом серебре, и Варя глядела не на Божий лик, а на эти играющие обманчивые и жаркие сполохи слабого лампадного света.

– Господи, вразуми!

Она никогда не была религиозной и не стала ею, но живого и разумного советчика не было сейчас рядом, и Варя, столь часто обращавшаяся к Богу, спорила, в сущности, сама с собой. Спорила молча, даже наедине, лицом к лицу с иконой не решаясь произнести вслух то, что мучило ее, что уже много ночей не давало уснуть, а если, устав и исплакавшись, она и засыпала, то это нерешенное приходило во сне. Кто-то усмехался, обнажая крепкие молодые зубы, уверенно звал куда-то. Варя просыпалась в томлении и страхе, падала на колени, шептала бесконечные «вразуми, Господи!», но опять не решалась ни в чем признаваться. Если бы ей не предложили миллиона, если бы ей просто улыбнулись так, как улыбнулись однажды, она бы уже, наверное, была там, в далеком Кишиневе, бросив все. Сила, которая глянула на нее серыми твердыми глазами, уверенность, что сверкнула ей белозубой улыбкой, были как бы отражением ее собственного бессилия и неуверенности, были тем родником, к которому она, не задумываясь, готова была припасть, но деньги… Деньги словно перечеркивали эту душевную силу; улыбка манила и притягивала, а деньги – отталкивали, и Варя изнемогала в борьбе между этими взаимно уничтожавшими друг друга силами. «Господи, ну почему же я одна, почему нет мамы? – с горечью думала она. – Мне же не с кем посоветоваться, я же одна теперь, во всем мире одна».

А время шло, нетерпение возрастало, и невозможно было ни на что решиться. Его не было, этого решения, которое одновременно успокоило и примирило бы и ее чувства, и ее совесть. Не было, не могло быть; в ужасе от этой мысли Варя и вскакивала по ночам, падая коленями на холодный пол.

Во дворе яростно залаяла, но тут же успокоилась собака, за зашторенными окнами Вариной комнаты послышались осторожные шаги. Варя прислушалась: где-то рядом, вероятно в гостиной, заскребли в окно, словно пытаясь открыть его с той, наружной стороны. Кто-то тайком пытался проникнуть в спящий дом, но Варя совсем не испугалась. Встала с колен, зажгла свечу и, сунув ноги в мягкие комнатные туфли, неслышно прошла в гостиную. Остановилась в дверях, прикрыв ладонью огонек. И тотчас же скрипнуло отворяемое окно, заколыхалась портьера, и через подоконник ловко перепрыгнула мужская фигура. Варя отважно шагнула вперед и подняла над головой свечу.

– Кто здесь?

– Ну я, – чуть помедлив, сказал Иван. – Спать надо, а ты не спишь.

– Откуда ты? И почему так странно, не как все люди?

– Так все люди дрыхнут, – весело пояснил он. – Обожди, закрою окно. – Он откинул портьеру, шумно и радостно вдохнул полной грудью. – Хорошо-то как, Варенька!.. – Закрыл окно, повернулся к ней. – Давай поговорим, а? Я все равно уж не усну, а поговорить хочется. Очень надо поговорить, потому что я взрослый, понимаешь? Я стал совсем взрослым, Варя, и поступать теперь надо по-взрослому, по-мужски.

– Идем, – сказала она, вдруг ощутив беспокойство. – Это все странно, Иван.

– Это все чудесно, сестра, – сказал он, подойдя и обнимая ее.

И тихо рассмеялся. А она отшатнулась.

– От тебя вином пахнет!

– Пахнет, но я не пьян, не бойся. Я просто… – он не договорил. – Ну идем же, идем. Замерзнешь.

Брат с сестрой прошли в спальню Вари. Она накинула на плечи платок и села в кресло, обернув ноги одеялом. А он зажег лампу, потушил свечу и вольно плюхнулся на стул.

– Я женюсь, – сказал он, тихо и блаженно улыбаясь. – Не сейчас, разумеется, через год или два. Но она будет ждать меня. Она чудная, Варя, она изумительная, прекрасная женщина, и я счастлив. И вы все полюбите ее. И ты, и Маша, и Вася, и даже тетушка.

– Так, – сказала она, пытаясь собрать мысли, разбежавшиеся от этой новости во все стороны. – Подожди, подожди, это все очень странно и… по-моему, неприлично. По-моему, неприлично, – строго повторила она. – Где ты был ночью?

– У нее. – Иван опять улыбнулся счастливой и очень глупой улыбкой. – Я же сказал, что женюсь. Так вот, Варя, я не только хочу этого, но и обязан как честный…

– Мальчишка! – гневно перебила Варя. – Долг перед юбкой, которая легкомысленно уступила тебе до венчанья? Это бесчестье, а не долг, сударь! Бесчестье для всей нашей семьи, понятно это тебе? Говори, сейчас же говори, кто она такая?

– Ты кричишь, а я ведь тебя не боюсь, – спокойно сказал Иван. – Я вообще никого не боюсь, потому что я прав. А оскорблять женщину – низость, Варвара. Я не хочу тебя более слушать, но предупреждаю, что все равно сделаю по-своему. – Он встал и пошел к дверям, но остановился. Сказал уже иным, вымученным и просящим тоном: – Скажи, у нас есть деньги? Я не знаю, как это полагается, но готов как угодно. Под расписку, под вексель в счет наследства…

– Вон! – еле сдерживая слезы, прошептала Варя. – Вон, негодяй, убирайся вон, слышишь?

Гнев ее был велик и искренен, и Иван вдруг растерял весь свой апломб. Съежился, втянул голову в плечи и вышел тихо, на цыпочках, осторожно прикрыв дверь.

Однако у себя в комнате он быстро успокоился. Он не желал ни о чем думать, он верил, что все будет прекрасно, потому что чувствовал каждую клеточку своего тела, тайную мощь которого постиг только сегодня. Его переполняла дикая, почти звериная радость от этого открытия, а такой гордости и такого довольства собой он не испытывал никогда. Ему не хотелось спать, не хотелось ни о чем думать, а хотелось только вспоминать то, что было совсем недавно и что породило в его душе этот восторг, это упоение самим собой. Он лежал на кровати, закинув руки за голову и счастливо улыбаясь… «Вы уедете в Тулу, к моему брату Василию. А я закончу в…» – «Но нужны деньги». – «Что? Деньги нужны, я знаю. На проезд я достану, а там Вася…» – «Нет, вы не поняли меня. Я должна заплатить неустойку, иначе меня не отпустят. Ведь я же уеду и сорву им все выступления. И труппа прогорит. А так нельзя, надо заплатить долг». – «Конечно, конечно», – торопливо согласился он. «Две тысячи рублей. И не позже четверга, никак не позже». Он вспомнил об этих двух тысячах, с досадой отбросил эту мысль, хотел подумать о чем-то другом – и уснул. Крепко и молодо.

На следующее утро Иван объявил себя больным, не пошел в гимназию и даже не вышел к завтраку. Ему и в самом деле было неважно: побаливала голова, во всем теле ощущалась какая-то непривычная вялость. Но не выходил он не по этой причине, а просто не хотел, не мог видеть Варю. Мыкался по своей комнате, чуть ли не скрипя зубами, со стыдом и ужасом вспоминая, как ночью с телячьей радости ляпнул о Дашеньке, о том, что намерен жениться, просил денег. Сейчас и о самой-то Дашеньке, о всей той ночи он вспоминал со странным чувством – не то чтобы со стыдом, но с ощущением непоправимости свершившегося. Нет, он и в мыслях не допускал, что обманет любящую его женщину и не исполнит обещанного, но то, что вчера казалось таким простым, сегодня выглядело почти невозможным. Он не знал, не мог даже представить, где он, ученик старшего класса гимназии, может достать две тысячи рублей. Если бы жива была мама, он пошел бы к ней, упал на колени, во всем признался, и мама наверняка нашла бы достойный выход и спасла его честь. Но мамы не было, а говорить с Варей после вчерашней счастливо-пьяной болтовни, после ее крика: «Вон, негодяй!» – было уже невозможно, и Иван метался по комнате, то падая на кровать, то вскакивая снова.

Так прошли суббота и воскресенье, а в понедельник Иван опять не пошел в гимназию. Он похудел и почернел за эти два дня, он передумал все, о чем только можно было думать, он создал и разрушил тысячи планов, но так ничего и не придумал. Ни одолжить, ни попросить, ни тем более заработать такую сумму было немыслимо. «Украду, – тупо повторял он, устав от пустых размышлений. – Украду, отдам ей и застрелюсь».

Вари с утра дома не было – куда-то уехала, а куда именно, Иван не интересовался. Детей отправили – кого в гимназию, кого заниматься дома с учителями, Гурий Терентьевич еще не приходил, а тетушка сидела в гостиной. Иван метался по дому, но в гостиную только заглядывал, думая, что Софья Гавриловна корпит, как обычно, над счетами, но потом разглядел, что она сосредоточенно раскладывает большой королевский пасьянс, а в углу привычно дремлет Ксения Николаевна. И – боком-боком – вошел в гостиную.

– Что тебе, Иван? – спросила тетушка, размышляя, как ей избавиться от короля.

Иван молчал, сосредоточенно изучая паркет.

– Тебе неможется? Завтра приглашу врача.

– Не надо, я здоров, – хрипло сказал он, по-прежнему не поднимая головы. – Мне уж никто не поможет, кроме мамы. А ее нет.

Софья Гавриловна аккуратно положила короля, поправила сползавшее пенсне – эта вечная проверка счетов не прошла даром для ее зрения – и внимательно посмотрела на Ивана.

– Сядь. – И строго добавила, потому что он продолжал стоять как истукан: – Не угнетай меня высотой.

Иван беспомощно глянул, тотчас же опустил глаза и через плечо выразительно покосился на Ксению Николаевну.

– Голубушка Ксения Николаевна, – тотчас же сказала тетушка, – распорядитесь насчет чаю. И сами заварите, вы по этой части мастерица.

– Заварю, матушка, китайского заварю, с четырьмя мандаринами.

Приживалка выкатилась из гостиной.

– Затвори двери и садись, – сказала Софья Гавриловна. – У тебя что-то случилось, и ты потерял лицо.

Иван сел напротив, избегая смотреть в глаза. Долго вздыхал, собираясь с силами, но так ничего и не смог выговорить.

– Ты сказал, что тебе могла бы помочь мама. Я – тетя, но, может быть, я тоже могу помочь? Я очень люблю всем помогать.

– Я знаю, – глухо сказал он. – Но мне нельзя помочь.

– Так не бывает, мальчик, – сказала тетушка, улыбнувшись. – Если бы так было, люди б давным-давно вымерли. А они помогают друг другу и не вымирают.

Иван набрал полную грудь воздуха, опять не смог ничего сказать и с шумом выдохнул его. Снова вздохнул, задержал вздох, зажмурился и пробормотал торопливо и невразумительно:

– Если не дадут двух тысяч до четверга, я их украду. Я украду их, тетя, а потом застрелюсь.

– Каких двух тысяч? Я ничего не поняла. Зачем тебе такая куча денег? Ты проигрался в карты?

– Нет, – кусая губы, буркнул Иван. – Я обещал.

– Кому же обещал?

– Это неважно.

– Напрасно ты так думаешь, это-то как раз и есть самое важное. Так кому же? Другу? Ростовщику? Задолжал за мороженое?

– Не смейтесь! – вспыхнул Иван. – Я обещал их женщине, тетя. Женщине, теперь вам все понятно?

– Теперь понятно, – сказала тетушка, помолчав. – Бог мой, ну и цены пошли.

– Тетя, не надо так, – умоляюще сказал он. – Я даже вам не позволю, даже вам. Это прекрасная женщина.

– Конечно, мой друг, конечно, – грустно согласилась Софья Гавриловна, вставая. – Все женщины прекрасны, но Бог мой, как же мало вы их любите!.. – Она несколько раз прошлась по комнате, остановилась перед Иваном; он сидел, низко опустив голову. – Я не буду спрашивать, кто она: захочешь – расскажешь сам. Но это большая, очень большая сумма, и я хочу кое-что знать. Уж, пожалуйста, ответь мне, Иван.

– Я отвечу, – тихо сказал он.

– Что ты еще обещал этой прекрасной женщине, кроме денег? Ты обещал, что женишься на ней, когда закончишь в гимназии? Почему ты молчишь?

– Я женюсь на ней, тетя, – твердо сказал Иван.

– Так я и предполагала, – задумчиво сказала Софья Гавриловна, барабаня пальцами по спинке стула, на котором сидел Иван. – Так я и думала… Две тысячи нужны этой даме, чтобы уехать из Смоленска?

– Да.

– У нас нет таких денег. – Иван дернулся, но она положила руку на его плечо и удержала на месте. – Мы начинаем уже жить в долг, Иван, под векселя, проценты и расписки. Новое время, что делать, что делать, и у этого нового времени никогда уже не будет добрых старых денег.

– Я отработаю, – торопливо заговорил Иван. – Я отработаю, даю вам слово. Я расписку готов дать, вексель под любые проценты…

– Не закладывай, – строго сказала тетушка. – Никогда не закладывай душу свою. Обожди меня здесь.

Она ушла, но отсутствовала недолго; Иван сидел не шевелясь, весь напрягшись и слушая каждый шорох. Вернулась Софья Гавриловна, неся небольшой футляр.

– Вот все, что у меня осталось, – сказала она. – Думала Машеньке к свадьбе… – Она открыла футляр. – Это серьги моей покойной матушки. Они стоят больше двух тысяч, много больше, но ты же не пойдешь их закладывать, правда? И я не пойду, и не будем считать, что да почем: ясная совесть всегда дороже. Отнеси ей, Иван, только пусть она уедет из нашего города. Ты потом ее найдешь, когда закончишь ученье. Хорошо, мальчик мой?

– Тетя! – Иван вскочил, поймал руку Софьи Гавриловны, припал к ней губами. – Тетя, милая тетя, вы спасли меня! Я никогда, никогда в жизни не забуду этого!

И, схватив футляр, опрометью выбежал из гостиной.

– Забудешь, Ванечка, забудешь, – с грустной улыбкой сказала Софья Гавриловна, вновь усаживаясь за пасьянс. – Все забудешь и правильно сделаешь. Жить – это значит сходить с ума…

– Да, жаль, что дела в Сербии закончились столь поспешно, – вздохнул молодой генерал с пшеничной, расчесанной на две стороны бородой и детскими синими глазами.

Он стоял у окна, заложив за спину руки и привычно развернув украшенную орденами грудь. За окном сиял весенний кишиневский день, и в каждой луже светило солнце. Князь Насекин молча наблюдал за ним, утонув в глубоком продавленном диване. В гостиничном номере было холодно и сыро; князь мерз и кутался в шотландский плед.

– Да, жаль, – еще раз вздохнул генерал. – Ей-богу, князь, плюнул бы на все и укатил бы к Черняеву. А там пусть судят: семь бед – один ответ.

– Любопытная мысль, – лениво усмехнулся князь. – Если солдат – слуга отечества, то генерал – слуга правительства. Вы слушаете, Скобелев? Отсюда следует, что если солдат-бунтарь принадлежит суду, то бунтарь генерал принадлежит самой истории. Я правильно вас понял, Михаил Дмитриевич?

– С меня моей славы хватит, – ворчливо буркнул Скобелев.

– Фи, Мишель, – вяло поморщился князь. – Мы поклялись говорить друг другу правду. Кстати, вы помните, где это было?

– Париж, пансион Жирардэ, – улыбнулся Скобелев. – Прекрасная пора! Потом мы почему-то решили стать учеными мужами.

– Вас с колыбели изматывал бес тщеславия, генерал. Если братья Столетовы пошли в университет за знаниями, я – по врожденному безразличию, то вы – лишь в поисках лавровых венков. Через год вы переметнулись в кавалергарды, и из всей нашей четверки терпеливо закончил в университете один Столетов-младший. И вот ему-то и достанется самая прочная слава, помяните мое слово. И только лишь потому, что он о ней не думает совершенно. А вам всего мало, Скобелев. Мало орденов, мало званий, мало славы, почестей и восторгов толпы. Впрочем, я завидую вашей жадности: она – зеркало ваших неуемных желаний.

Скобелев молчал, с видимым удовольствием слушая монолог князя: он любил, когда о нем говорили, и не скрывал этого. Он не просто жаждал славы – он яростно добивался ее, рискуя жизнью и карьерой. Он искал ее, эту звонкую военную славу, бросаясь за нею то в Данию, то в Сардинию, то в Туркестан. Он ловил свою удачу, азартно вверяя случаю самого себя.

В Дании, выехав на рекогносцировку с полувзводом улан, ни на секунду не задумавшись, бросил в атаку этот полувзвод, врубился во главе его в пешую колонну противника, захватил штандарт и ушел с несколькими уцелевшими солдатами.

В Сардинии повел на картечь горстку отчаянных головорезов, ворвался на позиции артиллерии, переколол прислугу и захватил пушку.

На Кавказе… На Кавказе, кажется, угомонился. Читал лекции по тактике офицерам 74-го пехотного Ставропольского полка, лично проводил учения, беспощадно гоняя солдат и офицерскую молодежь в бесконечные броски и атаки. Вечерами лихо танцевал с дамами, пил не пьянея и пел под гитару неаполитанские и шотландские песни. Начальство ставило его в пример, не подозревая, что ночами идет азартнейшая картежная игра, в которую примерный Скобелев уже проиграл не только жалованье за полгода вперед, но и орден, лично дарованный ему королем Сардинии.

В Туркестане он прославился еще во время труднейшего похода на Хиву. Киндерлиндский отряд вышел к южным воротам города под его началом: заболевшего полковника Ломакина солдаты принесли на руках. К тому времени Хива уже сдалась частям генерала Кауфмана, стоявшим у северных ворот: уточнялись детали капитуляции, порядок сдачи оружия и ритуал. И в то время, когда личные представители сбежавшего хивинского хана и почтенные аксакалы торжественно вручали Кауфману ключи от северных ворот, Скобелев повел Киндерлиндский отряд на штурм ворот южных. Поднялась невероятная суматоха, стрельба, крики; хивинцы, еще не успев сдать оружия, отчаянно отбивались, не понимая, кто, зачем и почему атакует их город. Скоро разобрались, стрельба прекратилась, трубачи отозвали атакующих, подполковник Скобелев получил свирепый нагоняй от Кауфмана и возможность всю жизнь утверждать, что взял Хиву приступом…

Слава нашла его быстро, но у этой шумной, даже чересчур шумной славы оказался оттенок скандала. И этот проклятый оттенок перечеркивал все, даже ту воистину легендарную личную храбрость, в которой Михаилу Дмитриевичу не могли отказать и враги. А их было нисколько не меньше, чем друзей: Скобелев был широк, бесшабашен, резок в оценках и безрассудно отважен в решениях. Обладая прекрасным образованием и острым умом, он так и не научился светскому хладнокровию: в обществе его не любили за детское неумение и нежелание прикрываться спокойным юмором или язвительной иронией. Этот большой, сильный, шумный и яркий человек воспринимал театр военных действий прежде всего именно как театр. Ему всегда нужна была главная роль и публика. И еще – противник, и чем сильнее оказывался этот противник, тем талантливее становился Скобелев.

Об этом думал князь, насмешливо поглядывая на Михаила Дмитриевича, мерившего номер большими шагами, – ордена звякали на груди.

– Не тратьте на обиды столько внутренних сил, генерал, – как-то нехотя, словно превозмогая себя, сказал он. – Москва не верит ни слезам, ни слухам.

– Верит, – Скобелев упрямо мотнул головой, – еще как верит!.. Впрочем, в чем-то вы правы: я не люблю Петербург. Нерусский и неискренний город! В нем есть что-то лакейское: Пушкин недаром сравнивал Москву с девичьей, а Петербург с прихожей. Москва болтлива, шумна, слезлива и отходчива, а град Петров пронырлив, хитер, молчалив и злопамятен. Нет-нет, я москвич душою и телом, и напрасно вы улыбаетесь, князь: говорю это обдуманно и серьезно.

– А ну как государь не простит?

– Что – не простит?

Скобелев спросил с паузой, и в этой паузе чувствовалось напряжение. Будто он и впрямь подумал о том же, а подумав, сжался. Не струсил – он уже привык волей подавлять в себе всякий страх, – а именно сжался, съежился внутренне.

– Генерал свиты его императорского величества Скобелев бросил войска, губернатор Скобелев оставил вверенную его попечению область – не слишком ли много прегрешений? Было бы что-нибудь одно – ну бог с вами, Михаил Дмитриевич, пошалили – прощаем. Но вы же едины в двух лицах, и оба эти лица без монаршего соизволения оказываются сначала в Петербурге, потом в Москве, а затем и в Кишиневе.

– Я требую, чтобы меня судили! – громко сказал Скобелев. – Я готов отвечать перед любым судом, лишь бы положить конец гнусным, порочащим меня слухам. Намекнуть об исчезновении казны кокандского хана в то время, когда я штурмом беру этот самый Коканд, – да за это убить вас мало, господа корреспонденты!.. Ну убью, допустим, а что дальше? Слух назад не отзовешь, слух пополз, затрепыхался, взлетел даже! Уж из дома в дом порхает, из гостиной в гостиную: «Слыхали, генерал-то Скобелев – кокандскую казну… того, знаете…» Ну и что прикажете делать?.. Что? Единственно искать защиты у государя. Единственно!

– И что же государь? – негромко поинтересовался князь. – Понял вашу оскорбленную душу и тотчас распорядился с судом?

– Как бы не так, – шумно вздохнул Скобелев, вновь принимаясь широко и упруго шагать по номеру. – Государь сказал, что генералов своей свиты он под суд не отдает, рекомендовал отдохнуть на водах и… И вот я не у дел. Генерал без войск, правитель без территории. А за спиной шушукаются, на улицах не узнают, а скоро и в гостиных руки подавать не будут.

– И все же не ответили: боитесь вы гнева монаршего, генерал без войск, и лишь бравируете или действительно не боитесь?

– Действительно не боюсь, – улыбнулся Скобелев. – Не из безрассудства, а по расчету, князь. Удивлены, поди: расчет – и Скобелев. Однако расчетец есть, поскольку в моем послужном списке значится Гродненский гусарский полк – служил там корнетом в шестьдесят четвертом. Между прочим, в Четвертом эскадроне означенного полка служил когда-то – в тридцать восьмом, что ли, – и корнет Лермонтов. Ну-с, так вот: государь был шефом этого полка с семилетнего возраста, а однополчан, как известно, прощают. – Он шумно завздыхал, потеребил обеими руками любовно расчесанные бакенбарды. – А жаль все же, что в Сербии – замирились: ударить бы нам османам под дых одновременно с Черняевым, куда как славно бы было! Ну да ладно, что Сербия – мне сейчас все равно, лишь бы из отечества милого долой.

– По пулям соскучились?

– Напрасно иронизируете, пули имеют и свою благодатную сторону. Когда они свистят вокруг, в вас сами собой просыпаются желания. Например, лечь, убежать, пригнуться. Одним словом, жить. Вы, поди, уж и позабыли, что на свете есть желания? Ну так прошу покорно со мной под пули, там снова восчувствуете, что жизнь прекрасна.

– Заманчиво. – Князь бледно улыбнулся. – Признаюсь вам, как старому другу, Мишель: вы совершенно правы. Я лишен желаний, я увял и отцвел, не принеся плодов. А, вероятно, мог бы принести… – Он странно оживился, даже отбросил плед, точно перестав вдруг привычно мерзнуть. – Знаете, недавно испытал, что еще что-то могу, чего-то желаю. Гостил у сестры в Смоленске и встретил случайно существо… Простенькое существо, провинция, усадьба, наивность и максимализм. И – чистота, как у Мадонны. Вот если бы такая полюбила – спасла бы, воскресила бы, из могилы бы вытащила. Да не случилось этого, но все равно рад я, Мишель, и имя ее до гроба не забуду, клянусь, не забуду.

– Ну и что же за имя, коли не секрет? – помолчав, спросил генерал, с удивлением слушавший неожиданно пылкую речь всегда вялого, анемичного князя.

– Мария Олексина, – тихо сказал князь. – Мария Олексина… – Он помолчал, словно давая себе время вернуться в прежнее состояние, старательно и неторопливо укрылся пледом и сказал с привычной ленивой бесцветностью: – Извините, Скобелев, утомил вас. Должно быть, горячка, не принимайте всерьез. А что касается пуль, так они скоро засвистят.

– Где засвистят, здесь? – Михаил Дмитриевич горько усмехнулся. – Это все лишь демонстрация, Серж, уверяю вас. Мы боимся воевать, мы все больше на политику надеемся. Побряцаем оружием, погорланим песни, постреляем на полигонах, а там, глядишь, и выторгуем что-нибудь. И – полки по квартирам.

– Не похоже что-то на демонстрацию, – сказал князь. – Россия воевать захотела, генерал, сама Россия: здесь уж никакой политикой не отделаешься. Так что терпите: враг тут ожидается поинтереснее, чем в Туркестане, а время от времени нужно менять не только друзей, но и врагов. А вам, Михаил Дмитриевич, самое время врагов сменить.

– Не врагов я менять стремлюсь, а закоснелые планы наши, – вздохнул Скобелев. – Не утерпел, каюсь, и главнокомандующему идейку одну подкинул. У вас нет карты? Ну черт с ней. В Румынию ведет от нас железная дорога. Возле самого Дуная дорога эта пересекает реку Серет через Барбошский мост, и турки его непременно взорвут, как только мы войну им объявим. Значит, нужен поиск. До объявления войны кавалерийский рейд для захвата Барбошского моста. Просто? Гениально просто: турки опомниться не успеют, как мы…

Без стука распахнулась дверь, и вошел коренастый мужчина с седоватой бородкой, в странном меховом пиджачке нерусского покроя, с медной бляхой корреспондента на левом рукаве. Снял мягкую шляпу, обнажив изрядную плешь, сказал по-английски:

– Видимо, мне суждено все главные новости узнавать раньше русских. Так вот, император одиннадцатого прибывает в Кишинев. А Двадцать девятый казачий полк уже двинут к границе, за ним следуют селенгинцы. Передовой отряд поведет личный адъютант главнокомандующего полковник Струков.

– Вот и война, господа, – тихо сказал князь и перекрестился. – Откуда это известно вам, Макгахан?

– Тайна корреспондента, – улыбнулся Макгахан.

– И здесь меня обошли! – Скобелев с маху ударил кулаком по столу. – Ах вы, крысы штабные, боитесь скобелевской славы? Ну еще поглядим!.. Прощайте, господа!

– Куда же вы, генерал?

– К отцу! – из дверей прокричал Скобелев. – Пусть хоть в ординарцы берет, только бы на войну не опоздать!..